Часть вторая 16 страница

Но это произойдет в пору возвращения писателя в лите­ратурную среду в 1922 году, с переездом в Москву, а пока, в 1918-м в Ельце Пришвин наглухо от литературной жизни отрезан, погружен в свою любовь, и дочь соборного прото­иерея Павла Покровского кажется ему похожей на Кар­мен — она святая, лукавая, преступная и верная, лживая и

«Мне хочется самому жить, творить не Бога, а свою собственную жизнь... Это моя первая святая обязанность».

Аллея в Хрущеве. «Мне выпала доля родиться в усадьбе...»

Миша Пришвин

в восемь лет.

«Мне кажется

теперь, будто

мальчиком

я не улыбался,

что я рождён без

улыбки и потом

постепенно

её наживал»

Елец.

С открытки

конца

XIX в.

«Нашу елецкую

родину

я не люблю».

В. В. Розанов.

Свидетельство об исключении М. М.

Пришвина из гимназии.

Мужская гимназия в Ельце, где учился М. М. Пришвин

М. Пришвин

и Н. С. Семашко.

Елец.

«Семашке: мой путь

общий с божьей тварью,

но ваш путь иной».

Диплом М. М. Пришвина об окончании Лейпцигского университета.

М. М. Пришвин с пасынком Яковом. Клин. 1903. «Я встретил женщину молодую с красивыми глазами, грустными. Я узнал от нее, что мужа она бросила — муж ее негодяй, ребенок остался у матери».

«Ремизов сделался единственным моим О Бердяеве: «Это чувство конца

другом в литературе, хранителем во (эсхатология) в одинаковой степени

мне земной простоты». развито у простого народа и у

нашей интеллигенции»

«У вас, — сказал «Зинка» Гиппиус, женщина- поэт, физически

Мережковский, — биографически: неспособная рожать, бесчисленная

вы не проходили декадентства». Бюрократка, паразитирующая на мужиках»

«Горький — ходячая претензия». «Блок был робким хлыстом,

колебавшимся у края бездны:

броситься или удержаться.

В Октябре он, наконец, решился и

бросился...».

Семья Пришвиных. Стоят слева направо: Николай, Лидия, Михаил. Сидят: Мария Ивановна, Александр, Сергей. Елец. Начало 1910-х гг. «Я с этой тоской по семейной гармонии родился, и эта тоска создала мои книги».

«Белый... все из себя выписал, Разумника. Гиппиус не

и остаток сгорел, как черновик» приняла в декаденты».

Слева направо: этнограф Н. Е. Ончуков, Ефросинья Павловна Смогалева, пасынок Яша и М. М. Пришвин. Петербург. Начало XX в.

М. М. Пришвин.

Новгород.

Конец 1910-х гг.

«Однажды

повязка спала

с моих глаз

(не скажу,

почему),

и я очутился на

земле».

М. М. Пришвин и Н. И. Игнатова в Хрущеве накануне революции. «Завтра погибнет мой сад под ударами мужицких топоров, но сегодня он прекрасен, и я люблю его, и он мой...».

М М. Пришвин (сидит).

Слева направо:

И. С. Соколов-Микитов,

Вс. Иванов. Москва. 1925 г.

С башмачниками. Талдом. 1920-е гг.

На охоте. 1928. «Охота и писание и значат для меня свободу в полном смысле слова».

«Клюквенные бабы». Под Сергеевым Посадом. Фото М. М. Пришвина. 1930-е гг. «Вот уже 25 лет я ношу в себе одно чувство, которое все нарастая никак не может закончиться мыслью, убеждением и действием: мне хочется найти в деревне, в глуши, у простых людей оправдание их отсталого бытия».

Ефросинья Павловна. Сергиев Посад. 1926(7).

Софья Васильевна Ефимова (Козочка).

Ленинград. 1927(

Дом в Сергиевом Посаде, в котором Пришвин жил с 1926 по 1937 г.

Е. Н. Игнатова (Дунечка). Москва. 1930-е гг. «Хоронили Дунечку. слушали речь, вроде того, что хороший человек, но средний и недостаточной революционной активности».

Сергиев Посад. Фото М. М. Пришвина. 1930.

Сергиев Посад. Фото М. М. Пришвина. 1930.

«Русский народ погубил цвет свой, бросил крест свой и присягнул

князю тьмы».

М. М. Пришвин. Сергиев Посад. 1930-е,

прямая не сама по себе, но потому что находится на территории любви, где «мораль и разумность бытия занимают вообще очень ограниченное место»³⁹.

Быть может, именно этим можно объяснить записи, где Пришвин, балансируя и едва не сваливаясь в пошлость, пи­шет о своем сопернике: «Разве мыслимо интеллигентному мужу-пахарю одному вспахать всю бескрайнюю целинную степь души настоящей женщины. Жалкий огородник! вспа­шет немного для себя, огородится и счастлив, воображая се­бе, будто нашел теперь себе приют на всю жизнь. Жалкий мещанин! пользуйся своим покосом, спеши — завтра придет настоящий Жених ее и, не ставя заборов, будет пахать всю целину ее.

Желанная! я иду с косою и плугом — косить, пахать тебя, но не знаю, как буду, посмею ли.

Родная моя! может быть, плуг и косу свою брошу бес­сильный, только клянусь, что не буду ставить по тебе забо­ров и загородок. Если сил не хватит, я пойду по тебе так, странник, обойду тебя всю, окину любовью все твои богат­ства, и за это, благодарная, наполнишь ты сердце мое любо­вью по самый гроб.

Так Россия моя, теперь растерзанная, разгороженная, ско­ро сбросит с себя пачкунов и возьмет меня опять к себе»⁴⁰.

Софья Павловна была все-таки земной женщиной, так что, как видно, писатель вновь наступал на те же грабли, пытаясь превратить объект любви в абстрактный символ, на этот раз абстрактными рассуждениями не ограничиваясь.

«Как величайший скряга-хранитель, она сохранила не­тронутую в себе женщину, и когда все государство, когда-то величайшее государство мира, было разбито до основания, и мир был весь потрясен, и общество было выкинуто, как вы­кидывается на улицу нашими крестьянами зола, тогда она раскрыла свои сундуки, и мы стали с ней пировать на золе сгоревшей родины»⁴¹.

Их любовь — некая насмешка, шутка над жизнью, где «идет борьба за каждую сажень», где «закон и суд находят­ся в руках воров и клейменых убийц», над временем «рас­стрелов без суда» и «выстрелов по огоньку». Но в этой любви он видел и более высокий смысл и даже некий оп­равдывающий ее выход: «Я думаю, что возможно одно чувство заменить другим: чувство, которое обращено друг к другу внутрь, тем чувством, которое обращено к миру, одно порождает страсть «последствия» (дети, собственность, государство и пр.), другое порождает любовное вни­мание к миру»

Цитировать пришвинский роман со всеми оттенками его чувств, переживаний, психологическими нюансами, размы­шлениями и обобщениями можно до бесконечности и жаль их обрывать — впервые Пришвин писал не о выдуманной, а о реальной любви. Но чем дальше был метафизический фев­раль и чем ближе вполне реальный октябрь, чем холоднее становились ночи и короче дни, тем более трезво смотрел писатель на свое увлечение и на реальное положение вещей, и в записях его появлялись новые нотки.

«18 августа.

Невозможность брака.

Чем она ближе мне, тем яснее вижу, что его любить не могу: ведь не поверю ни за что его самому теплому объяс­нению, потому что он устраняться не захочет, я же могу (должен?) устраниться, и у нас неравенство. Впрочем, «враг» получается какой-то отвлеченный, вроде как про­стому русскому солдату «германец» (он). Жизнь творит все по-своему»⁴³.

«25 августа.<...> начало раздражения моего (причина: близость ее возвращения к мужу): бью кошку, собаку, ругаю детей, ночь — солома, огромная «жидкая луна», детский ха­ос, ночь глухая...

Сойдешь один с ума — будешь сумасшедший — а соглас­но вдвоем — любовь и победа над всем миром».

«Она казалась немного самоуверенна, эгоистична и не­чутка в расценке отношения ее к мужу и меня к жене: ей ка­жется серьезным только ее отношение к мужу, а мое отно­шение к жене — просто «не люблю». В наших грубоватых отношениях с Ефросиньей Павловной она просмотрела со­вершенно то же самое, что есть у нее с мужем»⁴⁴.

В нем нарастало отвращение к ее неизбежной лжи, он испытывал ревность, но одновременно с этим понимал, что его любимой еще тяжелее, чем ему, и тогда ревность сменялась нежностью. Так и Ефросинью Павловну При­швин любил, когда та страдала. Все эти оттенки подробно в Дневнике прописаны; все происходило не сразу, а мед­ленно, постепенно, он еще любил ее, восхищался красо­той бальзаковской женщины, плоть от плоти красоты ок­ружающего мира: «Солнце то покажется, то скроется, в са­ду трава-мурава в просветах то вспыхнет изумрудом, то погаснет. Так и тут сад словно дышит — живет светом сол­нечным и тенью.

Она прекрасна, когда сидит в окошке вполоборота, смо­трит вдаль и думает про себя, время от времени задавая во­просы... тогда не видна бывает нижняя, некрасивая часть

ее лица, особенно губы, чувственные, неправильные, как бы застывшие в момент подсмотренной, кем-то спугнутой неправедной страсти — в этих губах какой-то наследствен­ный грех.

Когда смотришь ей прямо в лицо на губы и кончик носа над ними, то подумаешь, что она заколдовать может, заво­рожить.

Я до сих пор не знаю ее в капризах повседневности, не представляю себе, как, например, она ссорится с невесткою.

В ее душе есть такое (нежность, белизна), чего никак нельзя найти в лице: вся она живая, будто тело своей души. Секрет моего сближения с ней, что я встретился с ее душой, а все видят только тень ее.

Лицо ее — смесь Мадонны с колдуньей»⁴⁵.

Но вот в конце лета они ненадолго расстались, и в отсут­ствие Софьи Павловны любовь к ней стала казаться ему случайно-призрачной, похожей на театр, а сама Коноплянцева представилась однажды найденной на земле затерян­ной, никому не нужной изукрашенной пуговкой среди гру­бого бытия.

Ситуация казалась безвыходной — они не могут быть ни вместе, ни порознь. Коноплянцев молча подавлял обоих своим благородством, а между тем еще больше страдать при­шлось Пришвину: случилось то, чего писатель так боялся и что было неизбежно — он лишился родного дома.

6 октября он записал: «Вчера в мое отсутствие (ездил хлопотать, чтобы не выгнали) — пришла "выдворительная"»⁴⁶.

Сохранилось несколько разных свидетельств о том, как это выселение происходило. Ефросинья Павловна вспоми­нает, что однажды ночью им подкинули записку: завтра придут громить имение и хозяина собираются убить. «Он оделся во что похуже, взял в ладанку родной землицы, я его перекрестила на дорогу — и он ушел. А вскоре нас в са­мом деле пришли громить. Ночью пришли и прежде всего потребовали хозяина. Когда убедились, что его нет, пошли по дому грабить. Первым делом со стены сорвали драго­ценную икону, новгородский складень. Потом рожь пота­щили из кладовой»⁴⁷.

Воспоминания одного из сельчан, изложенные племян­ником Михаила Михайловича, А. С. Пришвиным, не столь драматичны: «Понятно, не барин был, из купцов они сами. И хлеб он себе головой добывал, а все-таки мужики собра­лись и пошли выселять его. Впереди отец, а за ним и я увя­зался. Любопытно было посмотреть, как барина выселять

будут. "Так и так, Михаил Михалыч, человек ты безвред­ный, а все равно несподручно нам здесь с тобой. Вот лошад­ка, до Ельца довезет, а дальше как знаешь..."»⁴⁸

Пришвин воспроизвел в Дневнике 1918 года лишь одну реплику из разговора с мужиками: — Что же мне делать? — спросил я.

— Иди в город, скорей лесом, возьми узелок, иди... ребя­тишек не тронут, а сам уходи...⁴⁹

Позднее он нашел не только внутренние причины («По старым следам (mesalliance всегда есть посеянное несчас­тие — Герцен) — конец Хрущеву был внутри нас»⁵⁰), но так­же смягчающие и даже просветляющие эту историю обсто­ятельства внешние — они в необычайно богатой и более по­хожей на прозу дневниковой записи, сделанной в 1948 году, то есть тридцать лет спустя: «Помню, когда я вышел с узел­ком, покидая навсегда свой отчий дом, встретился мне один приятель из мужиков, человек большой совести, и я ему вздумал пожаловаться: — Не своей волей ухожу, — сказал я, — боюсь, что убьют, не поглядят ведь, что это я, заодно с помещиками возьмут и кокнут.

— И очень просто, что кокнут, — ответил мне знакомый,
помещая свое сочувствие неизвестно куда, то ли ко мне,
уважаемому писателю, то ли к тем, кто меня кокнет.

— Слушай, Захар! — сказал я серьезно. — Ты меня зна­ешь, неужели же тебе не жалко смотреть на меня такого — в
бегах, с узелком?

Захар во все лицо улыбался.

— Милый, — сказал он, положив руку мне на плечо, — ну
ты же раньше-то хорошо пожил, много лучше, чем наши
мужики?

— Ну, положим.

— Вот и положим: пусть поживут теперь другие, а ты по­
ходи с узелком, ничего тебе плохого от этого не будет. И
очень умно сделал, что все бросил и ушел с узелком. У тебя
же есть голова, а у них что?»⁵¹

Но это толстовское просветление и опрощение пришло много позднее.

Тогда же Пришвина переполняло отчаяние: «7 окт. В плену у жизни. Кошмары, вчера было, а кажется, Бог знает когда, время сорвалось... в темной комнате на диване один лежу и думаю про какого-нибудь английского писателя, на­пример, про Уэллса, что сидит он на своем месте и творит, а я, русский его товарищ, не творю, а живу в кошмарах и вижу жизнь без человека. Но и то и другое неизбежно — и человек вне жизни, и жизнь вне человека.

Я в плену у жизни и верчусь, как василек на полевой дороге, приставший к грязному колесу нашей русской те­леги»⁵²-

А в доме некоторое время был волисполком, потом, по неведомой причине, он сгорел. Теперь на этом месте — чи­стое поле, и от усадьбы, кроме нескольких деревьев, ничего не осталось...

Любопытно, что в 1921 году историю изгнания Пришви­на из его дома и, видимо, со слов самого писателя, изложил в ироническом ключе в своей эмигрантской статье в бер­линском «Руле» И. С. Соколов-Микитов: «Когда начинаю перебирать в памяти пережитое: кровавое, подлое, глупое, трусливое, растерянное, смешное, — вспоминается один по­учительный и трагический случай с приятелем моим, изве­стным писателем, беллетристом-этнографом, знатоком на­родной гущины.

У Михаила Михайловича — так зовут приятеля моего — в Орловской губернии был клочок земли и сад. С первых дней революции под насмешки и остервенелую брань он своими руками вспахал поле, засеял и убрал...»⁵³

Далее следовала уже известная читателю история, кото­рую Соколов-Микитов несколько приукрасил, присочинив, будто бы по совету земляков Пришвин ринулся в Москву за защитой и получил «охранную грамоту» от наркома Луна­чарского, которая, однако, на местного комиссара Онуфрика действия не возымела, и дом был разграблен.

Вывод Соколов-Микитов сделал вполне пришвинский: «Уж я-то знаю: — В Совдепии власть сама по себе, народ сам по себе, а разбойник Онуфрик — сам с усам!»⁵⁴

После изгнания Ефросинья Павловна с младшим пришвинским сыном Петей уехала на родину в «благословен­ный край Дорогобуж», устроиться там ей помог по просьбе Пришвина все тот же И. С. Соколов-Микитов, тогда еще только собиравшийся в недолгую эмиграцию, а Михаил Ми­хайлович, с грустью записав после расставания — возможно, тогда оно казалось ему окончательным: «В прошлом как лесная жена Е. П. была хороша. Теперь она похожа на бро­шенную любовницу из тех, которые описаны у Алексея Тол­стого»⁵⁵, остался с Левой в Ельце, с Коноплянцевыми, и так началась странная жизнь втроем, или, как называл ее Лева, жизнь коммуной.

Если верно, что бытие определяет сознание, то, быть мо­жет, такой семье, где двое мужчин и одна женщина, а плюс еще и дети, было легче выжить в годы Гражданской войны и террора, но только поэзия любви резко сменилась прозой.

«Общий осадок от этого быта втроем тот самый, что предвиделся: опошление чувства. Еще чуть-чуть и поэтиче­ская тайна развеется»⁵⁶.

Пришвин пытался найти выход, но человек был мало волен выбирать, и его мысли оставались мечтами: «Выбро­шенный на остров дикарей-людоедов, ломая руки в отчая­нии, сижу я на берегу моря: единственное светлое, что ше­велится на дне души, — это что завтра-послезавтра я начну долбить лодочку, которая перевезет меня через море в иной мир...»⁵⁷

Стоит ли понимать эти слова как мысль о бегстве за гра­ницу или о смерти?

«Я начинаю выбирать себе для лодочки дерево, крепкое дерево — пусть его труднее долбить, но только дерево мое будет крепкое: я должен противопоставить силу насилию»⁵⁸.

Так или иначе ему стало теперь не до Коноплянцевой: беда не объединила, но разделила их.

«Наши отношения дошли до последнего предела, когда в доме уже невозможно оставаться... ей кажется, что я недо­статочно еще привязался к ней... и только теперь я начинаю ее серьезно любить... В любви можно доходить до всего, все простится, только не привычка...»⁵⁹

Пришвин попытался выбраться в Москву, для этого тре­бовалось получить разрешение на выезд, собрать все необ­ходимые бумаги («Чем меньше хлеба, тем больше бумаг, и бумажное производство растет по неделям, как цены»⁶⁰), по­лучить справки в милиции, в комиссариате финансов, вну­тренних дел, в учетном отделе, и, наконец, в середине нояб­ря он приехал в столицу.

Но в Москве что-то не заладилось или показалось еще хуже, чем в Ельце, он вернулся обратно, а любовное чувст­во, недавно такое пронзительное и сильное, притуплялось, сменялось разочарованностью, усталостью, непониманием: «Это ли прежняя любовь с воспаленными небесами?»⁶¹

«Я люблю С, но все-таки мы с нею пали...»⁶²

«Можно не любить мужа и выполнять свой долг в семье, но требовать от него исполнения долга и в то же время на глазах у него любить другого — это не эгоизм даже, это за­путанность»⁶³.

И, наконец, как приговор: «Я вспомнил Ефросинью Пав­ловну — она мне точь-в-точь говорила так, я всегда защи­щался от нее тем, что она не может вникнуть в мою душу, принимать к сердцу мою мечту, как свое необходимое дело. Ведь мы с ней из-за этого разошлись, а теперь у нас это же повторяется...»⁶⁴

Но еще целый год, от Рождества Христова 1919-й, а от революции третий, продолжалась жизнь этой странной коммуны ужасная, тягостная, угрюмая, вынужденная и одновременно трогательная в иных из своих проявлений: «Сего­дня еду в город, везу Прекрасной Даме пшено*.

Кончик всего нашего мотка находится все-таки на ее стороне, и она с самого начала взяла и держит и почти зна­ет это сама, а я держусь, потому что она держит...»⁶⁵

За этот год чего только не было: Пришвин служил биб­лиотекарем, экспертом по вопросам археологии, занимался краеведением, ссорился с деревенскими большевиками, пе­режил нашествие Мамонтова, когда писателя едва не рас­стреляли как пособника новой власти, а по другой вер­сии _ приняв за еврея (по воспоминаниям Соколова-Микитова, кучерявый Пришвин был похож на цыгана), осенью состоялось его назначение в елецкую гимназию на долж­ность учителя географии, умерли брат Николай и сестра Лидия и, хотя близки братья и сестры между собою не бы­ли, он почувствовал страшное родовое одиночество, погиб на Гражданской войне в Сибири призванный в армию па­сынок Яков. Пришвин вернулся к литературному труду и написал пьесу под названием «Чертова ступа», хотя тогда же заметил: «Я живу, и связь моя с жизнью — одно лишь чувство самосохранения: я торговец, повар, дровосек — что угодно, только не писатель, не деятель культуры»⁶⁶, и за этими событиями имя Коноплянцевой встречалось все ре­же и реже, но записи говорят сами за себя: «Вот положение: видеть в зеркале все подробности своей будущей семейной жизни и сохранять мечтательную любовь, вот испытание любви, кто это выдержит! (втроем). Может быть, Лева спас папу...»⁶⁷

«Моя тоска похожа на тоску во время смерти Лиды: не совершается ли что-нибудь ужасное с Ефросиньей Павлов­ной? Не потому ли я чувствую такой ледяной холод к С. П. Она до сих пор не понимает...»⁶⁸

«Читаю «Идиота» и влияние его испытываю ночью, ког­да, проснувшись в темноте, лежу вне времени и все мои

* Ср. у Маяковского:

Не домой,

не на суп,

а к любимой

в гости

Две морковинки

несу

за зеленый хвостик. (Хорошо!)

женщины собираются вокруг меня: до чего это верно, что Ева подала яблоко Адаму, а не он... С. большую роль сыгра­ла в познании добра и зла, Е. П. — основа, это чисто и В. — чисто, грех в С.»⁶⁹.

А между тем весной 1920 года, после полуторагодового отсутствия должна была вернуться Ефросинья Павловна. Почему так случилось и кто был инициатором ее возвраще­ния, сказать трудно, но встреча с супругой Пришвина не пу­гала, скорее он видел в ней выход из тупика. Однако неожи­данно (или же, напротив, возможно, так было смекалистой крестьянкой, поставившей своей целью вернуть мужа, заду­мано) планы ее переменились, она осталась в Дорогобуже, и тогда Пришвин решил отправиться к жене сам. Это решение далось ему нелегко, ведь речь шла не только о воссоедине­нии семьи и окончательном разрыве с Коноплянцевой, но и о более глубинной перемене в его жизни, и в какой-то мо­мент он был готов от переезда отказаться: «Я представил се­бе ясно ту избу, где мы должны бы жить, родственников Ефрос. Павл., соседей, что нет ни одной книжки, нет ни од­ного образованного человека и, может быть, даже, что я го­лый, обобранный живу на иждивении родственников Еф­рос. Павл. — невозможно! не избавление, не выход!»⁷⁰ Но эта мысль пришла и ушла, а между тем оставаться в Ельце дальше смысла не имело («Положение выясняется — делать, служить нельзя»⁷¹), и летом 1920 года Пришвин и Лева по­кинули Елец. Софья Павловна лежала в тифу...

«Если умрет, будет моя, если оживет, уйдет с ним — вот центр действия. Так и сказала: "А если умирать, то приду к тебе умирать"»⁷².

Она осталась жива, но со страниц Дневника исчезла с той поры навсегда, словно ее и не было. Только одна запись ровно через два месяца после отъезда из Ельца проливает свет на отношение писателя к истории, так сильно возму­тившей его душу и так быстро позабытой: «Каждому, кому случится устроиться со мной наедине, женщине, ребенку, все равно, удается овладеть мной всецело, и я думаю, что люблю и живу так, будто люблю это существо, и все удив­ляются нежности и глубине моего чувства. Но стоит мне пе­реместиться куда-нибудь, сойтись с другим, и то существо как будто умирает, и кажется мне, что я его никогда не лю­бил, а было так, недоразумение...»⁷³

Если и вспоминал Пришвин позднее Коноплянцеву и историю своей любви, то имени ее — ни настоящего, ни вы­думанного — больше не называл, — и все эти воспоминания были в пользу жены, а не любовницы: «В темноте большие,

красные, колечком сложенные губы женщины, прикрытые ладонью от мужа, причмокивают, вызывают... ну, как это можно любить? прошло и пропало...

А в этой (в Ефросинье Павловне. — А. В.) я люблю свое прошлое хорошее, и мне дорога ее устойчивость, к этому я могу возвратиться, но к тому невозможно. Между тем я и не раскаиваюсь в том — то преходящее, опыт...»⁷⁴

«До 40 лет, благодаря чистой моей Павловне я не пони­мал обращения с «женщиной». Явилась эта дама и все мне показала. Испытав, я возвратился к Павловне, понял равно­душие к той даме, и если она приближалась — отвраще­ние»⁷⁵.

«Ночью вспомнил историю одной любви дамы бальза­ковского возраста и противопоставил ей любовь девичес­кую, образную. И тогда вернулся к жизни с Фросей: много было радостей, здоровых, красивых и стало ясно, что имен­но она была моя «суженая», значит, и нельзя теперь с ней дико порывать»⁷⁶.

«Вопреки всему этому доброму и прекрасному, ее спо­собность в хозяйстве просто забывать совсем о человеке, для которого оно и ведется — терзает ежедневно (1нрзб) и вызы­вает зависть к тем, кто устроился с культурными женами. Но обыкновенно, взвесив достоинства и недостатки тех и других, приняв во внимание излюбленный мой образ жиз­ни, свой эгоизм в труде и увлечениях — остаюсь с восхище­нием при Павловне»⁷⁷.

С Коноплянцевым в 30-е годы Пришвин встречался, а Софья Павловна после смерти Михаила Михайловича при­ходила к Валерии Дмитриевне и просила уничтожить те страницы писательского Дневника, где речь шла о ней. Ва­лерия Дмитриевна этого не сделала.

Глава XIV ШКРАБ

Слово, вынесенное в заголовок, — из советского новояза и означает оно — школьный работник. Шкрабы бывали двух типов — сельские и городские. Различие между ними состо­яло в том, что одним давали капусту, а другим нет. При­швин был шкрабом сельским, и ему овощ не полагался, так что на пропитание он должен был зарабатывать сам («полу­чал за свой труд в месяц 6 фунтов овса и две восьмушки ма­хорки (...) добывал себе пропитание больше охотой как про­мыслом»)¹.

А происходило все это в 1920 году в Алексине, старин­ном и крупном помещичьем имении у истоков Днепра («Дом-дворец стиля Александровского ампира, громадное каменное здание с колоннами, стоит у большого прекрас­ного озера, окруженного парками»²), куда Пришвин при­ехал в середине «голого года» из Ельца. По дороге он загля­нул в Москву, где едва не угодил под машину Максима Горького, и выписал у одного знакомого наркома, А. В. Лу­начарского, мандат на собирание фольклора (таинственная надпись красным карандашом на тюках переселенца «фоль­клор, продукт не нормированный» спасала в пути его вещи от досмотра чрезвычайки), а у другого, Н. А. Семашко, шесть фунтов пороху, попросту не имевших цены.