Раздел 18

На мой заказ мне установили телефон, и первым человеком, которому я позвонил, была Эллин Докерти, которая радушно поделилась со мной адресом Сэйди в Рино.

— У меня есть номер телефона тех меблированных квартир, где она живет, тоже, — сказала Эллин. — Хотите продиктую?

Конечно, я хотел, однако, если бы у меня был тот номер, я наконец-то поддался бы соблазну и позвонил. Что-то мне подсказывало, что это было бы ошибкой.

— Достаточно и адреса.

Как только повесил трубку, я написал ей письмо, бесясь от неестественной искусственности собственной интонации, я, тем не менее, не знал, как ее избежать. И проклятая швабра так и оставалась между нами. А если она познакомилась там с каким-то высокого полета сладеньким типом и совсем забыла обо мне? Что здесь невозможного? Она знает, как можно получше развлечь его в кровати; она была талантливой ученицей и не менее бодрой там, чем на танцплощадке. Вновь зазвенела эта ревнивая жилка, и я закончил письмо второпях, с пониманием того, что оно, вероятно, вышло скучным и глупым. Но я надеюсь, хоть что-то честное прорвалось сквозь ту искусственность.

Я скучаю по тебе, и мне жаль, что у нас так все закончилось. Я просто не воображаю, как можно что-то улучшить. Должен делать свою работу, и она меня не отпустит до следующей весны. Возможно, и потом, хотя надеюсь, что это не так. Думаю, что тогда стану свободным. Прошу, не забывай меня. Я люблю тебя, Сэйди.

Подписался я Джордж, что, казалось, перечеркивало всю мою честность. Ниже я добавил: «На случай, если ты захочешь мне позвонить», и написал свой номер телефона. Потом я прошелся до Бенбрукской библиотеки[511]и вкинул письмо в большой синий ящик на ее фасаде. Это было самое лучшее, что я мог сейчас сделать.

В заметки Эла было вложено три фото, распечатанные с разных интернет-сайтов. Одно из них изображало Джорджа де Мореншильда в сером «банкирском» костюме с белым платочком в нагрудном кармане. Его зачесанные назад волосы имели присущий топ-менеджерам той эпохи пробор. Улыбка, в которой раскрывались его губы, напомнила мне постель самого маленького медвежонка из сказки о Златовласке: не очень жесткая, не очень мягкая, а именно такая, как надо. Ни намека не было на того аутентичного психа, который, как я это вскоре увижу, будет разрывать на себе рубашку на крыльце дома №2703 по Мерседес-стрит. А может, какой-то намек все-таки был? Что-то в этих темных глазах. Какая-то заносчивость? Остатки давнего «да пошли вы все на хер».

На втором фото было гнездо прославленного стрелка, выстроенное из картонных коробок на шестом этаже Техасского книгохранилища.

Третье изображало Освальда; одетый в черное, в одной руке он держал приобретенную им по почтовому каталогу винтовку, а во второй — пару левых журналов. Револьвер, из которого он во время своего неудачного бегства застрелит офицера Далласской полиции Дж. Д. Типпита[512]— если я не остановлю его — торчал у Оззи из-за пояса. Этот снимок сделала Марина менее чем за две недели перед покушением на жизнь генерала Уокера. Место съемки — закрытый боковой дворик двухквартирного дома №214 на Западной Нили-стрит в Далласе.

Выжидая, пока Освальды переедут в Форт-Уорт в лачугу напротив моей, я часто наведывался на Нили-стрит. Вообще Даллас, как сказали бы мои ученики в 2011 году, «отсасывал по-крупному», тем не менее, улица Нили находилась в более пристойном районе, чем Мерседес-стрит. Конечно, там воняло — в 1962 году большая часть центрального Техаса воняла, как неисправный нефтеперерабатывающий завод, — но запахи дерьма и канализации там отсутствовали. Улица хотя и подряпанная, но, тем не менее, вымощенная. И там не бродили куры.

На втором этаже дома №214 жила пара с тремя детьми. Когда они оттуда выедут, на их место переедут Освальды. Меня же интересовала нижняя квартира, так как, когда Ли, Марина и Джун будут жить наверху, я хотел жить под ними.

В июле 62-го в нижней квартире жили две женщины и мужчина. Женщины были толстыми, медленными любительницами жамканных платьев без рукавов. Одной было за пятьдесят, она ходила, сильно прихрамывая. Второй было около сорока в ту или другую сторону. Похожесть лиц подсказывала, что они мать и дочь. Мужчина был крайне худым и прикованным к инвалидной коляске. Волосы у него были, словно жиденькая белая пылюка. На коленях у него лежал присоединенный к толстому катетеру мутный мешочек для мочи. Курил он беспрерывно, стряхивая пепел в пепельницу, которая была приделана к одной из ручек его коляски. Тем летом я всегда видел его в одной и той же одежде: красные атласные баскетбольные шорты, которые едва не до промежности демонстрировали его чахлые ноги, майка на бретельках, почти так же желтая, как моча в его катетерной трубке, починенные изоляционной лентой кроссовки и большая черная ковбойская шляпа с лентой якобы из змеиной кожи. Впереди его шляпы была эмблема: две перекрещенные кавалерийские сабли. То жена, то мать вывозили его на лужайку, где он сидел сгорбленный под деревом, неподвижный, как статуя. Неспешно проезжая мимо него, я начал приветствовать его взмахом руки, но он ни разу не ответил мне ни единым жестом, хотя начал узнавать мою машину. Возможно, он боялся ответить на мое приветствие. Возможно, он думал, что это Ангел Смерти присматривается к нему, курсируя по Далласу не верхом на черном коне, а за рулем стареющего кабриолета «Форд». В каком-то смысле, думаю, я и был именно им.

Это трио, похоже, жило здесь уже долго. Будут жить ли они здесь и в следующем году, когда мне понадобится это место? Этого я не знал. В заметках Эла ничего не было по этому поводу. Все, что я мог делать, это наблюдать и ждать.

Я забрал новое оборудование, которое Тихий Мич собрал для меня собственноручно. Я ждал, не зазвонит ли мой телефон. С ним это случалось трижды, и я бросался к нему в надежде. Дважды там была мисс Элли, звонила, просто чтобы поболтать. Однажды Дик, он пригласил меня на обед, и его приглашение я принял с признательностью.

Сэйди не звонила.

Третьего августа на колеях, которые служили подъездной аллеей дома №2703, остановился седан «Бель Эйр» 58-го года[513]. Вслед за ним подъехал сияющий «Крайслер». Из «Бель Эйра» вылезли братья Освальды и молча встали рядом.

Я протянул руку через занавески ровно настолько, чтобы поднять раму, впустить вовнутрь звуки улицы и дыхание горячего и влажного, непригодного воздуха. А потом метнулся в спальню, где достал из-под кровати свое новоприобретенное оборудование. Тихий Мич просверлил дырку в донышке миски «Таппервер»[514]и вставил туда направленный микрофон — первоклассный, как он меня заверил, — который торчал там, словно палец. Я прикрутил провода микрофона к контактам на тыльной стороне магнитофона. Там же находилось гнездо для подключения наушников, которые были, вновь-таки, по словам моего электронного приятеля, также высочайшего класса.

Выглянув, я увидел, что Освальды говорят с парнем из «Крайслера». На голове у него сидел «Стетсон»[515], шея была повязана ранчерским галстуком, на ногах — круто расшитые сапожки. Одетый лучше, чем мой арендодатель, но типаж того же самого племени. Я мог даже не слушать их разговор; жесты хозяина были словно из букваря. «Я понимаю, что здесь не по-богатому, но и вы не богатеи. Разве не так, паа’тнеры?» Это была очень трудная сентенция для такого путешественника по миру, как Ли, который считал, что он заслуживает, по крайней мере, славы, если уж не богатства.

На плинтусе была розетка. Я включил в нее магнитофон, надеясь, что меня не ударит током или не выбьет предохранители. На аппарате загорелся маленький красный огонек. Я надел наушники и продвинул миску в промежуток между шторами. Если они посмотрят в мою сторону, то будут щуриться на солнце, а благодаря тени от навеса выше окна они или ничего не увидят, или какое-то неясное белое пятно, которое может быть чем-угодно. Я напомнил себе, что мисочку все равно следует залепить черной изоляционной лентой. Будешь всегда осмотрительным, никогда не будешь пенять на себя.

Так или иначе, а не услышал я ничего.

«Вот это да, — подумал я. — Блестящий, сука, аппарат. Очень хорошо, благодарю тебя, Тихий Ми...»

И тут я заметил, что на магнитофоне стоит на нуле регулятор ГРОМ.. Я провернул его до конца в сторону пометки «+», и меня оглушило голосами. Я с проклятием сорвал с головы наушники, крутанув регулятор громкости к средней позиции, и попробовал вновь. Результат оказался прекрасным. Словно бинокль для ушей.

— Шестьдесят в месяц мне кажется немного завышенной ценой, сэр, — говорил Ли Освальд (учитывая то, что Темплтоны платили на десять долларов меньше, мне тоже так казалось). Тон у него был уважительным, произношение лишь чуточку обозначено южным акцентом. — Если бы мы могли договориться на пятьдесят пять…

— Я могу уважать человека, который желает мелочно торговаться, но даже не стаарайтесь, — сказал мужчина в сапогах из змеиной кожи. Он покачивался на своих наборных каблуках, как тот человек, кому уже хочется уйти прочь. — Я поо’учу то, что хочу поо’учить. Если не поо'учу этого от вас, поо'учу от кого-то другого.

Ли с Робертом переглянулись.

— Вообще-то, можно зайти вовнутрь, все рассмотреть, — произнес Ли.

— Дом хороший, улица заселена семейными людьми, — сказал мистер Змеиные Сапожки. — Тем не менее следует осторожно наступать на первую ступеньку, на’о бы парой гвоздей ее подбить. У меня м'ог'о домов, и люди их загаживают. Пос'едние тут такие были, что капец.

«Прикуси язык, срака, — подумал я. — Это же ты про семью Айви врешь».

Потом они зашли вовнутрь. Я потерял голосовой контроль, потом вновь их услышал, когда Змеиные Сапожки подошел к переднему окну. Тому, о котором Айви говорила, что через него все могут видеть соседи напротив, и оказалась относительно этого на сто процентов правой.

Ли спросил, что его потенциальный арендодатель собирается делать с дырами в стенах. В его голосе не звучало ни негодования, ни сарказма, но и раболепства также никакого, хотя в конце каждого предложения он и прибавлял «сэр». Все проговаривалось с вежливой, тем не менее, безэмоциональной интонацией, которой он, вероятно, научился в морской пехоте. Для нее лучше всего подходило определение бесцветная. У него было лицо и голос человека, который умеет удачно проскальзывать сквозь игольные ушки. По крайней мере, таким был его внешний облик. Только Марина видела другое его лицо, слышала другой его голос.

Мистер Змеиные Сапожки обещал что-то неуверенное, но гарантировал, что точно будет новый матрас в большой спальные, вместо того, что «здесь лежал, но его украла та последняя банда». Он вновь повторил, что, если Ли не хочет снимать этот дом, это сделает кто-то другой (словно тот не простоял пустым целый год), а потом пригласил братьев посмотреть на спальни. Мне стало интересно, как они отнесутся к художественным достижениям Розетты.

Голоса исчезли, потом, когда мужчины появились в кухне, я уловил их вновь. Я обрадовался, увидев, что мимо Наклонной Пизанской Лампы они прошли, даже не взглянув на нее.

— …подвал? — спросил Роберт.

— Никакого подвала нет! — ответил Змеиные Сапожки с надрывом, так, словно отсутствие подвала было незаурядной выгодой. Очевидно, он именно так и считал. — В этом районе все только то и делают, что черпаают воду. Сырость таки, вот-так!

Тут я вновь потерял аудиосигнал, так как он открыл заднюю дверь, чтобы показать им задний двор. Который не был никаким двором, а просто пустым участком.

Через пять минут они вновь появились перед фасадом. На этот раз старший брат, Роберт, попробовал поторговаться. Успеха он достиг не большего, чем перед этим Ли.

— Дадите нам минутку? — спросил Роберт.

Змеиные Сапожки взглянул на свои громоздкие хромированные часы и разрешил, словно против собственных обстоятельств.

— Но у меня в’реча на Черч-стрит, так вы, ребята, не’оолго, решайте уже что-нибудь.

Братья отошли, став позади «Бель Эйра» Роберта, и, хотя говорили они потихоньку, чтобы не слышал Змеиные Сапожки, направив мисочку на них, я уловил большинство ними сказанного. Роберт был за то, чтобы посмотреть жилье еще где-нибудь. Ли сказал, что хочет поселиться здесь. Для начала и это сгодится.

— Ли, это же сущая дыра, — возразил Роберт. — Это выбрасывать твои…— наверное, «деньги на ветер». Ли произнес что-то, чего я не разобрал. Роберт вздохнул и поднял руки, показывая, что сдается. Они возвратились туда, где ждал Змеиные Сапожки, и тот коротко пожал руку Ли, похвалив мудрость его решения. Дальше началось зажигательное обращение к Святому Письму Арендодателя: первый месяц, последний месяц, задаток за повреждение. Тут уже вмешался Роберт, говоря, что никакого задатка за повреждение не будет, пока не починят стены, пока не появится матрас.

— Новый матрас будет точно, — пообещал Змеиные Сапожки. — И я позабочусь, чтобы починили ту ступеньку, чтобы маленькая женщина не подвернула себе ножку. Но если сейчас отре'онти'ать там стены, я буду вынужден поднять месячную плату на пятерку.

Из заметок Эла я знал, что Ли снимет это помещение, тем не менее, все равно ожидал, что он не потерпит такой откровенной наглости и уйдет прочь. Однако, он извлечение плюгавый кошелек и добыл оттуда тоненькую пачку банкнот. Большинство из той пачки он отсчитал в протянутую ладонь хозяина дома, в то время как Роберт, неодобрительно качая головой, пошел к своей машине. Он взглянул на мой дом на противоположной стороне улицы и, не задержавшись на нем глазами, отвел равнодушный взгляд.

Змеиные Сапожки вновь встряхнул руку Ли, прыгнул в свой «Крайслер» и быстро рванул прочь, оставляя за собой тучи пыли.

Прытко подкатилась на ржавом самокате одна из тех прыгающих девочек.

— Вы въезжаете в дом Розетты, мистер? — спросила она у Роберта.

— Не я, он, — кивнув большим пальцем в сторону Ли.

Девочка потолкала свой самокат к мужчине, который собирался отстрелить правую половину головы у президента Кеннеди, и спросила, есть ли у него дети.

— Есть маленькая дочка, — ответил Ли. Чтобы сравняться с девочкой, он наклонился, упершись руками в колени.

— Она хорошенькая?

— Пока еще не такая, как ты, и еще не такая большая.

— Она умеет прыгать через скакалку?

— Дорогуша, она еще даже ходить не умеет. Его «не умеет» прозвучало, как «неуеет».

— Ну и какашка она. — И девочка на самокате дернула в направлении Винскот-роуд.

Двое братьев отвернулись в сторону дома. Это кое-как приглушило их голоса. Но я подкрутил регулятор и большинство ими сказанного сумел разобрать.

— …кота в мешке, — говорил Роберт. — Когда это увидит Марина, она налетит на тебя, как стая мух на собачье дерьмо.

— Я...… Рине, — говорил Ли. — Но, брат, если я не... от Ма, из той крохотной квартирки. Я уже готов ее убить.

— Она умеет быть…но... любит тебя, Ли. — Роберт сделал несколько шагов в сторону улицы. Ли присоединился к нему, и их голоса зазвучали чисто, словно колокольчики.

— Это мне поняло, но она не может сдерживаться. Как-то ночью, когда я с Риной занялся тем самым, она раскричалась на нас с раскладушки. Ну, ты знаешь, она спит в гостиной. «Полегче, эй вы там, двое, — кричит она, — рановато еще для второго. Подождите, пока сможете зарабатывать хотя бы на одного».

— Я знаю. Она может быть грубой.

— Она так и покупает вещи, брат. Говорит, что это для Рины, но пихает их в лицо мне.

Ли рассмеялся и подошел к «Бель Эйру». Теперь его глаза мазнули по дому №2706, и мне понадобилось большое усилие, чтобы удержаться на месте за шторами. И чтобы удержать в руках неподвижной мисочку.

К нему присоединился Роберт. Они оперлись на задний бампер, двое мужчин в чистых синих рубашках и пролетарских брюках. На шее у Ли висел галстук, который он теперь снял.

— Послушай вот что. Идет Ма к «Братьям Леонардам»[516]и возвращается оттуда со всякой одеждой для Рины. Вытягивает шорты, длинные, как рейтузы, только того, что узорчатые: «Погляди-ка, Рина, разве не хорошенькие?» — Ли жестко сымитировал материнское произношение.

— А что ей Рина ответила? — заулыбался Роберт.

— Марина говорит: «Нет, мамочка, нет, спасибки, но я не нравится, я не нравится. Я нравится так здесь». И показывает место на ноге, — Ли приставил ребро ладони себе немного выше середины бедра.

Улыбка Роберта разрослась в искренний оскал.

— Ей-богу, мамке так понравилось.

— Она говорит: «Марина, шорты, как ты показываешь, это для юных девушек, которые шлендают по улицам, ищут себе бой-френдов, а не для замужних женщин». Ты только не говори ей, где мы, братишка. Ни в коем случае. Ты же меня понимаешь?

Несколько секунд Роберт ничего не произнес. Может, ему вспомнился тот холодный день в ноябре 1960 года. Как его матушка гналась за ним по Западной Седьмой улице, крича: «Стой, Роберт, не беги так быстро, я еще с тобой не закончила!» И хотя в заметках Эла по этому поводу ничего не было, у меня были сомнения, что она закончила с Ли. Наконец, Ли был тем из ее сыновей, за которого она действительно переживала. Любимчиком. Тем, который спал с ней в кровати до одиннадцати лет. Тем, у которого надо было регулярно проверять, не начали ли у него уже расти волосы на яичках. Об этом как раз говорилось в Эловых заметках. И там же, на полях страницы, находились слова, которых по обыкновению не ожидаешь от простого повара: «истерическая фиксация».

— Я тебя понимаю, Ли, но это не такой уж и большой город. Она найдет вас.

— Я ее выпровожу прочь, если так произойдет. Можешь быть уверенным.

Они сели в «Бель Эйр» и поехали. На перилах крыльца уже не висело объявление ПОД АРЕНДУ. Отъезжая, его забрал с собой хозяин дома.

Я сходил в магазин, купил рулончик изоляционной ленты и заклеил ей миску «Таппервер» изнутри и снаружи. Я подумал, что день вообще выдался удачным, но я вступил в опасную зону. И я это понимал.

Десятого августа около пяти вечера вновь прибыл «Бель Эйр», на этот раз он тянул за собой небольшой деревянный прицеп. Роберту и Ли хватило десяти минут, чтобы перенести все добро Освальдов в их новый дом (избегая наступать на первую ступеньку, которая все еще не была починена). Пока они этим занимались, Марина с Джун на руках стояла на заросшей сорняком лужайке, глядя на свой новый дом с отвращением, которое не нуждалось в переводе.

На этот раз появились все три девочки-прыгуньи, две пешком, третья, подталкивая себя на самокате. Их требованию показать ребенка Марина подчинилась с улыбкой.

— Как ее зовут? — спросила одна из девочек.

— Джун, — сказала Марина.

Тут уже девочки начали наперебой забрасывать ее вопросами.

— Сколько ей лет? Она умеет говорить? Почему она не смеется? У нее есть кукла?

Марина замотала головой, не переставая при этом улыбаться.

— Прошу, я ни говорить.

Троица девчат бросились наутек с визгами: «Я ни говорить, я ни говорить». Одна из еще живых кур Мерседес-стрит с кудкудахтаньем выпорхнула из-под их ног. Марина смотрела им вслед, улыбка ее отцветала.

Вышел на лужайку и встал возле нее Ли. Голый по пояс, вспотевший. Кожа у него была белая, как рыбий живот. Руки были тонкими, с обвисшими мышцами. Он обнял жену за талию, а потом наклонился и поцеловал Джун. Я думал, что Марина сейчас махнет рукой на дом и скажет: «Ни нравиться, ни нравиться», — на это ее английского вполне хватило бы, — но она только передала Ли ребенка и поднялась в дом, закачавшись на миг на ненадежной ступеньке, но сразу же восстановила равновесие. В голове мелькнуло, что Сэйди почти наверняка там могла брякнуться, а потом целую неделю хромать с распухшей стопой.

А еще я понял, что Марина не меньше, чем муж хотела уехать подальше от Маргариты.

Десятого числа была пятница. А в понедельник, приблизительно через два часа после того, как Ли отправился на очередную трудовую вахту по собиранию алюминиевых дверей, к дому №2703 подъехала и встала на обочине легковушка-универсал цвета грязи. Едва ли не раньше, чем машина успела остановиться, из ее пассажирской дверцы выскочила Маргарита Освальд. Вместо красного платка, сегодня на ней был белый в черный горошек, но неуклюжие ботинки на ногах оставались теми же самыми, тем самым, было и выражение на ее лице. Она, как и предсказывал Роберт, нашла их.

«Псина небесная, — подумал я. — Псина небесная». [517]

Я наблюдал через дырку между шторами, тем не менее, включать микрофон оснований не видел. Начинался спектакль, который не нуждался в звуковом сопровождении.

Подружка, которая ее привезла — довольно дородная тетушка, — выбралась из-за руля и, колыхая подол платья, делала себе вентиляцию. День уже превращался в очередной ад, но на Маргарите это нисколечко не сказывалось. Она решительно подтолкнула свою водительшу к заду машины, чтобы открывала дверцу багажного отделения. Внутри находился высокий стульчик и сумка с покупками. Маргарита вытянула стульчик, ее подружка взяла продукты.

Подкатила на самокате девочка-прыгунья, но Маргарита управилась с ней быстро. «Ну-ка кыш, ребенок!» — долетело до меня, и девочка, надув нижнюю губу, уехала прочь.

Маргарита парадом промаршировала по лысой тропе, которая вела к дому. Она задержалась, присматриваясь к коварной ступеньке, и вот тут на крыльцо вышла Марина. Одетая в бахромчатый топ и шорты того сорта, которого миссис Освальд не одобряла на замужних женщинах. Меня не удивило, что они нравятся Марине. Ноги у нее были прекрасные. На лице у нее застыло тревожное выражение, и мне не понадобился усилитель, чтобы ее услышать.

— Нет, мамочька…мамочька, нет! Ли говорит нет! Ли говорит нет! Ли говорит…— а дальше быстрое лопотание по-русски, единственный способ, которым Марина могла высказать, что же именно говорил ее муж.

Маргарита Освальд принадлежала к тем американцам, которые считают, что иностранцы их наверняка поймут, если они будут говорить медленно … и очень ГРОМКО.

— Так…у…Ли…есть…собственное…ДОСТОИНСТВО! — проревела Маргарита. Она вылезла на крыльцо (ловко избежав коварной ступеньки) и заговорила прямо в испуганное лицо своей невестке. — Ничего... плохого... в этом... нет... но он... не имеет права... но я... не разрешу... СТРАДАТЬ... моей... ВНУЧКЕ!

Она плотная. Марина стройная, как камышинка. «Мамочка» паровым буксиром поперла к дому. После минутной тишины прозвучал матросский рык: «А где моя манипусечка, где моя КРАСОТУЛЕЧКА?»

В глубине дома, вероятно, в бывшей спальне Розетты, зашлась плачем Джун.

Женщина, которая привезла Маргариту, подарив Марине смущенную улыбку, тоже вошла в дом с сумкой продуктов в руке.

Ли появился на Мерседес-стрит в пять тридцать, он шел с автобусной остановки, постукивая себя по бедру бачком, в котором носил на работу обед. На крыльцо он поднимался, не вспомнив о сломанной ступеньке. И споткнулся; он чуть было не упал, впустив бачок, потом наклонился его подобрать.

«Это значительно улучшит его расположение духа», — подумал я.

Он вошел. Я наблюдал, как он проходит через гостиную и ставит бачок на кухонный стол. Потом Ли обернулся и увидел новенький высокий стульчик для ребенка. Он, очевидно, хорошо знал тактику своей матери, так как сразу же открыл ржавый холодильник. Ли все еще смотрел вглубь, когда из детской комнаты вышла Марина. Через плечо у нее была переброшена детская пеленка, и мой бинокль разрешал увидеть, что та была запачкана будто бы блевотой.

Марина, улыбающаяся, заговорила со своим мужем, и он обернулся. Кожа у него была очень светлая, та, что является проклятием всех вспыльчивых особ, поэтому, когда Ли обернулся, его искаженное злостью лицо уже горело, краснота доходила до корней редеющих волос на голове. Он начал кричать на Марину, тыкая пальцем в холодильник (дверца так и оставалась открытой, дыша паром). Она отвернулась вновь идти в детскую спальню. Он схватил жену за плечо, резко крутанул к себе и начал трясти. Глава ее зателепалась назад.

Я не желал этого видеть, и не было причины, по которой я был бы должен; это ничего не прибавляло к тому, что мне необходимо было знать. Он был сварливым драчуном, да, но она должна была пережить его и, фактически, это уже было больше того, на что могли надеяться Джон Ф. Кеннеди... или офицер Типпит. Нет, не было мне никакой потребности смотреть. Но иногда просто невозможно отвести взгляд.

Они ругались, забрасывая один другого аргументами, определенно, Марина старалась ему объяснить, что она не знает, как их нашла Маргарита, и что у нее не было возможности помешать «мамочке» войти в дом. Ну и конечно, Ли наконец-то ударил ее по лицу, так как собственную матушку ударить он не смел. Даже если бы она оказалась рядом, он был неспособен даже замахнуться на нее.

Марина вскрикнула. Он отпустил ее. Она взволновано начала что-то говорить, протянув к нему руки. Он хотел схватить ее, но Марина хлопнула его по руке. Потом она воздела руки к потолку, опустила их, вышла во двор. Ли двинулся было за ней, потом передумал. Братья поставили на крыльце пару старых расшатанных садовых стульев. Марина съежилась на одном из них. Под левым глазом у нее виднелась царапина, и щека уже начала распухать. Она втупилась взглядом вдаль, через улицу. Меня пронзила боязнь, хоть свет в моей гостиной не горел и я знал, что меня она не увидит. Я там как застыл, так и оставался стоять, тем не менее, с биноклем, словно приклеенным к лицу.

Ли сел за кухонный стол и уперся лбом в ладони. Так он и сидел некоторое время, а потом, что-то услышав, пошел в спальню к дочке. Вышел оттуда с Джун на руках и начал носить ее по гостиной, гладя доченьке спинку, успокаивая. Марина зашла в дом. Джун увидела маму и потянулась к ней пухленькими ручками. Марина подошла, и Ли передал ей ребенка. И тогда, Марина еще не успела отойти, он ее обнял. Она какое-то мгновение постояла молча в его объятиях, а потом передвинула ребенка на сгиб локтя, чтобы и самой обнять мужа одной рукой. Он зарылся губами в ее волосы, и я был уверен, что именно он сейчас ей говорит: русские слова извинения. Относительно этого я не сомневался. И в следующий раз он также будет извиняться. И в другой следующий раз тоже.

Марина понесла Джун назад в комнату, которая была когда-то спальней Розетты. Ли постоял некоторое время на месте, потом подошел к холодильнику, что-то из него вытянул и начал есть.

Под вечер на следующий день, как раз когда Ли с Мариной садились ужинать (Джун лежала на полу гостиной, суча ножками по одеялу), Маргарита запыхавшись подплыла от автобусной остановки на Винскот-роуд. На этот раз на ней были синие слаксы, явно неуместные, учитывая весьма значительные размеры ее зада. Несла она большую полотняную сумку. Оттуда торчала верхушка детского игрушечного домика из красной пластмассы. Она взошла на крыльцо (вновь ловко переступив через шаткую ступеньку) и без стука промаршировала в дом.

Я старался побороть соблазн достать свой направленный микрофон — очередная сцена, свидетелем которой у меня не было необходимости становиться — и проиграл эту борьбу. Нет ничего более увлекательного, чем семейный скандал, кажется, так писал Лев Толстой. А может, Джонатан Франзен[518]? К тому времени, когда я его достал, подключил и нацелил через свое открытое окно на открытое окно напротив, ссора там уже гудела полным ходом.

— …хотел, чтобы ты знала, где мы были, я бы, черт побери, об этом тебе рассказал!

— Вейда мне рассказала, она хорошая девушка, — произнесла Маргарита беззаботно. Гнев Ли обмывал ее, словно легкий летний дождик. Она выгружала на кухонный стол разномастные тарелки со скоростью шулера, который сдает карты для игры в очко. Марина смотрела на нее с откровенным удивлением. Игрушечный домик уже стоял на полу, рядом с одеялом Джун. Джун его игнорировала, суча ножками. Конечно, игнорировала. Что другое может делать четырехмесячный ребенок с игрушечным домиком?

— Ма, лучше бы ты нас оставила в покое! Тебе нужно перестать что-то приносить нам! Я сам могу позаботиться о своей семье!

Марина тоже добавила свои пару центов:

— Мамочька, Ли говорит нет.

Маргарита весело рассмеялась.

— «Ли говорит нет, Ли говорит нет». Милочка моя, Ли всегда говорит нет, этот мой малыш так делает всю свою жизнь, и это никогда не имеет ни наименьшего значения. Мама о нем заботится. — Она ущипнула сына за щеку, как матери бывает щипают шестилетнее дитя, когда оно сделало что-то не хорошее, но в тоже время забавное. Если бы такое себе позволила Марина, я уверен, Ли дал бы ей по голове.

Тем временем на лысое подобие лужайки принесло девочек-попрыгуний. Они наблюдали за скандалом не менее восторженно, чем зрители со стоячих мест в «Глобусе» за перипетиями самой новой постановки Шекспира. Вот только в пьесе, которую смотрели мы, взять верх должна была сварливая мегера.

— Что она приготовила тебе на ужин, милый? А оно хотя бы немного вкусное?

— Мы едим тушеное мясо. Жаркое. Один наш знакомый, Грегори, прислал несколько купонов на отоварку в «Шоп-Райте»[519]. — Ли принялся жевать. Маргарита ждала. — Хочешь попробовать, ма?

— Жаркое, о'кей, мамочька, — произнесла Марина с выжидающей улыбкой.

— Нет, я не могу есть ничего подобного, — ответила Маргарита.

— Черт, ма, ты даже не знаешь, что это такое!

А ей это было, словно он и голоса не подавал.

— У меня от такого расстроится желудок. Кроме того, я не желаю ехать на автобусе после восьмой. Там полно пьянчужек после восьми. Ли, миленький, тебе надо починить эту ступеньку, пока кто-то не сломал себе ногу.

Он что-то пробормотал, но внимание Маргариты уже переключилось на другое. Бросившись, словно ястреб на полевую мышку, она схватила Джун. Черезь бинокль испуганное выражение лица у девочки читалось безошибочно.

— Как ты сегодня, моя масипусечка, моя КРАСАТУЛЕЧКА? Как ты, моя ДОРОГУША? Как ты, моя ДЕВУШКА?

Ее маленькая девушка, перепуганная насмерть, начала визжать во всю силу своих легких.

Ли сделал движение забрать ребенка, красные губы Маргариты оттянулись назад в гримасе, которую кто-то и мог бы воспринять за улыбку, но только по благотворительности. Мне она показалась скорее оскалом. Ее сыну, вероятно, тоже, так как он сделал шаг назад. Марина, закусив губу, смотрела на это расширенными, испуганными глазами.

— Ууууу, Джуни! Джуни-муни-спууууни!

Маргарита широкими шагами заходила туда-сюда по обтрепанному ковру, игнорируя все более громкое скуление Джун так же, как она игнорировала гнев Ли. Или, может, она и в самом деле питается этим детским плачем? Для меня это выглядело именно так. Прошло немного времени, и Марина уже не смогла этого больше терпеть. Она вскочила и двинулась к Маргарите, которая на всех парах двинулась от нее, прижимая грудного ребенка к своей груди. Даже по другую сторону улицы я мог себе вообразить стук ее неуклюжих белых ботинок: блак-блок-блак. Марина за ней. Маргарита, несомненно, ощутив, что уже достигла желаемого, отдала ей ребенка. Показав сначала на Ли, она заговорила с Мариной своим громким инструкторским голосом:

— Он поправился…пока вы жили у меня... так как я ему готовила... все, что он ЛЮБИТ... а сейчас он ТАКОЙ... К ЧЕРТУ... ХУДОЙ!

Марина смотрела на нее поверх головки дочурки своими широко раскрытыми красивыми глазами. Маргарита наклонила голову в сторону Марины и подкатила глаза себе под лоб то ли от неудовольствия, то ли в откровенном пренебрежении. Свет включенной Наклонной Пизанской Лампы скользнул по стеклам кошачьих очков Маргариты.

— ГОТОВЬ ЕМУ…ТО, ЧТО ОН ДОЛЖЕН ЕСТЬ... НИКАКОЙ... СМЕТАНЫ! НИКАКИХ... ЙОГРУТОВ! ОН... УЖАСНО... ХУДОЙ!

— «Худой», — повторила Марина с сомнением. В безопасности материнских объятий скулеж Джун утих до слезливых всхлипов.

— Именно так! — сказала Маргарита. И вихрем повернулась к Ли. — Почини ту ступеньку!

И тогда уже она ушла, задержавшись только для того, чтобы громко чмокнуть в головку свою внучку. Шествуя к автобусной остановке, она улыбалась. Помолодевшая на вид.

Утром на следующий день после того, когда Маргарита принесла Джун игрушечный домик, я проснулся в шесть. Подошел к закрытым шторам и поглядел через щель, даже не сознавая своих действий — шпионское подсматривание за домом напротив превратилось в привычку. На одном из надворных стульев сидела Марина и курила сигарету. Розовая пижама из искусственного шелка на ней была явно великовата. Под глазом у нее красовался свежий синяк, а на пижамной рубашке заметны были пятна крови. Курила она медленно, затягивалась глубоко и смотрела в никуда.

Спустя некоторое время она вернулась в дом и сделала завтрак. Вскоре вышел Ли и съел приготовленное. На жену он не смотрел. Он читал книгу.

«Один наш знакомый, Грегори, прислал несколько купонов на отоварку в „Шоп-Райте“», — сказал Ли своей матери, то ли объясняя наличие мяса, то ли, возможно, просто информируя ее, что они с Мариной не одиноки здесь, в Форт-Уорте, а имеют друзей. Похоже, Мамочка не обратила на это внимания, вместе с тем внимание на эти слова обратил я. Питер Грегори был первым звеном в той цепи, которая приведет на Мерседес-стрит Джорджа де Мореншильда.

Как и Мореншильд, Грегори был русским эмигрантом, он также работал в нефтяном бизнесе. Походил он из Сибири и один вечер в неделю преподавал русский язык в городской библиотеке Форт-Уорта. Об этом узнал Ли и позвонил туда, попросив о встрече, чтобы узнать, не обнаружится ли там и для него какой-нибудь работ переводчиком. Грегори задал ему тесты по русскому языку, результаты которых назвал «удовлетворительными». Что на самом деле заинтересовало Грегори — что интересовало всех эмигрантов, как об этом мог догадываться Ли, — это бывшая Марина Прусакова, молодая женщина из Минска, которой удалось выскользнуть из когтей русского медведя, чтобы оказаться в не лучших когтях американского орла.

Ли не получил ту работу; однако Грегори нанял Марину, чтобы она давала уроки русского его сыну Полю. Освальды отчаянно нуждались в дополнительных деньгах. А еще таким образом также создавались основания для Ли чувствовать себя униженным. Она дважды в неделю учила ребенка богача, тогда как он был вынужден монтировать сетчатые двери.

Тем же утром, когда я наблюдал за Мариной, как она курит на крыльце, в новехоньком «Бьюике» туда приехал Поль Грегори, миловидный мужчина приблизительно одного с Мариной возраста. Он постучал, и Марина — в макияже, который напомнил мне Бобби Джилл, — открыла дверь. Может, учитывая ревнивость Ли, возможно, благодаря заученным еще дома правилам пристойности, урок с ним она провела там же, на крыльце. Урок продолжался почти час. Между ними на своем одеяле лежала Джун и, когда она начинала плакать, они поочередно брали ее на руки. Такое это было милое, бесхитростное зрелище, хотя навряд ли чтобы оно понравилось Ли.

Около полудня подъехал и остановился позади «Бьюика» отец Поля. С ним приехали двое мужчин и две женщины. Привезли продукты. Грегори-старший обнял сына, потом поцеловал Марину в щеку (в ту, что не рапухла). Началась бодрая болтовня, и все по-русски. Младший Грегори потерялся, но обнаружилась Марина: она засияла, как неоновая вывеска. Пригласила гостей в дом. Вскоре они уже сидели в гостиной, пили чай со льдом и говорили. Ладони Марины порхали взволнованными птичками. Джун переходила из рук у руки, с колен на колени.

Я был буквально приворожен. Община русских эмигрантов нашла себе эту девочку-женщину, которая станет их любимицей. А кем другим она могла стать? Молодая, чужестранка в чужой земле, красавица. Конечно, эта красавица замужем за чудовищем — недружелюбным молодым американцем, который ее бьет (что плохо) и горячо верит в ту систему, которую эти люди выше среднего класса не менее горячо ненавидят (что еще хуже).

Тем не менее Ли принимал их продукты, лишь изредка взрываясь раздражением, но когда они привозили что-то существеннее — новую кровать, яркую розовую колыбель для ребенка, — он принимал и это. У него была надежда, что эти россияне вытянут его из той дыры, в которой он оказался. Но не любил их, а к тому времени, когда в ноябре 1962-го перевез свою семью в Даллас, он должен был уже понимать, что на его чувство к ним они отвечают ему искренней взаимностью. А чего бы им его любить, мог думать он. Он идеологически чист. А они предатели, которые покинули Мать-Россию, когда она стояла на коленях в 1943-м, те, кто лизали сапоги немцам, а потом, когда закончилась война, убежали в Соединенные Штаты, где быстро набрались Американского Духа... который для Освальда означал бряцанье оружием, угнетение меньшинств, эксплуатацию рабочих, то есть был завуалированным фашизмом.

Кое-что из этого я узнал из Эловых заметок. Большинство из этого разыгрывалось у меня перед глазами на сцене через дорогу, ну, и еще кое-какие выводы я сделал из единственного важного разговора, который подслушала и записала моя начиненная жучком лампа.

Под вечер 25 августа, в субботу, Марина оделась в красивое голубое платье и упаковала Джун в вельветовый комбинзончик с цветочной аппликацией впереди. Ли вышел из спальни с кислой миной на лице, одетый в свой, похоже, что единственный, костюм. Это был довольно смешной шерстяной комплект, который могли пошить только в России. Вечер был душный, и я вообразил себе, каким Ли станет мокрым, хотя выкручивай, в конце. Они осторожно спустились по ступенькам с крыльца (поломанную так и не было отремонтировано) и отправились на автобусную остановку. Я сел в свою машину и поехал на угол Мерседес-стрит и Винскот-роуд. Оттуда я увидел, как они стоят возле полосатого телефонного столба и ругаются. Большое чудо. Подъехал автобус. Освальды сели в него. Я поехал следом, наблюдая, как когда-то делал это в Дерри, следя за Фрэнком Даннингом.

«История повторяется» — другой способ сказать, что прошлое стремится к гармонии.

Они вышли из автобуса посреди жилой застройки в одном из северных районов Далласа. Я поставил машину и наблюдал за ними, как они дошли до небольшого, но красивого деревянного домика с цоколем из дикого камня в стиле Тюдор. В полумгле кротко светили каретные фонари в конце дорожки. На этой лужайке не было сорняков. Все в этой усадьбе кричало: «Америка работает!» К дому впереди шла Марина с Джун на руках, Ли плелся немного позади, похоже, придавленный в своем двубортном пиджаке, который мотылялся у него сзади едва ли не под коленями.

Марина подтолкнула Ли впереди себя и показала на звонок. Ли позвонил. Вышли Питер Грегори с сыном, Джун потянулась к Полю, и молодой человек со смехом взял ее на руки. Как только Ли это увидел, у него скривились книзу уголки губ.

Вышел еще один мужчина. Я узнал его, он был в той группе, которая приезжала в день первого урока русского языка Поля Грегори, и потом еще раза три-четыре посещал дом Освальдов, привозя продукты или игрушки для Джун или и то, и другое вместе. Я догадывался, что его зовут Джордж Бухе (итак, вновь Джордж, прошлое гармонизируется разнообразными способами) и, хотя ему уже было под шестьдесят, я также догадывался, что он серьезно западает на Марину.

Повар, который втянул меня в это дело, считал, что именно Бухе подговорил Питера Грегори устроить эту дружескую вечеринку. Джорджа де Мореншильда там не было, но он вскоре узнает об этом событии. Бухе расскажет ему об Освальдах, об их необыкновенном браке. Он также расскажет де Мореншильду о том, что Ли Освальд устроил на этой вечеринке целый спектакль, восхваляя социализм и коллективизм в России. «Этот молодчик меня поражает, он, словно безумец», — скажет Бухе. Де Мореншильд, который всю жизнь был ценителем безумств, решит, что он тоже должен познакомиться с этой странной парой.

Почему Ли Освальд так разошелся на вечеринке у Питера Грегори, зачем обижал добродушных эмигрантов, которые в другом случае могли бы ему помочь? Наверно я не знал, но была одна догадка. Вот Марина, которая приворожила их всех (а особенно мужчин) в своем голубом платье. Вот Джун, хорошенькая, как ребенок с рекламного плаката Вулворта, в своем подаренном благодетелями комбинзончике с нашитыми на нем цветами. А вот Ли, весь вспотевший в своем безобразном костюме. Он свободнее, лучше молодого Поля Грегори, одолевает быстрые пороги болтовни на русском языке, но все равно остается позади. Его, наверное, бесили ситуации, когда он был вынужден заискивать перед этими людьми, есть их хлеб и соль. Я надеюсь, что так и было. Я надеюсь, что ему было больно.

Я там не задержался. Меня больше интересовал де Мореншильд, следующее звено в цепи. Вскоре он должен выйти на сцену. А тем временем стоял пустым дом №2703, и он будет оставаться таким, по крайней мере, до десяти часов. А учитывая то, что завтра воскресенье, то, возможно, и дольше.

Я поехал назад, чтобы активировать жучок в их гостиной.

Мерседес-стрит в ту субботу тоже изобиловала бесшабашными вечеринками, но пустырь за домом Освальдов оставался тихим, безлюдным. Я думал, что мой ключ к парадной двери должен подойти и к задним, но это была теория, которую мне так и не удалось проверить на практике, так как задняя дверь была не заперта. За все время, что прожил в Форт-Уорте, я ни разу не воспользовался ключом, который приобрел у Айви Темплтон. Жизнь преисполнена ироничными насмешками.

В доме властвовала идеальная, даже скучная, аккуратность. Высокий стульчик был установлен на кухне между родительскими стульями возле маленького стола, за которым они ели, блюдо на нем сияло чистотой. Так же и облезлая поверхность рабочей стойки, и мойка с ее кольцевой полосой ржавчины от здешней твердой воды. Я поспорил сам с собой, что Марина оставила нетронутыми девочек Розетты в зеленых сарафанчиках, и пошел проверить туда, где теперь была спальня Джун. С собой у меня был пальчиковый фонарик, я посветил им по стенам. Да, они были там, хотя во тьме казались скорее призраками, чем жизнерадостными фигурками. Джун, наверное, рассматривала их, лежа в колыбели, сося свою пинетку. Я подумал, будет ли помнить она их позже, где-то в глубине своего подсознания. Этих нарисованных пастелью призрачных девочек.

«Джимла» — вспомнилось мне почему-то безо всякой причины, и я вздрогнул.

Отодвинув бюро, я подсоединил к розетке лампы секретный шнур и протянул его в отверстие, которое раньше просверлил в стене. Все шло хорошо, и вдруг случилось неприятное приключение. Очень неприятное. Когда я подсовывал бюро на его постоянное место, оно ударилось об стену, и Наклонная Пизанская Лампа повалилась.

Если бы у меня было время на раздумье, я застыл бы на месте, и чертова лампа разбилась об пол. И что тогда? Вытянуть жучок, оставив разбитую лампу? Надеясь, что они решат, что неустойчивая от начала лампа упала сама собой? Большинство людей могли бы купиться на это, но большинство людей не имеют причин на паранойю касаемо ФБР. Ли может найти просверленную мной в стене дырку. И тогда бабочка расправит свои крылышки.

Но у меня не было времени на раздумья. Дернув вперед, я подхватил лампу в воздухе. А потом, держа ее в руках, просто стоял и дрожал. В маленьком доме было жарко, словно в печи, я слышал, как воняет мой собственный пот. Расслышат ли и они этот запах, когда вернутся домой? А как же иначе?

Я подумал, а не сошел ли с ума. Конечно, мудрым решением было бы совсем убрать жучок... а потом убраться самому. Я смогу вновь выйти на Освальда десятого апреля следующего года, проследить, как он будет стараться совершить покушение на генерала Эдвина Уокера, и, если он будет там сам, я смогу застрелить его, как застрелил Фрэнка Даннинга. БУЙ, как это говорят в Кристи на встречах АА: «Брось Усложнять, Идиот». Которого, к черту, хера я вообще затеял прослушивание через какую-то покалеченную лампу, когда существует угроза будущему целого мира?

На это ответил Эл Темплтон:

«Ты здесь, так как окно неопределенности все еще остается открытым. Ты здесь, так как, если Джордж де Мореншильд является чем-то большим, чем он кажется, тогда, возможно, Освальд не был один. Ты здесь, чтобы спасти Кеннеди, и обеспечение этой миссии начинается именно здесь. Поэтому поставь эту долбаную лампу на надлежащее ей место».

Я поставил лампу на надлежащее ей место, хотя ее шаткость меня беспокоила. Что, если Ли сам собьет ее с бюро и увидит внутри жучок, когда развалится керамическая основа лампы? Или, например, Ли с де Мореншильдом будут говорить здесь при отключенной лампе, и так тихо, что мой дистанционный микрофон их не уловит? Тогда все эти усилия напрасны.

Убедила меня, наконец, мысль о Сэйди. Я ее люблю, и она любит меня — любила, по крайней мере, — а я все испортил, переехав сюда, на эту похабную улицу. Итак, ради Христа, я не брошу это дело просто так, по крайней мере, без попытки услышать собственными ушами, что будет говорить Джордж де Мореншильд.

Я выскользнул через заднюю дверь с зажатым в зубах пальчиковым фонариком, присоединив секретный шнур к магнитофону. Магнитофон, чтобы уберечь его от погодных условий, положил в ржавую жестянку «Криско»[520], а ее спрятал в гнездышко между кирпичинами и досками, которое я заранее там подготовил.

После этого я возвратился в свой похабный домик на этой похабной улице и начал ждать.

Они никогда не включали эту лампу, пока тьма не становилась почти полностью непроглядной. Экономили на счетах за электричество, я думаю. Кроме того, Ли был рабочим человеком. Он рано ложился спать, ну и она, соответственно. Проверив пленку первый раз, я услышал преимущественно болтовню по-русски — и вдобавок невыразительно гнусавую, благодаря супермедленной скорости магнитофона. Как только Марина старалась воспользоваться своим запасом английских слов, Ли тут же ее затыкал. Тем не менее, с Джун, когда ребенок капризничал, сам иногда говорил по-английски, и всегда тихим голосом с успокоительными интонациями. Иногда он даже ей пел. Из-за супермедленной скорости записи это было похоже на то, словно какой-то орк старается мычать «Ой люли-люли, дитя мое».

Два раза я слышал, как он бьет Марину, и второй раз собственного запаса русских слов ему не хватило, чтобы выразить свою ярость: «Ты тупая, надоедливая пизда! Боюсь, мама была права относительно тебя!» Следом послышался стук двери и Маринин плач. И вдруг он оборвался, это она выключила лампу.

Вечером четвертого сентября я увидел перед дверью Освальдов какого-то мальчика лет тринадцати с полотняной сумкой, переброшенной через плечо. Ему открыл Ли, босой, в джинсах и майке. Они немного поговорили. Ли пригласил мальчика в дом. Там они поговорили еще. Во время беседы Ли взял и показал мальчику какую-то книжку, на которую тот взглянул с сомнением. Не было смысла пользоваться направленным микрофоном, так как тогда повернуло на холод и окна у них были закрытые. Но Наклонная Пизанская Лампа светилась включенная, и когда я потом, поздно ночью, прослушал вторую пленку, в награду мне досталась интересная беседа. После третьего прослушивания я уже почти не замечал гнусавости голосов.

Мальчик распространял подписку на какую-то газету — или, может, это был журнал — под названием «Грит»[521]. Он сообщил Освальдам, что в этом издании печатаются всякие интересные вещи, на которые не обращают внимания нью-йоркские газеты (мальчик назвал это «сельскими новостями»), плюс спорт и садоводство. В ней также было то, что он охарактеризовал как «придуманные истории» и комиксы.

— Вы не найдете Дикси Даган в «Таймс Геральд.», — проинформировал он их. — Моя мама любит Дикси[522].

— Хорошо, сынок, это все хорошо, — сказал Ли. — Ты еще маленький, а уже бизнесмен, не так ли?

— Нуууу…да-сэр?

— Скажи мне, сколько ты зарабатываешь?

— У меня есть всего четыре цента с каждого дайма, но не это главное, сэр. Что мне нравится больше всего, так это призы. Они куда как лучше, чем те, которые можно получить, когда продаешь клеверную мазь[523]. К черту ее. Я хо' себе купить ружжо 22-го калибра! Отец сказал, что мне уже можно.

— Сынок, а ты знаешь, что тебя эксплуатируют?

— А?

— Себе они забирают даймы. А тебе достаются пенни и надежда на ружье.

— Ли, он хороший мальчик, — сказала Марина. — Перестань, Ли. Остынь.

Ли ее проигнорировал.

— Тебе, сынок, надо вот эту книжку прочитать. Ты можешь прочитать, что здесь на обложке?

— О, да, сэр. Здесь написано «Состояние рабочего класса», автор Фридрик... Ингаллс?

— Э нгельс. Здесь все написано о ребятах, которые надеются, что выбьются в миллионеры, продавая то-се, идя от двери к двери.

— Не хочу я становиться миллионером, — возразил мальчик. — Я хочу себе только ружжо 22- го калибра, чтобы стрелять крыс под дамбой, как мой друг Хэнк.

— Ты, продавая их газеты, зарабатываешь пенни; они же зарабатывают доллары, продавая твой пот и пот миллионов ребят, таких, как ты. Свободный рынок никакой не свободный. Тебе нужно заниматься самообразованием, мальчик. Я сам так делал и начал, когда еще был где-то твоего же возраста.

Ли устроил юному газетчику из «Грит» десятиминутную лекцию о бедствиях капитализма, пересыпая свое выступление цитатами из Маркса. Мальчик терпеливо его выслушал, а потом спросил:

— Так вы подпишитесь на мою газету?

— Сынок, ты разве не слышал, что я тебе только что объяснял?

— У вас стесненные обстоятельства? Почему же вы сразу об этом не сказали?

— Я тебе как раз старался объяснить, почему я в стесненных обстоятельствах.

— Черт побери! Я бы успел еще три дома обойти, а теперь должен возвращаться домой, так как скоро уже начинается для меня запрещенное время[524]!

— Удачи, — простилась с ним Марина.

Скрипнула на старых навесах парадная дверь, а потом шарахнула, закрывшись (слишком они были ветхими, чтобы бухнуть). Упала продолжительная тишина. А потом Ли произнес сухо:

— Ты видишь. Вот с чем мы имеем дело.

Вскоре лампа была выключена.

Мой новенький телефон по-большей части молчал. Раз позвонил по телефону Дик — состоялся недлинный, типа «как дела», разговор, — вот и все. Я себя уверял, что чего-то другого не следует и ожидать. Начались занятия в школе, а первые несколько недель там всегда сплошной кавардак. У Дика были свои хлопоты, так как мисс Элли мобилизовала его с пенсии вновь на службу. Немного покуражившись, как сам мне рассказал, он ей разрешил внести его имя в список подменщиков. Элли не звонила, так как должна была одновременно делать пять тысяч дел и заодно гасить сотен пять мелких пожаров, которые вспыхивали то тут, то там.

Только когда Дик повесил трубку, до меня дошло, что он ни словом не упомянул о Сэйди…и на третий вечер после того, как Ли прочитал свою лекцию мальчику разносчику газет, я решил, что должен с ней поговорить. Я должен был услышать ее голос, даже если она скажет мне: «Не звони мне, больше, пожалуйста, Джордж, все кончено».

Как только я потянулся рукой к телефону, как тот зазвонил. Я поднял трубку и произнес (с абсолютной уверенностью):

— Алло, Сэйди. Приветствую тебя, сердце мое.

Упало мгновение тишины достаточно продолжительное, чтобы решить, что я ошибся, что сейчас кто-то скажет: «Я не Сэйди, я просто случайный болван, который набрал не тот номер». И тогда она произнесла:

— Как ты догадался, что это я?

Я едва не ответил ей «гармония», и она, вероятно, это поняла бы. Но на вероятно не следовало полагаться. Это был важный звонок, и я не желал его испортить. Отчаянно не желал испортить наш разговор. В том, что произошло следом, принимали участие два меня: Джордж, который говорит вслух по телефону, и Джейк внутри, который проговаривает то, чего не может сказать Джордж. Возможно, когда искренняя любовь повисла на паутинке, на противоположных сторонах разговора всегда находятся по двое.

— Так как весь день думал о тебе, — ответил я. (Я думал о ней все лето.)

— Как ты там?

— Я в порядке. (Мне одиноко.) А ты как? Как провела лето? Все успела сделать? (Ты разорвала юридическую связь со своим призрачным мужем?)

— Да, — ответила она. — Дело сделано. Ты же это имел в виду, Джордж? Сделала ли я это дело?

— Да, вероятно. Как там школа? Как твоя библиотека?

— Джордж, мы так и будем говорить все время или, может, на самом деле начнем говорить?

— Хорошо, — я сел на свой бугристый, неизвестно-кем еще используемый до этого диван. — Давай говорить. Ты в порядке?

— Да, но мне нерадостно. А еще я в таком замешательстве. — Она помолчала, а потом продолжила: — Я работала в «Геррахе», ты, наверное, об этом знаешь. Коктейльной официанткой. И кое с кем там познакомилась.

— О! (Ох, черт.)

— Да. Очень приятный мужчина. Сказочный. Настоящий джентльмен. Где-то под сорок. Он помощник сенатора-республиканца от Калифорнии, Томаса Кикела[525]. Он администрирует меньшинства в Сенате, Кикел, я имею ввиду, не Роджер, — засмеялась она, тем не менее не так, как смеются над чем-то веселым.

— Мне надо радоваться, что ты познакомилась с кем-то приятным?

— Не знаю, Джордж…а ты радуешься?

— Нет. (Я его убить хочу.)

— Роджер красивый, — произнесла она, как вот просто сообщают о какой-то факте, бесцветным голосом. — Он обходительный. Учился в Йельском университете. Знает, как подать девушке хорошую жизнь. И он высокий.

Вторая моя сущность уже больше не могла играть в молчанку.

— Я убить его хочу.

На это она рассмеялась, и мне чуточку стало легче на душе.

— Я об этом рассказываю не для того, чтобы тебя достать, не для того, чтобы сделать тебе больно.

— В самом деле? Зачем же тогда ты мне об этом рассказываешь?

— Я ходила с ним раза три-четыре на свидание. Он меня целовал... мы с ним чуточку... ну, пообнимались, как дети...

(Я его не просто убить хочу, я хочу убивать его медленно.)

— Но это было совсем не то. Возможно, могло бы стать, со временем; а может, и нет. Он дал мне свой номер в Вашингтоне и попросил позвонить, если я... как он об этом сказал? «Если вы устанете от разсовывания книжек по полкам и от тоски по тому, кто убрался прочь». Кажется, так. Сказал, что он часто посещает интересные места, и ему нужна красивая женщина, которая бы туда с ним ходила. Он думает, что той женщиной могла бы стать я. Конечно, мужчины говорят всякие вещи. Я уже не такая наивная, как когда-то. Но иногда они говорят серьезно.

— Сэйди…

— И все же, все совсем не так, — голосом задумчивым, отсутствующим, и я впервые задумался, не может ли с ней быть еще что-то не так, кроме неуверенности относительно личной жизни. Не больна ли она. — А положительное то, что там не усматривается швабры. Конечно, мужчины иногда скрывают какую-то швабру, разве не так? Джонни вот скрывал. И ты тоже скрывал, Джордж.

— Сэйди?

— Что?

— А сама ты скрываешь какую-то швабру?

Упала продолжительная тишина. Намного более продолжительная, чем та, когда я ответил на звонок, произнеся ее имя, и длиннее той, которую я мог ожидать. В конце концов, она произнесла:

— Я тебя не понимаю.

— У тебя голос не твой, вот и все.

— Я тебе говорила, я в замешательстве. И в печали. Так как ты не готов рассказать мне правду, не так ли?

— Если бы так, то рассказал бы.

— А знаешь, что еще интересно? У тебя есть хорошие друзья в Джоди — не только я — и никто из них не знает, где ты живешь.

— Сэйди…

— Ты говоришь, что в Далласе, но телефонная линия у тебя «Элмхерст», а это Форт-Уорт.

А я об этом никогда не думал. О чем же еще я никогда не думал?

— Сэйди, все, что я могу тебе сказать, это то, что я занят очень важны…

— О, я не сомневаюсь. И то, чем занимается сенатор Кикел, тоже очень важное. Роджер приложил силы, чтобы мне об этом рассказать и сказать, что если я... приеду к нему в Вашингтон, я в каком-то смысле усядусь возле подножия величия... или буду стоять возле двери в историю... или что-то такое. Власть его возбуждает. Это одна из немногих черт в нем, с которой тяжело смириться. Что я подумала — что и сейчас думаю — и кто я такая, чтобы сидеть возле подножия величия? Я всего лишь разведенная библиотекарша.

— Кто я такой, чтобы стоять возле двери в историю? — сказал я.

— Что? Что ты сказал, Джордж?

— Ничего, сердце мое.

— Может, тебе лучше не называть меня так?

— Извини. (Я не сетую.) О чем мы вообще сейчас говорим?

— О тебе и обо мне, и остается ли еще хоть что-то, благодаря чему ты и я можем считаться «мы». Было бы легче, если бы ты мог рассказать мне, зачем ты в Техасе. Так как я знаю, что ты приехал сюда не ради того, чтобы писать книгу или преподавать в школе.

— Рассказать тебе — это для тебя было бы опасно.

— Мы и так все в опасности, — заявила она. — Джонни прав относительно этого. Рассказать тебе кое-что, что мне рассказал Роджер?

— Хорошо. (Где он тебе это рассказывал, Сэйди? И когда происходил этот ваш разговор, были вы тогда в вертикальном или в горизонтальном положении?)

— Он тогда выпил немного больше обычного, и у него развязался язык. Мы были в его гостиничном номере, но не переживай — ступнями я дотрагивалась до пола и была полностью одета.

— Я не переживаю.

— Если так, ты меня разочаровал.

— Хорошо, я переживаю. Что он рассказал?

— Он сказал, что идет слух, будто затевается какое-то серьезное дело в Карибском регионе этой осенью или зимой. Горячая точка, так он это назвал. Я допускаю, что он имел в виду Кубу. Он еще сказал: «Этот идиот ДжФК собирается нас всех погрузить в кипяток, лишь бы показать, что у него есть яйца».

Я вспомнил обо всем этом дерьме, о конце мира, которое заливал ей в уши ее бывший муж. «Каждый, кто читает газеты, понимает, что это неизбежно, — говорил он ей. — Мы будем умирать с язвами по всему телу, выкашливая собственные легкие». Такие вещи оставляют впечатление, особенно когда проговариваются сухим тоном уверенного в своих словах научного работника. Оставляют ли они впечатление? Точнее сказать — шрамы.

— Сэйди, это все дерьмо.

— Да? — откликнулась она раздраженно. — Думаю, у тебя есть инсайдерская информация, недоступная сенатору Кикелю?

— Скажем, есть.

— Скажем, нет. Я еще немного подожду, может ты наконец-то честно все расскажешь, но не очень долго. Вероятно, просто потому, что ты хорошо танцуешь.

— Тогда давай потанцуем, — произнес я сумасбродно.

— Спокойной ночи, Джордж.

И прежде чем я успел что-то еще сказать, она отключилась.

Я начал ей тут же перезванивать, но когда телефонистка спросила у меня «номер, пожалуйста?», ко мне вернулся здравый смысл. Я положил трубку. Она сказала все, что хотела сказать. Пытаться принудить ее сказать больше, только ухудшит ситуацию.

Я убеждал себя, что ее звонок был провокацией, рассчитанной на то, чтобы сдвинуть меня с мертвой точки, на подобие знаменитого: «Говорите за себя, Джон Алден». [526]Но это совсем не было похоже на Сэйди. Ее звонок скорее был похож на мольбу о помощи.

Я вновь поднял трубку, и на этот раз по просьбе телефонистки дать номер я его назвал. Дважды прозвенел телефон на другом конце, а потом отозвался голосом Эллин Докерти:

— Слушаю? Кто звонит по телефону, пожалуйста?

— Приветствую, мисс Элли. Это я, Джордж.

Наверное, та штука, мгновенного оцепеневшего молчания, оказалась заразной. Я ждал. В конце концов, она сказала:

— Здравствуйте, Джордж. Боюсь, я совсем забыла о вас? Это только потому, что сейчас я ужасно...

— Заняты, да. Я знаю, как это, в первые пару недель. Я звоню вам только потому, что мне только что звонила по телефону Сэйди.

— О? — это прозвучало весьма осторожно.

— Если это вы сказали ей, что мой номер принадлежит линии не в Далласе, а в Форт-Уорте, в этом нет ничего плохого.

— Я не продуцировала сплетни. Надеюсь, вы это понимаете. Я думала, она имеет право знать. Мне небезразлична Сэйди. Вы мне тоже небезразличны, конечно, Джордж... но вы уехали от нас. А она нет.

Я все это понимал, хотя и было мне от этого больно. Возвратилось ощущение замкнутости в космической капсуле.

— У меня нет возражений относительно этого, Элли, и с моей стороны это не было совсем неправдой. Я действительно скоро собираюсь перебраться в Даллас.

Ноль реакции, да и что она могла сказать? «Может, оно и так, но мы оба знаем, что вы немного лгунишка?»

— Мне не понравился ее голос. Как на ваш взгляд, с ней все хорошо?

— Я не уверена, хочу ли вам отвечать на этот вопрос. Если скажу, нет, вы можете примчать сюда, чтобы ее увидеть, а она не хочет видеться с вами. Не при таком положении вещей.

Фактически она ответила на мой вопрос.

— С ней все было в порядке, когда она вернулась в город?

— Она была в порядке. Обрадовалась, увидев нас всех.

— Но теперь у нее взволнованный голос и сама она говорит, что ей грустно.

— А разве это удивительно? — мисс Элли заговорила резко. — Здесь немало воспоминаний для Сэйди, многие из них связаны с кое-каким мужчиной, к которому она все еще испытывает чувства. Красивый мужчина и замечательный учитель, но достиг успеха под фальшивым флагом.

Это уже действительно мучительно.

— Там дело в другом, кажется. Она говорила о приближении какого-то кризиса, о котором слышала от…— от выпускника Йеля, который сидит под дверью в историю? — От кого-то, с кем она познакомилась в Неваде. Ее муж уже когда-то натолкал ей в голову всяких бессмыслиц...

— Ей в голову? В ее хорошенькую головку? — теперь уже не просто резкость, теперь звучал уже настоящий гнев. Из-за этого я ощутил себя мелким и поникшим. — Джордж, передо мною куча бумаг в милю высотой, и мне нужно с ними всеми разобраться. Вы не можете подвергать Сэйди Данхилл отдаленному сеансу психоанализа, а я не могу помочь вам в ваших проблемах с любовью. Единственное, что я могу, это посоветовать вам рассказать всю правду, если Сэйди вам небезразлична. Лучше раньше, чем никогда.

— Вы не видели где-то там рядом ее мужа, я надеюсь?

— Нет! Спокойной ночи, Джордж.

Вторично за сегодняшний вечер женщина, которая была мне не чужой, бросила трубку. Новый персональный рекорд.

Я пошел в спальню и начал раздеваться. Приехала «в порядке». «Радовалась», что возвратилась к своим друзьям в Джоди. А теперь не в порядке. Так как разрывается между красивым, да еще и таким, который ускоренным темпом мчится к успеху, новым парнем и высоким таинственным незнакомцем с невидимым прошлым? Такое объяснение вполне годится для какого-то любовного романа, но если бы это объяснение было таковым, почему тогда она не была подавленной, когда возвратила из Невады?

Неприятная мысль пронзила меня: а может, она пьет? Много. Тайком. Что в этом невозможного? Моя жена годами была скрытой пьяницей — фактически еще до того, как я с ней вступил в брак, — а прошлое стремится к гармонии. Легко было бы от этого отмахнуться, сказать себе, что мисс Элли что-то бы уже заподозрила, но пьяницы бывают очень смышленными в ухищрениях. Иногда минует много лет, прежде чем у людей раскрываются глаза. Если Сэйди своевременно появляется на работу, Элли может и не замечать, что у нее красные глаза, а выдох сильно отдает мятой.

Мысль эта вероятно была анекдотической. Все мои предположения базировались только на подозрениях, которые лишь доказывали, что Сэйди мне и до сих пор небезразлична.

Я лежал в кровати, глядя в потолок. В гостиной работал нефтяной камин — очередная холодная ночь.

«Попусти, дружище, — произнес Эл. — Тебе нужно. Помни, ты там не для того, чтобы получить...»

Девушку, золотые часы и все такое. Конечно, Эл, я об этом помню.

«Кроме того, она, скорее всего, в порядке. Это у тебя проблема».