Глава 40. Бен присоединился к кучке журналистов и операторов, собравшихся возле главного входа в “Винер Штадтхалле Сивик Центр” – огромное здание

Бен присоединился к кучке журналистов и операторов, собравшихся возле главного входа в “Винер Штадтхалле Сивик Центр” – огромное здание, облицованное бежевым камнем, где должен был проходить Международный форум по вопросам здоровья детей. Поймав взгляд замерзшего, жалкого с виду пузатого человека средних лет, одетого в потертое коричневое полупальто, Бен протянул ему руку.
– Рон Адамс, – представился он. – Журнал “Филантропия в Америке”. Давно торчите здесь?
– Черт-те сколько, – проворчал потертый. Он говорил с отчетливым акцентом кокни. – Джим Боуэн, “Файнэншнл таймс”. Европейский корреспондент и отъявленный негодяй. – Он скорчил рожу и метнул в Бена комический, делано мрачный взгляд. – Мой редактор заманил меня сюда, посулив шницели, штрудели и сахарные торты, и я сказал себе: ладно, во всем можно найти хоть что-то хорошее. Торжественно клянусь: Хиггинс никогда не захочет узнать, что из этого вышло. Два дня слоняюсь вокруг под этим очаровательным бодряще холодным дождем. Промок до костей, на ногах у меня уже не пальцы, а фруктовое мороженое, а все, что удалось раздобыть – те же самые поганые официальные сообщения для печати, которые они рассылают по факсу во все информационные агентства.
– Но вы же должны были увидеть здесь кучу всяких важных шишек. Я смотрел список приглашенных.
– Понимаете, в чем штука – они могут быть где угодно, но только не здесь. Может быть, им так же наплевать на эту программу, как и всем остальным. Скорее всего все они решили быстренько отметиться здесь и отправиться кататься на лыжах. Все, кого мне удалось увидеть хотя бы краем глаза, проходят по списку “Б”. Наш фотограф запил, и у него есть для этого все основания. Мне, кстати, кажется, что он поступает совершенно правильно. Я тоже почти созрел для того, чтобы отправиться за угол и опрокинуть пинту-другую. Меня удерживает только то, что в этой стране подают слишком уж холодное пиво. Когда-нибудь обращали на это внимание? Да, к тому же пиво у них больше похоже на мочу.
“Что же получается? Самых важных гостей здесь нет? Неужели это значило, что тайное собрание “Сигмы” проходит где-то в другом месте?” Бен почувствовал резкую боль в желудке. Неужели он ошибся? Но ведь и Штрассер мог ошибаться. А может быть, они с Анной допустили ошибку при анализе известных им фактов.
– И что, никто даже не догадывается, в какую дыру могли залезть все эти клопы? – осведомился Бен, старательно придерживаясь игривого тона.
Кокни громко фыркнул.
– Проклятый ад. Знаете, на что это похоже? На один из этих ночных клубов для извращенцев, где мало-мальски известные люди прячутся в особых комнатах, а всякая шелупонь гужуется в общем загоне, в котором пол застлан соломой. – Он порылся в карманах и извлек измятую, почти пустую пачку “Силк катс”. – Проклятый ад.
Бен судорожно пытался сообразить, что происходит. Совершенно ясно, что Юрген Ленц вызывал журналистов именно сюда. Также ясно, что настоящие события совершаются вовсе не на конференции. Ответ, без сомнения, следовало искать в действиях “Фонда Ленца”. И здесь окольный путь скорее всего дал бы самые быстрые результаты. Вернувшись в гостиницу, он взял свой сотовый телефон и принялся набирать номера, то и дело поглядывая одним глазом на часы. Он хотел получить как можно больше информации, прежде чем они с Анной вечером начнут делиться впечатлениями.
– Австрийский онкологический фонд.
– Будьте добры, соедините меня с администратором, отвечающим за сбор средств, – сказал Бен. В трубке послышался щелчок, потом он несколько секунд слушал музыку – естественно, “Сказки Венского леса”, – после чего ему ответил другой женский голос:
– Шиммель.
– Фрау Шиммель, меня зовут Рон Адамс, я американский журналист, и в Вене я работаю над очерком об Юргене Ленце для журнала “Филантропия в Америке”.
Голос администратора из настороженного сразу же сделался приветливым.
– Да, конечно! Чем же я могу вам помочь?
– Видите ли, меня очень интересуют – особенно в свете проходящего Международного форума по вопросам здоровья детей – документы, говорящие о его пожертвованиях, поддержке, которую он оказывает вашему фонду, о том, какие трудности ему приходится преодолевать, и тому подобное.
Расплывчато сформулированный вопрос повлек за собой еще более расплывчатый ответ. Дама принялась подробно рассказывать о всяких совершенно не интересующих его вещах, и после разговора с нею Бен расстроился. Затем он позвонил в “Фонд Ленца” и попросил кого-то из мелких сотрудников прочесть список всех благотворительных проектов, финансируемых фондом. Тот не задавал никаких вопросов: как освобожденная от уплаты налогов организация, “Фонд Ленца” был обязан по первому требованию сообщать кому угодно о том, куда он вкладывает средства.
Но Бен понятия не имел, что же он ищет. Он тыкался наугад. Возможно, это был единственный способ проникнуть за фасад Юргена Ленца, известного филантропа. И все же, анализируя цели, на которые Ленц жертвовал деньги, он не мог уловить никакой логики, никакого организационного принципа, вообще ничего общего. Раковые заболевания – Косово – прогерия – германо-еврейский диалог… Это главные темы. Но если какая-нибудь связь между ними все же существовала, то он обязан ее заметить, причем желательно было ограничиться разговорами с тремя разными благотворительными организациями.
“Еще одна попытка, – сказал себе Бен, – а потом двинемся дальше”. Он встал из-за стола, вынул из маленького бара-холодильника банку пепси, снова сел за стол и набрал номер еще одной организации, входившей в наскоро составленный им список.
– Алло, это Институт прогерии.
– Будьте добры, соедините меня с администратором, отвечающим за сбор средств.
Прошло несколько секунд.
– Мейтер.
– Да, фрау Мейтер. Меня зовут Рон Адамс…
Без особой надежды на успех он принялся излагать составленный им текст интервью. Женщина, как и все администраторы, с которыми ему пришлось говорить, оказалась большой поклонницей Юргена Ленца и сразу же принялась петь ему восторженные дифирамбы.
– Мистер Ленц – это наш самый главный благотворитель, – сказала она. – Думаю, что без него мы вообще не могли бы существовать. Вы же, конечно, знаете, что это трагическое и чрезвычайно редкое расстройство.
– Увы, должен сознаться, что я ничего не знаю об этой болезни, – вежливо ответил Бен. Он понял, что впустую тратит время, а его и так катастрофически не хватало.
– Чтобы было понятнее – это преждевременное старение. А полное название – прогерический синдром Гетчинсона – Гилфорда. При этом заболевании ребенок стареет в семь или восемь раз быстрее, чем следует. Десятилетний ребенок, страдающий прогерией, похож на восьмидесятилетнего старика с артритом, сердечными проблемами и всем остальным. В большинстве случаев они умирают к тринадцати годам. И редко превосходят в росте пятилетнего ребенка.
– Мой бог, – проронил Бен, искренне потрясенный услышанным.
– Поскольку это крайне редкое явление да к тому же еще и относится к так называемым “сиротским болезням”, то его исследования финансируются очень слабо, а фармацевтические компании не имеют финансовых стимулов для разработки препаратов. Именно поэтому помощь Ленца имеет поистине неоценимое значение.
Биотехнологические компании… “Вортекс”.
– Почему вы считаете, что у мистера Ленца имеется личный интерес к этому направлению?
Собеседница замялась.
– Я думаю, вам лучше было бы спросить самого мистера Ленца.
Он ощутил в ее голосе внезапный холод.
– Если вы хотите сообщить мне что-то, так сказать, не для печати…
Пауза.
– Вы знаете, кем был отец Юргена Ленца? – спросила женщина, осторожно подбирая слова.
А хоть кто-нибудь это знает?
– Герхард Ленц, нацистский врач, – без колебания ответил Бен.
– Верно. Не для печати, мистер Адамс: я слышала, что Герхард Ленц проводил какие-то ужасные эксперименты на детях, больных прогерией. Несомненно, Юрген Ленц просто желает возместить то, что делал его отец. Но, прошу вас, не упоминайте об этом в публикациях.
– Не буду, – с готовностью пообещал Бен. Но если Юрген Ленц не был сыном Герхарда, то почему он так интересуется теми же вопросами? Что это за странный маскарад?
– Вы знаете, мистер Ленц даже посылает некоторых из этих бедных детей в принадлежащий его фонду частный санаторий в Австрийских Альпах.
– Санаторий?
– Да, если я не ошибаюсь, он известен под названием “Часовой завод”.
Бен сам не заметил, как поднялся со стула. “Часовой завод” – то самое место, куда Штрассер послал электронные микроскопы для Ленца-старшего. Если Юрген был сыном Герхарда, он мог унаследовать его. Но неужели он действительно использовал этот самый “Часовой завод” в качестве санатория?
Бен попытался сохранить непринужденный тон.
– О, и где это находится?
– В Альпах. Я не знаю точно, где. Сама я никогда там не бывала. Это эксклюзивное частное заведение, очень роскошное. Настоящее убежище от городской суматохи.
– Хотел бы я поговорить с кем-нибудь из побывавших там детей. – И разузнать, что там на самом деле происходит.
– Мистер Адамс, – мрачным тоном ответила женщина, – туда, как правило, приглашали детей, краткая жизнь которых уже близилась к завершению. Честно говоря, я не знаю никого, кто мог бы все еще оставаться в живых. Но я уверена, что вам нетрудно будет найти кого-нибудь из родителей, кто согласился бы побеседовать с вами о великодушии мистера Ленца.
Квартира находилась на четвертом этаже мрачного жилого дома без лифта в двенадцатом районе Вены. Она оказалась маленьким и темным закутком, где пахло застарелым табачным дымом и кулинарным жиром.
После смерти их любимого сына – ему было одиннадцать лет – они с женой развелись, сообщил мужчина. Их брак не пережил такого удара, как болезнь и смерть ребенка. Большая цветная фотография Кристофа, их мальчика, висевшая над диваном, бросалась в глаза сразу же, как войдешь в комнату. Было трудно назвать возраст ребенка: ему могло быть и восемь, и восемьдесят. Он был совершенно лысый, с отвисшим подбородком; его маленькое лицо на большой голове, морщинистое, с выпученными глазами, было лицом очень старого человека.
– Мой сын умер в санатории, – рассказывал мужчина. У него была окладистая седоватая борода, лысину на макушке окружала бахрома чахлых волос. Глаза, закрытые бифокальными очками, полны слез. – Но по крайней мере он был счастлив в конце жизни. Доктор Ленц чрезвычайно добрый и щедрый человек. Я рад, что Кристоф хотя бы умер счастливым.
– А вам приходилось навещать Кристофа там, в “Часовом заводе”? – как бы ненароком осведомился Бен.
– Нет, родителей туда не допускают. Это место только для детей. Обо всех медицинских проблемах детей заботятся опытные медики. Но он посылал мне открытки. – Хозяин дома встал и вернулся через несколько минут, в руках у него была открытка с видом. Открытка была исписана крупными ребяческими каракулями. Перевернув открытку, Бен увидел цветную фотографию альпийской горы. Внизу была напечатана подпись: “Земмеринг”.
Вдова Ленца упомянула Земмеринг.
Штрассер говорил об исследовательской клинике Герхарда Ленца, находившейся в Австрийских Альпах. Не могло ли это быть одно и то же место? Земмеринг.
Он должен немедленно найти Анну и передать ей эту информацию.
Он оторвал взгляд от открытки и увидел, что отец тихо плачет. Прошло не меньше минуты, прежде чем этот немолодой помятый мужчина нашел в себе силы заговорить:
– Да-да, я всегда себе это говорю. Мой Кристоф умер счастливым.
Они договорились встретиться в гостинице не позже семи часов вечера.
Если она не сможет вернуться к тому времени, сказала Анна, она позвонит. А на тот случай, если ей по каким-то причинам не удастся позвонить или почему-то покажется, что это опасно, она предусмотрела запасной вариант: в девять часов вечера в “Швайцерхаусе”, в Пратере.
Наступило восемь часов, но она все еще не вернулась в гостиницу и никак не дала о себе знать.
Она отсутствовала почти целый день. Даже если Ленц согласился бы принять ее, все равно она не могла провести в помещении фонда более часа или двух. Но она отсутствовала почти двенадцать часов.
Двенадцать часов.
Бен начал не на шутку волноваться.
К восьми тридцати она все еще не объявилась, и Бен отправился в “Швайцерхаус”, находившийся в доме номер два на Штрассе дес Эрстен Май. К тому времени он уже места себе не находил от тревоги – он по-настоящему боялся, что с нею что-то случилось. Что я так горячусь? – одергивал он себя. Она не обязана все время докладывать мне, где находится и что делает.
И все же…
Это было популярное место, известное своим жареным окороком, который подавали с изумительным соусом из хрена и горчицы. Бен сидел один за столиком на двоих, потягивал чешское пиво “Будвайзер” и ждал.
Ждал.
От пива ему нисколько не сделалось спокойнее. Он мог думать только об Анне и о том, что могло с нею случиться.
К десяти часам она так и не дала о себе знать. Он позвонил в гостиницу, но она не пришла туда и не передала никакого сообщения. Он то и дело проверял свой телефон, чтобы убедиться, что тот включен и что она сможет дозвониться до него.
Он заказал обед на двоих, но к тому времени, когда блюда подали, он полностью утратил аппетит.
Около полуночи он вернулся в пустой гостиничный номер. Некоторое время пытался читать, но не смог сосредоточиться.
Надтреснутый, шершавый, как наждачная бумага, баритон Шардана: “Колеса, приводящие в движение другие колеса, – таким был наш образ действий…” И Штрассер проболтался об одной интриге, ведущейся внутри другой… Ленц сказал ему, что ведет работу, которая изменит мир.
Он заснул в одежде, не разбирая постели, не выключив света, и спал очень беспокойно.
Он и Питер лежали бок о бок навзничь на стоявших рядом медицинских каталках, крепко привязанные к ним; над ними возвышался доктор Герхард Ленц, облаченный в полный хирургический костюм и маску. Однако его сверкающие глаза можно было узнать совершенно безошибочно. “Мы сделаем из этих двоих единое целое, – говорил он стоявшему рядом ассистенту с невероятно длинным лицом. – Мы соединим их органы так, чтобы ни один из них не был в состоянии жить без другого. Или они оба вместе выживут, или оба вместе умрут”. Скальпель плясал в руке, одетой в резиновую перчатку, как смычок скрипача-виртуоза, рассекая плоть смелыми, уверенными ударами. Боль была неописуемой.
Напрягая все силы, пытаясь вырваться из пут, он немного повернулся и увидел лицо брата; широко раскрытые, уставившиеся в одну точку глаза, застывшее на лице выражение ужаса.
– Питер! – крикнул он.
Брат молча разинул рот, и влившемся с потолка резком свете Бен смог разглядеть, что у Питера не было языка. В воздухе тяжело запахло эфиром, и к лицу Бена с силой прижали черную маску. Но он не лишился сознания, напротив, чувство тревоги, осознание тех ужасов, которые творили с ним, еще больше усилилось.
Он проснулся в три часа ночи.
Но Анны все еще не было.
Потянулась долгая бессонная ночь.
Он пытался задремать, но у него ничего не получилось. Он испытывал мучительную тяжесть из-за того, что не мог никому позвонить, не мог сделать вообще ничего, чтобы узнать, где же все-таки она находится.
Снова сел, попробовал читать, но не мог сосредоточиться. Он мог думать только об Анне.
О, боже, как же он ее любил!
В семь утра, разбитый, с тяжелой головой, позвонил дежурному администратору гостиницы, чтобы в пятый раз спросить, не поступило ли каких-нибудь сообщений от Анны в течение ночи. Ничего.
Ничего.
Он принял душ, побрился, заказал себе завтрак в номер.
Он знал, что с Анной что-то случилось; он был совершенно уверен в этом. Во всем мире не существовало никакой причины, которая могла бы заставить ее добровольно уйти, не поставив его в известность.
С ней что-то случилось.
Он выпил несколько чашечек крепкого черного кофе, затем заставил себя съесть суховатый бисквит.
Ему было страшно.
На Варнингерштрассе находится интернет-кафе, одно из нескольких подобных заведений, внесенных в венскую телефонную книгу. Это, именовавшее себя “Интернет бар/кафе-хаус”, оказалось залом, ярко освещенным простыми люминесцентными трубками, где на небольших круглых столиках из “формайки” стояло несколько несерьезных с виду компьютеров “Макинтош”, а в углу шипела большая кофеварка. Пол был липким, и в помещении стоял густой пивной дух. За пятьдесят австрийских шиллингов здесь можно было получить тридцать минут доступа к Интернету.
Он набрал слово “Земмеринг” в нескольких поисковых окнах, используя разные тематические запросы и контекст, и получил в ответ рекламные объявления лыжных курортов, гостиниц, а также большое общее описание деревни и лыжного курорта, находящегося в Австрийских Альпах, приблизительно в девяноста километрах от Вены.
Впадая в отчаяние, сознавая, что, возможно, допускает ужасную ошибку, он нашел телефон-автомат и позвонил в “Фонд Ленца”. Последнее место, которое, как он точно знал, она посетила. Это было скорее всего бессмысленно, более того, это был почти безумный поступок – спрашивать о ней там, – но что еще ему оставалось делать?
Он попросил соединить его с приемной Юргена Ленца, а у ответившего ему дежурного секретаря осведомился, не посещала ли фонд некая Анна Наварро.
Женщина, похоже, знала это имя, но вместо того, чтобы ответить на вопрос, она спросила, кто с ней разговаривает. Бен представился атташе американского посольства.
– Но все-таки, как вас зовут? – продолжала настаивать женщина.
Он назвал вымышленное имя.
– Доктор Ленц попросил меня записать ваш телефонный номер, чтобы он мог перезвонить вам.
– Вообще-то меня целый день не будет на месте. Если можно, я хотел бы переговорить с доктором Ленцем, – сказал Бен.
– Доктор Ленц временно недоступен.
– Хорошо, но не могли бы вы сказать, когда он освободится. Нам с ним очень нужно переговорить.
– Доктора Ленца нет в офисе, – холодно ответила его собеседница.
– Что ж, у меня есть его домашний номер, и я попробую позвонить туда.
– Доктор Ленц уехал из Вены, – после некоторого колебания сообщила секретарша.
Уехал из Вены.
– Ну вот, а посол лично попросил меня связаться с ним, – превозмогая нарастающую тревогу, соврал Бен. – Очень срочный вопрос.
– Доктор Ленц отбыл со специальной делегацией участников Международного форума по вопросам здоровья детей. Он сопровождает их в поездке по некоторым из наших отделений. В этом нет ничего тайного. А что, посол хотел присоединиться к ним? Если так, то, боюсь, уже слишком поздно.
Слишком поздно.
– Вас, вероятно, можно разыскать по общему телефону посольства? – после небольшой паузы предположила секретарша.
Бен повесил трубку.