Раздел 16

Рождественская вечеринка у тренера Бормана вышла провальной, и призрак Винса Нолза не был этому единственной причиной. Двадцать первого числа Бобби Джилл Оллнат устала видеть красный рубец, который тянулся по всей левой половине ее лица до линии челюсти, и проглотила горсть маминых снотворных таблеток. Умереть она не умерла, но двое суток провела в Мемориальном госпитале Паркленд, в том самом, где потом отлетят души и президента, и его убийцы, если я не изменю положение вещей. В 2011 году там должны уже быть больницы и поближе — почти наверняка в Килине, возможно, даже в Раунд-Хилле, — но в том единственном году, когда я учительствовал на полную ставку в ДКСШ, их там не существовало.

Ужин в «Седле» также не выдался горячим. В заполненном ресторане было по-праздничному весело, звучали рождественские здравицы, но от десерта Сэйди отказалась и рано попросилась домой. Сказала, что разболелась голова. Я ей не поверил.

На новогоднем благотворительном бале с танцами в Грейндже №7 было немного лучше. Там играл бэнд из Остина, который носил название «The Jokers», эти ребята действительно умели задать драйв. Мы с Сэйди танцевали под провисшими, заполненными воздушными шариками сетями, пока нам не запекло подошвы. В полночь «Джокеры» заиграли «Давным-давно»[458]в стиле «Венчерз»[459], и лидер группы закричал: «Пусть исполнятся все ваши мечты в году одна тысяча девятьсот шестьдесят втором!»

Вокруг нас, спускаясь, поплыли воздушные шары. Мы вальсировали, я поцеловал Сэйди и пожелал ей счастливого Нового года, тем не менее, хотя она оставалась бодрой и смеялась весь вечер, я не ощутил радости на ее устах.

— И тебе также счастливого Нового года, Джордж. Можно мне стакан пунша? Меня мучает жажда.

Предлинная очередь выстроилась к вазе с пуншем со специями, немного менее короткая к пуншу без специй. Я начерпал в дикси-кварту[460]смесь из розового лимонада и имбирного эля, но когда возвратился с питьем туда, где оставил Сэйди, ее там уже не было.

— Думаю, друг, она вышла во двор, подышать свежим воздухом, — сказал Карл Джакоби. Он был одним из четырех учителей-трудовиков в нашей школе и, вероятно, самым лучшим, но в ту ночь я не подпустил бы его ни к одному механизму или инструменту ближе, чем на двести ярдов.

Я посмотрел среди курильщиков под пожарным выходом. Сэйди среди них не было. Я пошел к «Санлайнеру». Она сидела на пассажирском сидении, раскинув свои пышные юбки на приборную панель, неизвестно, сколько там на ней было пододето тех нижних юбочек. Она курила и плакала.

Я сел в машину и постарался ее обнять.

— Сэйди, что с тобой? Что с тобой, сердце мое? — Так, словно я сам не знал. Словно я не знал уже довольно давно.

— Ничего. — Плач усилился. — У меня этот женский период, и все. Отвези меня домой.

Оттуда было всего три мили, но эта поездка показалась очень длинной. Мы не говорили. Я свернул на ее подъездную аллею и выключил двигатель. Она перестала плакать, но, как и раньше, молчала. Молчал и я. Иногда тишина может быть утешающей. Эта ощущалась мертвой.

Она достала из сумочки пачку «Уинстона», посмотрела на сигареты, потом положила их назад. Очень зычно щелкнула застежка. Взглянула на меня. Волосы темной тучей обрамляли белый овал ее лица.

— Ты ничего не хочешь мне сказать, Джордж?

Наибольшее, что мне хотелось сказать ей, что на самом деле меня зовут не Джорджем. Мне постепенно надоело это имя. Я его уже почти ненавидел.

— Две вещи. Первая: я тебя люблю. Вторая: я не делаю ничего, чего должен был бы стыдиться. И, прибавлю ко второму пункту: ничего, чего могла бы стыдиться ты.

— Хорошо. Это хорошо. И я тебя люблю, Джордж. Но тебе я хочу кое-что сказать, если ты меня выслушаешь.

— Всегда готов слушать, — но мне стало страшно за нее.

— Все может оставаться, как было…пока что. Пока я еще замужем за Джоном Клейтоном, пусть даже это всего лишь на бумаге и наши брачные отношения никогда не были на самом деле реализованными, есть вещи, о которых, как мне кажется, я не имею права спрашивать у тебя…или о тебе.

— Сэйди…

Она прикрыла мне губы пальцами.

— Подожди. Но я никогда больше не разрешу ни одному мужчине ложить мне в постель швабру. Ты меня понимаешь?

Она быстро поцеловала то место, где только что были ее пальцы, и бросилась по дорожке к своей двери, разыскивая по дороге ключи.

Вот так начался 1962 год для мужчины, который называл себя Джорджем Эмберсоном.

Первый день нового года вспыхнул ясным и холодным рассветом, прогноз в «Утреннем фермерском обозревателе» грозился морозным туманом по низинам. Две начиненные жучками лампы были спрятаны в гараже. Одну из них я положил в машину и отправился в Форт-Уорт. Думая, что, если и случится день, когда может утихнуть убогий карнавал на задрыпанной Мерседес-стрит, то это именно сегодня. И я оказался прав. Там было тихо, как…Конечно, там было тихо, как в мавзолее Трекеров, когда я затягивал в него труп Фрэнка Даннинга. Перевернутые трехколесные велосипеды и забытые куклы валяются на лысых участках перед домами. Какой-то кутила бросил возле своего крыльца большую игрушку — монструозный старый «Меркурий»[461]. Двери машины так и остались открытыми настежь. На немощеной грунтовой дороге кое-где валялись ленты серпантина, а по канавам полно пивных жестянок, преимущественно из-под «Одинокой звезды»[462].

Я бросил взгляд на №2706 и не увидел никого, кто мог бы смотреть из большого фасадного окна, но Айви была права: оттуда открывалась замечательная перспектива на гостиную дома №2703.

Машину я загнал на бетонные колеи, которые считались здесь подъездной аллеей, словно имел полное право находиться в бывшем доме несчастной семьи Темплтонов. Достал лампу и новенький ящичек с инструментами и подошел к парадной двери. Неприятный миг настал, когда отказался проворачиваться ключ, но он был просто новым. Смоченный слюной и немного порасшатываемый в замке, он провернулся, и я вошел вовнутрь.

Там располагалось четыре комнаты, если учитывать ванную, видную через дверь, которая повисла приоткрытая на одном целом навесе. Самым большим помещением была объединенная с кухней гостиная. А дальше две спальни. В большей, на кровати не было матраса. Я вспомнил, как мне сказала тогда Айви: «Бу’ет, как та субака, которую везут с собой в отпуск?» Стены в меньшей спальне, где сквозь обветшавшие обои проглядывалась дранка, Розетта «Крайолой»[463]разрисовала фигурками девочек. На всех зеленые сарафанчики и большие черные бутсы. Все с лошадиными хвостиками на затылках — непропорционально длинными, почти как их ноги, — и почти каждая с футбольным мячом. У одной из них на голове красовалась тиара Мисс Америки, а на губах большая, нарисованная помадой, улыбка. В доме еще чувствовался запах мяса, которое жарила Айви для последнего здесь обеда перед возвращением в Мозелл, где она вновь будет жить с мамой, чертенком и мужем со сломанной спиной.

Это здесь у Марины и Ли должна начаться американская фаза их жизни. Они будут заниматься любовью в большей из двух спален, и там же он будет ее бить. Там же после долгих рабочих дней, после собирания входных дверей, Ли Освальд будет лежать без сна, недоумевая, почему, черт его побери, он еще и до сих пор не стал знаменитым? Разве он не старается? Разве он для этого не прилагает настойчивых усилий?

А в гостиной с ее бугристым, волнами, полом, покрытым затоптанным, цвета зеленой желчи ковром, Ли впервые встретится с мужчиной, которому мне не следует доверять, с тем, в котором сконцентрировано большинство (если не все) сомнений Эла, касательно Освальда как одинокого стрелка. Этого мужчину зовут Джордж де Мореншильд, и мне очень сильно хотелось услышать, о чем будут говорить они с Освальдом.

В главном помещении, ближе к кухне, стояло старое стол-бюро. В его ящиках находилась беспорядочная мешанина столовых приборов и посуды. Отодвинув стол от стены, я увидел электрическую розетку. Чудесно. Я поставил лампу на стол и подключил. Я понимал, что, прежде чем сюда въедут Освальды, здесь может некоторое время жить и кто-то другой, но сомневался, что бы кому-то, выезжая отсюда, захотелось прихватить с собой Наклонную Пизанскую Лампу. А если такое даже случится, в гараже у меня есть запасная.

Самым тонким из моих сверл я просверлил дырочку в стене дома, пододвинул стол на место и подверг испытанию лампу. Она работала прекрасно. Я упаковал инструменты и покинул дом, не забыв закрыть за собой дверь. И тогда поехал назад в Джоди.

Позвонила по телефону Сэйди и спросила, не желаю ли я приехать к ней поужинать. Ничего особенного, сыр и холодное мясо, но на десерт есть большой кекс, если мне его захочется. Я поехал. Десерт оказался, как всегда, замечательным, но что-то было не так, как раньше. Так как Сэйди права. В кровати между нами лежала швабра. Как и тот джимла, которого Розетта увидела на заднем сидении моей машины, она была невидимой... тем не менее, существовала. Невидимая или нет, но она отбрасывала тень.

Временами мужчина и женщина, достигая определенного распутья, колеблются перед ним, не торопясь с выбором какого-то из направлений, понимая, что неправильный выбор будет означать конец... и вместе с тем понимая, что многое достойно сохранения. Именно это происходило у нас с Сэйди той безжалостной, серой зимой 1962 года. Мы так же раз или два в неделю выбирались куда-нибудь пообедать и так же изредка в субботу ездили в «Кендлвудские Бунгало». Сэйди наслаждалась сексом, и он оставался одной из тех сил, которые нас еще удерживали вместе.

Трижды мы вместе дежурили на танцевальных вечерах. Ди-джеем всегда выступал Доналд Белингем, и всегда рано или поздно начинали звучать просьбы повторить наш хоп. Дети аплодировали и свистели, когда мы танцевали. И делалось это не просто из благонравия. Кое-кто из них начали и сами учиться нашим движениям.

Радовались ли мы? Конечно, так как имитация является самой праведной разновидностью лести. Но никогда нам уже не танцевалось так, как в тот, первый, раз, больше никогда мы не двигались так интуитивно безупречно. Бывшая грация Сэйди разладилась. Раз она не удержалась за мою руку на отлете и, несомненно, распласталась бы на танцполе, если бы рядом не стояла пара упитанных футболистов с молниеносной реакцией. Сэйди зашлась смехом, но я заметил в ее глазах волнение. И укор. Так, словно виноват я. Что в некотором смысле так и было.

Нарыв должен был прорваться. И это произошло бы значительно раньше, если бы не Джоди Джембори. Оно придержало нас в недозрелости, предоставило шанс немного пораздумывать, прежде чем принять то неотвратимое решение, принимать которого никто из нас не хотел.

В феврале с двумя вопросами ко мне обратилась Эллен Докерти: первый, не передумал ли я, и может, все-таки подпишу контракт на 1962-1963 учебный год, и второй — поскольку прошлогодний спектакль имел такой ошеломляющий успех, то не хотел бы я поставить новый? Я отказался от обоих предложений, и не без болезненного чувства горечи.

— Если дело в вашей книге, то у вас есть впереди целое лето для работы над ней, — уговаривала меня она.

— Этого недостаточно, — ответил я, хотя к тому времени мне уже было глубоко насрать на мое «Место убийства».

— Сэйди Данхилл говорит, ей не верится, что вас хоть на йоту волнует судьба собственного романа.

Со мной она такой точкой зрения не делилась. Меня это поразило, но я притворился спокойным.

— Сэйди всего не знает.

— Хорошо, тогда спектакль. Сделайте, по крайней мере, спектакль. Только чтобы в нем не было оголения, а так я поддержу любой, из вами выбранных. При теперешнем составе школьного совета и моем всего лишь двухлетнем директорском контракте это большое обещание. Можете посвятить его Винсу Нолзу, если захотите.

— Элли, у Винса уже есть посвященный его памяти футбольный сезон. Я думаю, этого достаточно.

Она ушла, словно побитая.

Следующее предложение поступило от Майка Косло, который должен был в июне получить аттестат, он сознался мне, что профилирующей дисциплиной в колледже собирается выбрать себе театроведение.

— Но мне бы очень хотелось сделать еще один спектакль здесь, в школе. С вами, мистер Эмберсон. Так как вы мне указали этот путь.

В отличие от Эллен Докерти, он без пререканий воспринял мой отказ, подпертый ссылкам на фальшивый роман, от чего я почувствовал себя некрасиво. А если по правде, то ужасно. Для человека, который не любит вранья — для того, кто видел, как именно из-за вранья разрушается его брак (со всеми теми супружескими уверениями «я смогу бросить в любую минуту, если только сама этого захочу») — я уже наговорил его на целую кипу книжек, как высказывались в мои дни в Джоди.

Я пошел провести Майка к ученическому паркингу, где стояла его призовая собственность (старый седан «Бьюик» с крыльями над задними колесами), и по дороге спросил, как теперь, когда снят гипс, чувствует его рука. Он ответил, что хорошо, выказав уверенность, что этим летом уже начнет футбольные тренировки.

— Хотя, — объяснил он, — если я не попаду в основной состав команды, это не разобьет мне сердце. Может, тогда, кроме программных занятий, смогу принимать участие и в студенческом театре. Я хочу научиться всему — сценографии, освещению, даже костюмерному делу. — Он рассмеялся. — Меня начнут называть гомиком.

— Концентрируйся на футболе, зарабатывай оценки и не поддавайся тоске по дому в первом семестре, — посоветовал я. — Я тебя прошу. Не разбазаривай свое время.

Он ответил голосом зомби Франкенштейна: «Конечно... хозяин».

— А как Бобби Джилл?

— Лучше, — сказал он. — Вон она, там.

Бобби Джилл ждала Майка возле его «Бьюика». Она помахала ему рукой, потом увидела меня и моментально отвернулась, делая вид, будто ее что-то заинтересовало на пустом футбольном поле и пастбище, которое лежало за ним. Это был тот ее жест, к которому уже привыкла вся школа. Порез, полученный в автокатастрофе, зажил, превратившись в толстый красный рубец. Она старалась маскировать его косметикой, от чего тот делался еще более заметным.

Майк заметил:

— Я ей говорю, чтобы перестала так пудриться, это делает ее похожей на рекламу похоронного салона Соумза, но она не слушает. И еще говорю, что встречаюсь с ней не из сожаления и не ради того, чтобы она не наглоталась таблеток. Она отвечает, что верит мне, и возможно, так оно и есть. В солнечные дни.

Я засмотрелся, как он спешит к Бобби Джилл, как обвивает руками талию девушки, как ее кружит. Я вздохнул, чувствуя немного глупым и очень упрямым. Определенной мерой, в душе, мне хотелось сделать этот чертов спектакль. Пусть из этого не будет никакого другого толка, кроме заполнения свободного времени, пока я буду ждать начала собственного шоу. Но я не хотел сцепляться с жизнью Джоди большим количеством крючков, чем уже успел. Как и вероятное будущее вместе с Сэйди, продолжение моих отношений с этим городом надо было временно приостановить.

Если все пойдет правильно и четко, мне оставалась еще возможность попробовать подзавести мою девушку, как те золотые часы, и все такое другое[464]. Но вопреки всем моим тщательно отстроенным планам, не следовало бы на это слишком полагаться. Даже если я достигну цели, мне, скорее всего, придется убегать, а если я не сумею удрать, существуют серьезные шансы на то, что мои добрые дела в пользу мира будет вознаграждены пожизненным заключением. Или электрическим стулом в Хантсвилле[465].

Человеком, который наконец-то загнал меня в ловушку, оказавшись в которой я согласился, был Дик Симонс. Сделал он это, просто сказав мне, что надо быть полным идиотом, чтобы даже рассматривать такое предложение. Я должен был бы узнать в этом классический трюк «О, только не бросай меня в те кусты шиповника», но Дик очень хитро все разложил. Очень доходчиво. Можно сказать, развел меня, как кадровый Братец Кролик самозваного Братца Лиса.

Как-то в субботу мы сидели в моей гостиной, пили кофе, а по телевизору сквозь обычный «снежок» на экране шло какое-то старое кино о ковбоях, которые обороняют свой Форт-Голливуд от двух с лишним тысяч атакующих индейцев. На дворе вновь моросил дождь. Должно же было летом шестьдесят второго случиться хоть несколько солнечных дней, но я не припоминаю ни одного. Все, что я помню, это холодные пальцы слякоти, которые всегда нащупывали тропинку к моему выстриженному загривку, вопреки поднятому вороту барашковой куртки, которую я себе купил вместо той бывшей, ранчерской.

— Не следует вам переживать о той чертовой пьесе только из-за того, что у Эллен Докерти в каком-то месте зачесалось, — начал он. — Закончите свою книжку, получите бестселлер и больше не оглянетесь назад. Будете жить стильной жизнью в Нью-Йорке. Будете выпивать с Норманном Мейлером и Ирвином Шо[466]в харчевне «Белый Конь».

— Ага, — кивнул я. Джон Уэйн[467]продудел в горн. — Не думаю, чтобы моя личность очень заинтересовала Норманна Мейлера. Да и Ирвина Шо тоже.

— Конечно, вы достигли такого успеха с «Мышами и людьми», — продолжал он. — Все, что вы могли бы сделать после, в сравнении с тем спектаклем, наверное, вызвало бы разочарование — ох ты Господи, поглядите-ка, что они вытворяют! Джону Уэйну только что стрела встряла в шляпу! К счастью, у него двадцатигаллоновый «делюкс»!

Замечание о том, что друга моя постановка может провалиться, зацепило меня сильнее, чем я мог бы ожидать. А дальше мысль моя перескочила на нас с Сэйди, как мы, вопреки всем нашим усилиям, не можем качественно воссоздать то, наше с ней первое выступление на танцплощадке.

Казалось, весь поглощенный событиями в телевизоре Дик вдруг произнес:

— Кроме того, заинтересованность в школьной постановке проявляет Ретти Сильвестер. Он думает взять «Мышьяк и старое кружево» [468]. Говорит, они с женой видели этот спектакль в Далласе два года назад, так публика там все время хохочет, чуть не вповалку валится.

Боже правый, это старое отрепье. И физик Фред Сильвестер в роли режиссера? Я не доверил бы Фреду руководить репетицией вывода первоклассников во время учебной противопожарной тревоги. Если такой талантливый, тем не менее, еще совсем сырой по краям актер, как Майк Косло, окажется под предводительством Ретти, это может отодвинуть процесс его созревания на пять лет назад. Ретти и «Мышьяк и старое кружево». Иисус бы прослезился.

— И все равно времени нет на подготовку чего-то в самом деле стоящего, — продолжал Дик. — И я сказал Ретти, пусть берется за спектакль. Хотя мне никогда не нравился этот взбалмошный сукин сын.

Никому он на самом деле не нравился, насколько я понимал, вероятно, кроме упакованной в целые акры органзы миссис Ретти[469], которая всегда суетилась рядом с ним, перебегая от одного общешкольного или факультетского мероприятия к другому. Но если бы под удар попал только он. Провал отразится на детях.

— Они могли бы поставить эстрадное шоу, — сказал я. — Для этого времени должен хватить.

— О Господи, Джордж! Уоллес Бири[470]только что получил стрелу в плечо! Кажется мне, он уже труп!

— Дик?

— Нет, Джон Уэйн оттягивает его в безопасное место. В этой старосветской пальбе нет ни на цент какого-нибудь смысла, но мне все’вно нравятся такие сцены, а вам?

— Вы слышали, что я говорил?

Началась реклама. Из бульдозера вылез Кинен Винн[471]и, сорвав с себя каску, поведал миру, что готов целую милю пешком пройти ради пачки «Кэмэла». Дик обратился ко мне:

— Нет, я, наверное, не расслышал, что вы говорили.

Хитрая старая лиса. Если бы только это.

— Я сказал, что времени может хватить на постановку эстрадного шоу. Наподобие ревю. Песни, танцы, анекдоты, связанные между собой скетчами.

— Все-все-все, кроме разве что выступления девочек с танцами хучи-ку? Или вы и о таком подумали?

— Не паясничайте.

— А чего, неплохой мог бы получиться водевиль. Мне всегда нравились водевили. «Доброй ночи, миссис Калабаш, где бы вы ни были»[472]и все такое.

Он извлек из кармана пиджака трубку, набил ее табаком «Принц Альберт»[473]и раскурил.

— А знаете, мы когда-то здесь делали что-то подобное, в «Грейндже». Шоу называлось «Джоди Джембори». Правда, это еще в конце сороковых было. Людей оно тогда немного взволновало, тем не менее, ни один не ушел, ни одного упрека не было высказано вслух. И мы не называли это наше шоу водевилем.

— О чем это вы говорите?

— О менестрель-шоу, Джордж. На сцене всякие ковбои и наемники с ранчо. Танцуют и поют с лицами, выкрашенными в черное, рассказывают анекдоты, как им кажется, на негритянском диалекте. Приблизительно по сюжетной канве «Эмоса и Энди» [474].

Я начал хохотать:

— А кто-то у вас играл на банджо?

— Конечно, пара номеров сыграла наша настоящая госпожа директорша.

— Эллен играла на банджо в менестрель-шоу?

— Осторожнее, вы уже заговорили пятистопным ямбом. Это может привести к мании величия, партнер.

Я подался вперед.

Дик прочистил себе горло и заговорил на два голоса:

— Скаж-ка сюуда брат Томбо, пошо ты себе прикупил ту баньку вазелина?

— Ну, моя считал, шо по с’роок девить центов!

Он посмотрел на меня выжидающе, и я понял, что это была кульминация, после которой должна была идти реакция.

— И люди смеялись? — спросил я, чуть ли не с боязнью.

— Животы себе рвали и просили еще. Эти шутки после того еще неделями можно было услышать всюду там и здесь. — Он взглянул на меня торжественно, хотя в глазах его мелькали рождественские огоньки. — У нас маленький город. И нужды у нас, когда доходит до юмора, скромные. Наша идея раблезианского хохота разве что достигает слепца, который поскользнулся на банановой кожуре.

Я сидел в раздумье. Вновь продолжился вестерн, но, похоже, было, Дик потерял к нему интерес. Он смотрел на меня.

— Такая штука и сейчас могла бы произвести впечатление, — произнес я.

— Джордж, такая штука всегда производит впечатление.

— Да и не надо превращаться в смешных чернокожих.

— Конечно, теперь этого больше не следует делать, — сказал он. — Возможно, в Луизиане или в Алабаме, но не здесь, не на пути к Остину, который в «Грязь Геральд» называют Комиссар-сити[475]. Но вам это вообще не интересно, разве не так?

— Так. Назовите меня мягкосердечным, но эта идея мне кажется головокружительной. И за что там переживать? Придурковатые шутки... ребята вместо фермерских комбинезонов в больших старомодных костюмах с накладными плечами... девушки в флиппер-платьях до колен, с дремучей бахромой... интересно, удалось бы Майку Косло справиться с комедийными скетчами...

— О, это был бы полный отпад, — произнес Дик так, словно это было заведомо определенным результатом. — Идея не без перспективы. Жаль, что у вас нет времени на ее воплощение.

Я начал было что-то говорить, но тут меня пронзила очередная молния. Такая же яркая, как была та, которая просветила мне мозги, когда Айви Темплтон сказала, что соседи напротив могут рассматривать ее гостиную.

— Джордж, у вас рот раскрыт. Вид красивый, тем не менее, не очень аппетитный.

— Я могу найти время, — произнес я. — Если вы склоните Элли Докерти к одному условию.

Он встал и выключил телевизор, не подарив его экрану ни малейшего взгляда, хотя битва между Джоном Уэйном и всем племенем Пони[476]достигла критического накала, фоном которому служил догорающий Форт-Голливуд.

— Говорите, какому именно.

Я ему сказал, добавив следом:

— Мне нужно поговорить с Сэйди. Срочно.

Сначала она выдерживала формальный тон. Потом начала немного улыбаться. Улыбка стала шире. А когда я пересказал ей идею, которая меня озарила под конец нашего разговора с Диком, она схватила меня в объятия. Но и этого ей оказалось мало, поэтому она карабкалась вверх, пока не обхватила меня еще и ногами. В тот день между нами не было никакой швабры.

— Это просто фантастика! Ты гений! Ты будешь писать сценарий?

— Еще бы. И это не займет много времени. — Ветхозаветные глуповатые шутки уже крутились в моей голове: «Тренер Борман двадцать минут смотрел на апельсиновый сок, так как на жестянке была надпись CONCENTRATE…У нашей собаки хвост вырос вовнутрь, поэтому нам приходится просвечивать ее рентгеном, чтобы узнать, радуется ли она… Я летел на самолете таком дряхлом, что там на одном туалете была табличка Вилбур, а на другом Орвил [477] ». — Но мне нужна серьезная помощь во всем другом. Все подталкивает к тому, что мне нужный продюсер. Я надеюсь, ты возьмешь на себя эту работу.

— Конечно, — она соскользнула на пол, не переставая прижиматься ко мне. Этим движением задралось ее платье, на мгновение сверкнули голые ноги. Она, упорно затягиваясь дымом, начала мерить шагами свою гостиную. Перецепилась о стул (вероятно, в шестой или в седьмой раз с того времени, как у нас установились интимные отношения) и восстановила равновесие, самая этого даже не заметив, хотя уже под вечер будет иметь на голени весьма приличный синяк.

— Если тебе нужны флипперские[478]вещи в стиле двадцатых годов, я могу попросить Джо Пит, чтобы она хорошенько порылась в костюмерной.

Джо возглавила факультет домашней экономики после того, как Эллен Докерти была окончательно утверждена на посту директора школы.

— Прекрасно.

— Большинство девушек с домэкономики любят шить…и стряпать. Джордж, нам надо запастись едой на вечер, как думаешь? Если репетиции будут продолжаться долго. А так оно и будет, так как начинаем мы ужасно поздно.

— Да, но сэндвичей…

— Мы можем сделать лучше. Намного. И музыка! Нам нужна музыка! Записанная музыка, так как наш оркестр ни за что не успеет своевременно отрепетировать подобные вещи…— И мы вместе, в один голос воскликнули: «Доналд Белингем!»

— А что касательно рекламы? — спросил я. Мы уже заговорили, словно Мики Руни и Джуди Гарланд[479], которые готовятся ставить шоу в риге тетушки Милли.

— Карл Джакоби и его дети с художественного факультета. Афиши не только здесь, а по всему городу. Так как нам надо, чтобы весь город пришел, не только родители и родственники тех детей, которые будут на сцене. И в зале только стоячие места.

— Бинго! — воскликнул я и поцеловал ее в нос. Мне нравился ее запал. Я и сам также чувствовал себя возбужденным.

— А что нам надо объявить о бенефисе? — спросила Сэйди.

— Ничего, пока не будем иметь уверенность, что соберем достаточно денег. Не следует раздувать ничьих слабых надежд. Что ты думаешь о том, чтобы сгонять со мной завтра в Даллас, поспрашивать там кое-что?

— Завтра воскресенье, сердце мое. В понедельник, после школы. Возможно, даже еще до конца занятий, если у тебя свободен седьмой урок.

— Я уговорю Дика выйти на день с пенсии и провести урок английского для отстающих, — сказал я. — Он мой должник.

В понедельник мы с Сэйди отправились в Даллас, я ехал быстро, чтобы успеть до закрытия магазинов. Заведение, которое мы искали, обнаружилось на бульваре Гарри Хайнса[480], неподалеку от Мемориального госпиталя Паркленд. Там мы вылили из себя целую бочку вопросов, а потом Сэйди еще и коротко продемонстрировала, что именно нам надо. Ответы прозвучали более чем удовлетворительные, и через два дня я начал свой второй и последний проект в шоу-бизнесе как режиссер-постановщик «Джоди Джембори» — «Совсем Новое, Совсем Смешное Водевиль-Шоу с Песнями и Танцами». И еще надпись: «Весь сбор пойдет на Доброе Дело». Мы не разглашали, что это за дело, а никто и не спрашивал.

Пара замечаний о Стране Было: там значительно меньше всяких формальных бумаг и намного больше доверия.

Собрался действительно весь город, и Дик Симонс оказался прав в главном: похоже, эти хромые шутки не устаревают никогда. По крайней мере, не за полторы тысячи миль от Бродвея.

С такими персоналиями, как Джим Ла-Дью (который и сыграл неплохо, и даже умел немного петь) и Майк Косло (который был абсолютно убойным) наше шоу было похоже больше на шоу Дина Мартина и Джерри Льюиса, чем на выступления мистера Боунза с мистером Тамбо[481]. А скетчи фарсового сорта в исполнении двух атлетичных ребят, воспринимались лучше, чем были того достойны. В зале отлетали пуговицы, люди хлопали себя по коленям. А еще, вероятно, лопнула также пара корсетов.

Вытянула из забвения свое банджо Эллен Докерти; как для леди с таким высоким статусом, играла она довольно убого. И даже хучи-кучи все-таки показали. Майк с Джимом убедили остальных членов футбольной команды выполнить бодрый канкан в панталонах и коротких юбочках, а все, что ниже и выше — лишь голое тело. Джо Пит нашла для них парики, и ребята ввергли зал в неистовство. Похоже, было, что особенно чуманели от гологрудых юношей в париках и всего остального городские дамы.

На финал, разобравшись попарно, на сцене появилась вся труппа, из колонок загремело «В расположении духа», и начался бешеный свинг-дэнсинг. Юбочки взлетали, мелькали ступни; футболисты (теперь одетые в зут-костюмы[482]и в шляпах с маленькими полями) крутили гибких девушек. Последние были по большей части чирлидершами, которые уже хорошо знали всяческие антраша.

Музыка закончилась; смех, запыхавшаяся труппа выступила на авансцену делать поклон; а когда аудитория вновь — уже в третий раз (а может, и в четвертый) с того времени, как был поднят занавес — поднялась на ноги, Доналд еще раз включил «В расположении духа». На этот раз девушки и ребята мигом разбежались по противоположным сторонам сцены и, хватая приготовленные для них на столиках за кулисами кремовые торты, начали ими бросаться один в другого. Зал заревел в восторге.

К этой части шоу вся труппа была готова заранее и нетерпеливо ожидала ее, хотя, поскольку настоящие торты на репетициях не летали, я не был уверен, как оно на самом деле обернется. Конечно, обернулось все лучше всего, как это всегда бывает в битве тортами. Дети знали, что это уже апогей, тем не менее, я держал в рукаве еще один туз.

Когда они вторично вышли на авансцену с поклоном, с лиц сплывает крем, костюмы забрызганы, «В расположении духа» зазвучала в третий раз! Большинство детей начали удивленно оглядываться вокруг, а потому не заметили, как вскочил на ноги учительский ряд с тортами в руках, которые мы с Сэйди заранее спрятали под сидениями. Торты полетели, и трупа вторично утонула в креме. Тренеру Борману досталось два торта, а прицел он имел убийственный: попал и в своего куотербека, и в звезду линии защиты.

Майк Косло, с забрызганным кремом лицом, начал скандировать: «Мистер Э! Мисс Д! Мистер Э! Мисс Д!»

Лозунг подхватила остальная часть труппы, потом зал, хлопая в ритм ладошами. Мы вышли на сцену, рука об руку, и Белингем завел эту чертову пластинку вновь. Дети взяли нас в шеренги с воплями: «Танец! Танец! Танец!»

У нас не было выбора, и хотя я пугал себя тем, что моя девушка поскользнется и свернет себе шею, мы выступили прекрасно впервые со времени Вечеринки Сэйди Хоукинс. Под конец танца я пожал Сэйди обе ладони, она ответила мне коротким кивком — «давай, делай, я тебе доверяю» — и скользнула мне между ног. Оба ее башмачка полетели в передний ряд, юбка дико вспорхнула выше бедер... а она магическим образом одним движением оказалась на ногах, сначала протянув руки в сторону аудитории — которая буквально ошалела — а потом с куртуазностью настоящей леди прижала ими свою измазанную кремом юбку.

У детей, как оказалось, тоже был скрыт свой туз, заготовленный почти наверняка Майком Косло, хотя он про это так никогда и не признался. Несколько тортов они приберегли и, пока мы стояли там, купаясь в аплодисментах, с десяток их, брошенных с разных сторон, попали в нас. Ну, а толпа, как это говорят, окончательно взбесилась.

Сэйди подтянула мое ухо ближе к своим губам, вытерла мизинчиком с него взбитый крем и прошептала:

— Ну и как ты можешь бросить все это?

И это еще не был конец.

Руководствуясь чуть ли не магией, нашли путь между пятнами, кучами и полосами крема и вышли на середину сцены Эллен и Дик. Никому и в голову не пришло, чтобы бросить кремовым тортом в кого-то из них.

Дик поднял руки вверх, прося тишины, а потом Эллен Докерти сделала шаг вперед и заговорила чистым учительским голосом, который легко понесся поверх приглушенного гула и сдавленных смешков.

— Леди и джентльмены, сегодняшний спектакль «Джоди Джембори» будет повторен еще трижды.

Это вызвало новую волну аплодисментов.

— Это бенефисные спектакли, — продолжила Элли, когда затихли аплодисменты, — и мне приятно, да, мне очень приятно сообщить вам, для кого будут накапливаться сборы с этих бенефисов. Прошлой осенью мы потеряли одного из наших дорогих учеников, и все мы тосковали по покойному Винсу Нолзу, который отошел очень, очень, очень рано.

Теперь уже аудитория застыла в мертвой тишине.

— Девушка, которую вы все знаете, одна из ведущих звездочек в нашей ученической среде, получила в той аварии жестокий шрам. Мистер Эмберсон и мисс Данхилл договорились об операции по реконструктивной хирургии лица для Роберты Джиллиан Оллнат в июне, в Далласе. Семье Оллнат это ничего не будет стоить; мистер Сильвестер, который взял на себя функции бухгалтера «Джоди Джембори», сказал мне, что соученики Бобби Джилл — и наш город — уверяют, что за операцию будет уплачено в полном объеме.

Повисло мгновение тишины, пока публика переваривала услышанное, а потом все вскочили. Аплодисменты катились летним громом. Я увидел саму Бобби Джилл в задних рядах. Она рыдала, закрыв руками лицо. Ее обнимали ее родители.

Один вечер в маленьком городке, одном из тех городков поодаль главного пути, о которых никто особенно не думает, кроме тех людей, которые там живут. И это нормально, так как они сами о себе думают и заботятся. Я смотрел на Бобби Джилл, как она рыдает в ладони. Я смотрел на Сэйди. У нее налип крем на волосы. Она улыбалась. И я тоже. Она показала мне губами: «Я люблю тебя, Джордж». Я артикулировал ей в ответ: «Я люблю тебя тоже». Тем вечером я любил их всех и себя за то, что живу с ними. Никогда я не чувствовал таким живым и таким счастливым от того, что я живой. Действительно, как я мог все это оставить?

Нарыв прорвало через две недели.

Была суббота, день закупки продуктов. Мы с Сэйди приучились делать это вместе в «Вайнгартене»[483], на шоссе №77. Над головами играл Мантовани[484], мы, шествуя бок о бок, толкали впереди себя тележки, изучая фрукты, выбирая, что лучше купить из мяса. Там были почти все разновидности филе, которые только можно было себе захотеть, если говорить о курятине или телятине. Меня это вполне удовлетворяло; даже после трех лет жизни здесь я все еще находился в восторге от невероятно низких цен.

Тем не менее, не бакалея, а кое-что другое занимало мои мысли в тот день: семья Хаззард, которая живет в доме № 2706 на Мерседес-стрит, деревянной лачуге напротив и немного левее от трухлого дуплекса, который Ли Освальд вскоре будет называть домом. Я был очень занят с «Джоди Джембори», но сподобился на три поездки на Мерседес-стрит той весной. Свой «Форд» я оставлял на стоянке в центре Форт-Уорта, а потом по Винскот-роуд ехал на автобусе, который останавливался менее чем в полумилях оттуда. В те поездки я одевал на себя джинсы, сбитые ботинки и выцветшую джинсовую куртку, которую прикупил на одной надворной распродаже. Моя история, если бы кто-то меня спросил: я ищу дешевую аренду, так как только что получил работу ночным охранником на «Техасском сталепрокатном» в Форт-Уорте. Это делало меня достойным доверия парнем (если никто не начнет выяснять подробности) и объясняло причину, почему дом должен быть тихим, с окнами, закрытыми шторами посреди белого дня.

В своих прогулках вдоль Мерседес-стрит до склада «Обезьяньего Уорда» и назад (всегда с газетой, сложенной наружу страницей объявлений об аренде жилья) я увидел мистера Хаззарда, амбала лет тридцати с чем-то, парочку детей, с которыми не желала играться Розетта, и старую леди с застывшим лицом, которая, идя, подволакивала ногу. Однажды матушка Хаззарда, стоя возле почтового ящика, подозрительно сопровождала меня глазами, пока я медленно проходил мимо нее по пригорку, который правил тут за тротуар, но не заговорила.

Во время третьей моей разведки я увидел ржавый старый трейлер, подцепленный сзади к Хаззардовскому пикапу. Он вместе с детьми грузил туда коробки, тем временем, как старая леди, опираясь на бадик, стояла рядом на едва лишь зазеленевшем сорняке с усмешкой паралитика, которая скрывала любую эмоцию. Я продемонстрировал полнейшую незаинтересованность, чувствуя в душе радость. Хаззарды выезжают. Как только это произойдет, фальшивый работяга по имени Джордж Эмберсон наймет дом №2706. Важно оказаться первым в очереди.

Итак, занимаясь субботними закупами, я размышлял, есть ли какой-то безопасный способ этого достичь. На поверхностном уровне я отвечал логическими замечаниями на реплики Сэйди, подтрунил ее, когда она надолго задержалась перед молочным отделом, толкал нагруженную покупками тележку на автостоянку, перекладывал пакеты в багажник «Форда». Но делал я все это на автопилоте, большая часть моего ума была полна мыслями о Форт-Уорте, размышляя, как там все оборудовать, и именно это принесло мне погибель. Я не обращал внимания на то, что вылетает из моего рта, а когда живешь двойной жизнью, это опасно.

Ведя машину назад в Джоди (с Сэйди, которая сидела тихонько рядом — слишком тихо), я пел сам, поскольку фордовское радио барахлило. И клапаны уже начинали стучать. «Санлайнер» все еще имел блестящий вид, и я по известным причинам имел к нему личные чувства, но уже прошло семь лет с того времени, как он съехал с конвейера, и на спидометре у него было намотано свыше девяноста тысяч миль.

Я за один раз занес в кухню Сэйди ее бакалею, хекая и кряхтя для эффекта. Я не замечал, что она не улыбается, я малейшего понятия не имел, что наш с ней период созревания уже закончился. Я так же думал о Мерседес-стрит, задумываясь, какого рода спектакль мне следует разыгрывать там — или лучше, насколько это будет именно спектакль. Все должен выглядеть аутентично. Мне хотелось примелькаться там, так как знакомое лицо порождает заодно с фамильярностью также незаинтересованность, а мне не хотелось выделяться. Вновь-таки, Освальды. Она не говорит по-английски, а он по натуре холодная рыба, все как можно лучше, но дом №2706 все равно расположен ужасно близко. Пусть прошлое сопротивляется, но будущее хрупкое, как карточный домик, и мне нужно быть очень осторожным, чтобы не изменить его, пока не буду к этому готовым. Итак, мне надо...

И именно в этот момент со мной заговорила Сэйди, и вскоре после этого момента моя жизнь в Джоди, каким я его знал (и любил), полетела кувырком.

— Джордж? Ты не зайдешь в гостиную? Я хочу поговорить с тобой.

— А может, тебе лучше сначала положить в холодильник мясо и свиные котлеты? И я, кажется, видел у нас мороже...

— Пусть тает! — крикнула она, и это ее восклицание моментально выдернуло меня из собственной головы.

Я обернулся к ней, но она уже исчезла в гостиной. Вытянула там сигарету из пачки, которая лежала на столике возле дивана, и закурила. После моих деликатных замечаний она уже старалась меньше курить (по крайней мере, рядом со мной), и этот ее жест показался мне более зловещим, чем повышенный голос.

Я вступил в гостиную.

— Что такое, сердце мое? Что не так?

— Все. Что это была за песня?

Лицо бледное, окаменевшее. Сигарету она держала у себя перед губами, словно щит. Я начал осознавать, что где-то поскользнулся, но не мог понять, где именно и каким образом, и от этого мне стало страшно.

— Я не понимаю, что ты…

— Песня, которую ты пел в машине, пока мы ехали домой. Та, которую ты ревел во всю силу своих легких.

Я старался припомнить и не смог. Все, что мне вспомнилось, это мысли о том, что на Мерседес-стрит, если вписаться в тамошний пейзаж, мне нужно одеваться, словно немного неудачный работяга. Конечно, я пел, но я часто это делал, размышляя о чем-то другом — но разве же не все так делают?

— Думаю, какую-то попсовую песню, которую слышал по радио. Что-то такое, что запало в голову. Ты же знаешь, как это случается с песнями. Я не понимаю, что тебя так расстроило.

— Что-то такое, что ты слышал по радио. С такими вот словами: «Я встретил пропитанную джином кралю в Мемфисе, она меня потащила прыгать наверх»?

Не только сердце мое оборвалось; показалось, все во мне, что было ниже шеи, осело на пять дюймов. «Барышни в хонки-тонк барах»[485]. Вот что я пел. Песню, которая будет записана лишь через семь или восемь лет, группой, о которой еще три следующих года никто ничего не будет знать в Америке. Мой ум был занят совсем другим, и все равно — как я мог так протупить?

— «Она высморкала мне нос, а потом высосала и мозг»? По радио? Федеральная комиссия по коммуникациям сразу бы закрыла радиостанцию, которая такое прокрутила!

Вот тогда я начал злиться. Больше сам на себя... тем не менее, не только на себя. Я тут хожу, балансирую на натянутом проводе, а она кричит на меня из-за какого-то мотивчика «Роллинг Стоунз».

— Остынь, Сэйди. Это всего лишь песня. Я сам не знаю, где ее слышал.

— Это вранье, и мы оба это знаем.

— У тебя глюки. Думаю, мне лучше со своими покупками уехать домой, — я старался говорить успокаивающе. Тон был очень знакомым. Так я всегда старался говорить с Кристи, когда она возвращалась домой пьяной. Юбка пожамкана, блузка полурасстегнута, волосы торчат врассыпную. Не говоря уже о помаде размазанной. Краями рюмки или губами какого-то пьяного дружка?

Одно лишь воспоминание об этом прибавило мне злости. Подумалось: «Снова кто-то виноват». Я не знал, кого имею ввиду: Кристи, Сэйди или самого себя, и не думал о том в тот миг. Ничто нас так не бесит, как когда нас поймали на горячем, правда?

— Если у тебя есть желание когда-нибудь сюда вернуться, думаю, было бы лучше, если бы ты рассказал мне, где слышал эту песню. И откуда ты подцепил ту фразу, которую сказал парню на кассе, когда он предложил тебе положить курицу в двойной пакет, чтобы не протекла.

— Я не имею ни малейшего понятия…

— «Бомба, пацик», вот что ты ему сказал. Думаю, тебе лучше сказать мне, где ты такое слышал. А еще «поймать кайф». И «буги-вуги». И «срань-тоска». «Убойно» и «глюки», я хочу знать, где ты услышал все эти выражения. Почему ты такое говоришь, и больше никто такого не говорит? Я хочу знать, почему тебя так напугала эта идиотская речевка «Джимла», что ты даже во сне о ней говоришь. Я хочу знать, где находится Дерри и почему оно такое, как Даллас. Я хочу знать, когда ты был женат и на ком, и как долго это продолжалось. Я хочу знать, где ты был до того, как приехал во Флориду, так как Эллен Докерти говорит, что она этого не знает, так как некоторые из твоих рекомендаций фальшивые. «Выглядят какими-то странноватыми», так она выразилась.

Я был уверен, что Дик ничего не говорил Эллен... но она узнала. Хотя на самом деле меня это не удивило, и в то же время меня взбесило то, что она растрепала об этом Сэйди.

— Она не имела права рассказывать тебе такое!

Сэйди ударила сигаретой в пепельницу и затрусила рукой, на которую, подпрыгнув, попал горячий пепел.

— Иногда ты такой, словно откуда-то... я не знаю... ты словно из другого космоса! Из того, где поют о том, как трахают пьяных женщин из М-м-мемфиса! Я силилась себя убедить, что все это не имеет значения, что л-л-любовь преодолевает все, но нет. Она не преодолевает вранья.

Голос у нее дрожал, но она не заплакала. И глаза ее не отрывались от моих. Если бы в них был всего лишь гнев, тогда чувствовалось бы немного полегче. Но в них светилась еще и мольба.

— Сэйди, если бы ты только…

— Я не могу. Не могу больше. И потому не начинай снова о том, что ты не делаешь ничего такого, чего мог бы стыдиться, и я тогда не буду, хорошо? Это вещи, которые мне нужно самой для себя решить. Все сводится к одному: или швабра прочь, или ты.

— Если бы ты знала, ты б…

— Тогда расскажи мне!

— Я не могу. — Гнев вздулся, словно проколотый воздушный шарик, оставив за собой эмоциональную притупленность. Я оторвал глаза от ее окаменевшего лица, переведя взгляд на стол. От того, что я там увидел, у меня перехватило дыхание.

Там лежала кучка стандартных бланков для заявлений на работу в разные заведения в Рино на этот летний сезон. Верхний бланк в «Отель и казино Герраха». Первый пункт в нем уже содержал ее имя, написанное большими печатными буквами. Ее полное имя, включая среднее, о котором мне никогда в голову не приходило ее спросить.

Я наклонился, очень медленно протянул руки и прикрыл большими пальцами ее первое имя и последний слог фамилии. Осталось: ДОРИС ДАН.

Я вспомнил тот день, когда, прикидываясь торговцем недвижимостью, который интересуется соседним Рекреационным центром, я говорил с женой Фрэнка Даннинга. Она была на двадцать лет старше Сэйди Дорис Клейтон, в девичестве Данхилл, но у обеих женщин были синие глаза, безупречная кожа и замечательная, полногрудая фигура. Обе курили. Все это могло быть совпадением, но не было им. И я это знал.

— Что ты делаешь? — обвинительный тон означал, что на самом деле вопрос должен было звучать: «Почему ты уклоняешься, отчего отводишь глаза», но я уже не злился. Совсем.

— Ты уверена, что он не знает, где ты живешь? — спросил я.

— Кто? Джонни? Ты имеешь в виду Джонни? Почему…— и тут она уже решила, что все это ерунда. Я заметил по ее лицу. — Джордж, тебе нужно уйти.

— Но он может узнать, — произнес я. — Так как знают твои родители, а твои родители считают его чуть ли не сладеньким медовым пряником, ты сама об этом рассказывала.

Я сделал шаг к ней. Она отступила на шаг. Как отступают от человека, который уже успел продемонстрировать, что немного не в уме. Я увидел страх в ее глазах и полное непонимание и все равно не мог остановиться. Не забывайте, мне и самому было страшно.

— Даже если ты просила их не говорить ему, он может из них вытянуть эту информацию. Так как он уважительный. Он же такой, Сэйди? Когда не моет маниакально руки, не упорядочивает в алфавитном порядке книжки, не говорит о том, как противно иметь эрекцию, он очень, очень сказочный мужчина. Он же когда-то очаровал тебя.

— Прошу, убирайся отсюда, Джордж, — голос ее дрожал.

Вместо этого я сделал еще один шаг к ней. Она, выдерживая расстояние, сделала шаг от меня, уперлась в стену…и съежилась. Это подействовало на меня, как пощечина на истеричку или стакан холодной воды, вылитый в лицо лунатику. Я отступил к арке между кухней и гостиной, с прижатыми к лицу ладонями, как человек, который признает свое поражение. Что на самом деле со мной и произошло.

— Я ухожу. Но, Сэйди...

— Я просто не в состоянии понять, как ты мог…— произнесла она. Теперь уже появились и слезы, они медленно скатывались по ее щекам. — Или почему ты отказываешься открыться. У нас все было так чудесно.

— И дальше может быть.

Она покачала головой. Медленно, но решительно.

Я пересек кухню, чувствуя, что не иду, а плыву, выхватил из сумки на кухонной стойке ведерко ванильного мороженого и поставил его в морозилку ее «Колдспота»[486]. Какая-то частица моего естества уверяла меня, что все это просто глупый сон и я вот-вот проснусь. Тем не менее, в целом, я понимал, что это реальность.

Сэйди стояла в арке, смотрела на меня. В одной руке она держала свежую сигарету, во второй заявление на работу. Тут уже ее схожесть с Дорис Даннинг упала в глаза так, что кровь едва не застыла в моих жилах. От чего возник вопрос, почему я не замечал этого раньше. Так как был поглощен заботами о других делах? Или потому, что и до сих пор не осознал страшную безмерность вещей, с которыми здесь забавляюсь?

Я вышел за сетчатую дверь и встал на крыльце, глядя на нее сквозь дверной глазок сетки.

— Берегись его, Сэйди.

— Джонни преисполнен разных чудачеств, но он безопасен, — ответила она. — И мои родители никогда не расскажут ему, где я. Они обещали.

— Люди умеют давать обещания, и люди могут кусаться. Особенно ментально нестабильные, когда они находятся под сильным давлением, если на то пошло.

— Тебе нужно ехать, Джордж.

— Пообещай мне, что будешь беречься его, и я также буду наблюдать.

Она закричала:

— Я обещаю, обещаю, обещаю!

Нехорошо дрожала та сигарета у нее в пальцах; смесь шока, чувства потери, гнева и горя в ее глазах была еще хуже. Идя к машине, я ощущал, как они неотрывно смотрит на меня.

Дьявольские «Роллинг Стоунз».