Анастасия Волочкова 4 страница

«Облака», гравюра Дж. С. Армитаж, по рисунку Дж. М. В. Тернера, из «Современных художников» Джона Раскина, т. 5, 1860 г.

Правильный ответ на вопрос «кто?» в данном случае очевиден: этим внимательным наблюдателем, способным сформулировать в словах величие и красоту того, что происходит в атмосфере, был не кто иной, как сам Раскин. Наряду с тем, как он сравнивал рисование с едой и питьем, он не раз и не два с гордостью заявлял, что умеет разливать небо по бутылкам и надежно хранить эти сосуды ничуть не хуже, чем его отец управлялся с привезенным из-за границы хересом. Вот лишь два фрагмента из метеорологических дневников Раскина, оставшихся после него на долгие и долгие годы, как остается после винодела его личная коллекция вин, аккуратно рассортированных в винном погребе. В этих коротких записях речь идет о погоде, которая стояла в Лондоне в два ноябрьских дня 1857 года:

«1 ноября. Яркое, словно выкрашенное киноварью, утро, по небосводу растеклись волны всех оттенков красного — алые волны с острыми, четко очерченными краями кое-где сменяются темно-лиловыми разводами. Небольшие рваные серые облака словно пунктирными линиями протянулись по небосводу и плывут на северо-восток. На горизонте виднеются пышные бока серых туч. Они повисли выше поднимающейся от земли дымки, но гораздо ниже накрывшей все небо сеточки ажурных перистых облаков. С таким небом, при таком освещении, день выдался просто великолепным… Вдали все подкрашивается сиреневым и лиловым — и пронизанная солнцем дымка, повисшая вокруг деревьев, и зеленые поля… А какое потрясающее зрелище — золотистые листья, трепещущие на фоне синевы неба, и силуэт конского каштана — низкорослого и худосочного, — прорисовывающийся сквозь калейдоскоп этих золотых звезд.

3 ноября. Рассвет — пурпурный, румяный, словно стесняющийся. К шести часам на небе скапливается груда мрачных серых туч. Затем эту тяжелую массу вдруг пробивает легкое, подсвеченное лиловыми лучами облачко — и в образовавшемся просвете появляется кусочек позолоченного утреннего небосвода. Одна за другой серые тучи, а вслед за ними и закрывавшая небо пелена перистых облаков уносятся прочь. Их подгоняет упорный юго-западный ветер, но, по всей видимости, тучам удается перехитрить противника. Взамен туч, растаявших под лучами солнца и унесенных порывами ветра, появляются другие, растопить и разогнать которые ни светилу, ни ветрам не под силу. Тучи вновь расползаются по небосводу, лишь слегка подсвеченные солнцем снизу — словно корабли, серые, проморенные борта которых обиты ниже ватерлинии листами меди. Вся эта флотилия вплывает в серое утро».

8

Действенность и убедительность словесной живописи Раскина основываются на его же методике, согласно которой при описании того или иного места следует не просто перечислять его внешние характеристики («трава была зеленой, земля — буро-серой»), но и анализировать эффект, который эти свойства оказывают на нас с психологической точки зрения. («Трава казалась буйной, земля же выглядела робкой».) Он признавал, что многие объекты поражают нас своей красотой вовсе не в соответствии с базовыми критериями эстетики. Памятники и пейзажи вовсе не обязательно являются образцами гармоничного колористического решения, им далеко не всегда свойственна симметрия и геометрическая пропорциональность. Прекрасными же мы их находим на основании чисто психологических критериев — в силу того, что эти объекты создают нужное нам настроение или наводят на приятные либо полезные размышления.

Как-то раз утром Раскин разглядывал из окна своего лондонского дома плывшие по небу облака. Бесстрастное, основанное на одних лишь фактах описание непременно включало бы в себя информацию, что эти облака сформировали в небе практически сплошную белоснежную стену. Лишь кое-где сквозь бойницы в стенах небесной крепости пробивались лучи солнца. Раскин же подошел к описанию предмета рассмотрения с психологической точки зрения: «Крупные кучевые облака — самое величественное природное образование в небе — по большей части можно наблюдать в безветренную погоду. Движение этих гигантских небесных масс отличается торжественностью, постоянством, необъяснимо и непредсказуемо по траектории и практически никак не связано с перемещением воздушных масс у поверхности земли. Вне зависимости от того, движутся кучевые облака прямолинейно или же их движение носит возвратно-поступательный характер, складывается ощущение, что они передвигаются в небе по собственной воле. Если же согласиться с доводом, что у метеорологических образований не может быть собственного разума, то остается предположить, что их передвижение связано с воздействием какой-то внешней абсолютно невидимой силы, никак не связанной с направлением ветра».

В ходе путешествия по Альпам Раскин описывал сосны и скалы, также используя для этого в первую очередь психологические термины: «Оказавшись у подножия альпийских хребтов, я подолгу рассматриваю их, храня при этом благоговейное молчание. Потрясают меня и сосны, которые растут на абсолютно неприступных скалах и отвесных обрывах. Складывается противоречивое ощущение: с одной стороны, они растут зачастую так близко, что каждая из них кажется тенью следующего дерева, с другой — в своей неподвижности и в окружающем их безмолвии эти сосны всем своим видом дают понять, что не знакомы друг с другом. Добраться до них невозможно. Нет смысла и пытаться докричаться до них. Эти сосны никогда не слышали человеческого голоса. Из всех звуков, раздающихся на земле, до них доносится лишь шум гуляющего в горах ветра. Нога человека еще никогда не ступала на подстилку из их сухой хвои. Сосны растут на скалах в суровых условиях, и даже от подножия гор видно, что им там неуютно и неудобно. Тем не менее эти сосны обладают такой непреклонной железной волей, что даже сами скалы склоняются перед их упорством и расступаются перед ними, казалось бы, слабыми, хрупкими и преходящими, но обладающими при этом невероятной скрытой энергией тонкой жизни и гордо несущие свое особое умение бесконечно долго существовать в заколдованном, почти бесшумном мире».

Именно через подобные описания психологического толка мы и можем вплотную подойти к ответу на вопрос, почему то или иное место так впечатляет нас и настолько сильно западает нам в душу. Мы, наконец, достигаем той цели, которую Раскин ставил перед собой и перед своими читателями и слушателями: начинаем осознанно воспринимать и понимать то, что инстинктивно полюбили.

9

Трудно было предположить, что человек, остановивший машину у тротуара напротив шеренги одинаковых многоэтажных офисных зданий, сделал это для того, чтобы поупражняться в словесной живописи. Единственным намеком на это был положенный на руль блокнот, в который он время от времени что-то записывал — в кратких перерывах между долгими минутами внимательного разглядывания окружающего пейзажа.

Было полдвенадцатого ночи, и к тому времени в районе доков я прокружил за рулем уже несколько часов. Остановку я сделал в аэропорту «Лондон-Сити» (где выпил кофе и с тоской посмотрел на последний в тот вечер улетающий самолет — Croossair Аvrо RJ85; летел он в Цюрих, что для меня было равносильно бодлеровскому «куда угодно, куда угодно»). Возвращаясь домой, я проехал мимо огромных, ярко освещенных башен бизнес-центра «Вест-Индия Докс». Эти огромные сооружения, казалось, не имели ничего общего с пейзажем — территория вокруг была застроена куда как более скромными и слабо освещенными домами. Таким высоченным офисным зданиям самое место где-нибудь на Гудзоне или же на мысе Канаверал — бок о бок с готовым к взлету космическим челноком. Над крышами стоящих вплотную друг к другу бизнес-центров поднимался пар. Впрочем, и здесь, у земли, оба здания были покрыты тонкой, едва заметной пеленой тумана, равномерно обернувшей оба небоскреба со всех сторон. В столь поздний час большая часть окон в башнях была освещена. Даже с некоторого расстояния сквозь стекла виднелись синеватое свечение компьютерных мониторов, узнаваемые полупустые комнаты для совещаний, цветы в горшках и какие-то стенды и плакаты.

Это зрелище показалось мне бесспорно красивым. И разумеется, вслед за ощущением красоты ко мне пришло желание понять ее и, главное, постичь ее источник, желание, которое, по словам Раскина, по-настоящему может удовлетворить лишь искусство.

Я начал рисовать — рисовать словами. Описательные конструкции складывались в предложения и абзац за абзацем с готовностью заполняли страницы моего блокнота: башни были высокими, крыша одной из них представляла собой пирамиду, украшенную по углам рубиново-красными огнями. Небо не казалось по-ночному черным, а отсвечивало оранжевым и желтым. Поняв, что простое перечисление фактических деталей явно не помогает мне поймать причину, по которой я не смог равнодушно проехать мимо этих зданий, я предпринял попытку проанализировать их красоту скорее с психологической точки зрения. Силой эмоционального воздействия на зрителя открывшаяся взору картина, скорее всего, в немалой степени была обязана эффекту подсвеченного ночного неба и туману, обволакивавшему башни. Кроме того, ночная темнота привлекла мое внимание к глазницам окон, которые при дневном освещении явно остались бы незамеченными. Днем офисные окна выглядят совершенно заурядно — они столь же успешно отражают всякое желание задать по их поводу какой бы то ни было вопрос, сколь их тонированные стекла отражают нескромные взгляды прохожих с улицы. Ночь же перевернула все с ног на голову, точнее, вывернула наизнанку: ни о какой нормальности и заурядности уже не шло речи. Благодаря перемещению источника света внутрь здания у меня появилась возможность заглянуть туда и удивиться, какой странный, даже пугающий и в то же время завораживающе прекрасный мир находится там, за этими непрозрачными днем окнами. Эти бесчисленные офисы были для меня воплощением порядка, обеспечивавшего надежное и четкое взаимодействие тысяч людей, и в то же время являлись живыми и наглядными примерами регламентации человеческой жизни, причесывания всех под одну гребенку и конечно же невероятной скуки и однообразия. Столь протестное видение бюрократической серьезности и основательности было если не забыто, то, по крайней мере, поставлено под вопрос наступившей ночью и связанной с ее приходом переменой в освещении. В темноте башни выглядели настолько загадочно и привлекательно, что я поймал себя на том, что никак не могу взять в толк, зачем в этих прекрасных зданиях такое количество компьютеров и каких-то информационных плакатов. При дневном же освещении именно эти предметы выглядели бы неотъемлемой частью интерьера любого бизнес-центра.

Туман, разумеется, также внес свою лепту в создание романтического образа «Доков Вест-Индии»: увидев эту дымку, я испытал приступ ностальгии. Туманным ночам, равно как и некоторым запахам, свойственно будить в нашей памяти воспоминания о давно минувших днях и о пережитом при подобном освещении и в схожих условиях. Конечно, я сразу же вспомнил вечера и ночи своих университетских лет. Вот так же много лет назад я возвращался по ночам домой сквозь туман, клубившийся над дорожками и освещенными спортивными площадками. Неудивительно, что эти воспоминания вызвали у меня поток сравнений жизни тогда и теперь. А от этого мне столь же ожидаемо стало грустно, ибо я прекрасно понимал, что с тех пор трудностей в жизни стало только больше, а многое из того, что сопровождало меня в молодости, уже навеки утрачено.

Вскоре салон машины оказался весь завален вырванными из блокнота листками. Разумеется, качество моей словесной живописи вряд ли намного превышало тот детский уровень, на котором был исполнен набросок злосчастного дуба в Лангдальской долине. Впрочем, соответствие критериям качества вовсе не было целью моих упражнений в словесной живописи. Просто я хотя бы попытался сделать шаг к постижению одной из двух тесно связанных функций, которые Раскин называл важнейшим предназначением искусства: понимание осмысленности и пользы испытанной боли и постижение подлинных истоков красоты. В конце концов, Раскин, наверное, был абсолютно прав, когда, получив от съездивших на этюды за город учеников целую кипу весьма посредственно исполненных рисунков, заявил: «Я уверен, что умение видеть гораздо важнее, чем обретенный в результате долгой учебы навык рисования. Я с гораздо большим удовольствием учил бы своих студентов искусству рисования для того, чтобы они научились любить природу и искусство, чем преподавал бы им навык аналитического взгляда на природу для того, чтобы научить их рисовать».

Джон Раскин, Альпийские пики, 1846(7) г.

Возвращение

IX. По привычке

Место: Хаммерсмит. Лондон

Гид: Ксавье де Местр

1

Я вернулся в Лондон из поездки на Барабадос и обнаружил, что мой родной город упорно отказывается меняться. Я был просто потрясен: как же так, я ведь видел лазурные небеса и гигантских морских анемон; я жил в бунгало, построенном из пальмовых стволов, и ел царь-рыбу; я плавал в океане вместе с крохотными новорожденными морскими черепашками и читал книги в тени кокосовых пальм… Увы, все это не произвело на Лондон никакого впечатления. Здесь ничто не изменилось: по-прежнему шел дождь, парк, как и раньше, напоминал скорее заболоченный пруд, а небо как было, так и осталось на вид абсолютно траурно-похоронным. В солнечный день и в хорошем настроении нас так и подмывает провести параллель между тем, что происходит внутри нас и снаружи, во внешнем мире. Но вид и настроение Лондона в день моего возвращения более чем убедительно напомнили мне, что миру нет никакого дела до того, какие перемены происходят в жизни людей, его населяющих. В общем, вернувшись домой, я впал в уныние. Мне вдруг стало совершенно понятно, что меня угораздило родиться и провести большую часть жизни едва ли не в самом худшем месте на планете.

2

«Нежелание и неумение подолгу сидеть в своей комнате — вот единственная причина человеческого несчастья».[14]

3

Александр фон Гумбольдт отправился в долгое путешествие по Латинской Америке, затянувшееся на пять лет — с 1799 по 1804 год. Результатом этой поездки стал объемистый научный труд под названием «Путешествие в тропические области Нового Света».

Девятью годами раньше, весной 1790 года, двадцатисемилетний француз Ксавье де Местр также отправился в серьезное путешествие — в путешествие по своей спальне. Отчетом об его экспедиции также стало научно-популярное литературное произведение, названное «Путешествие вокруг моей комнаты». Воодушевленный полученным опытом и откликом окружающих, в 1798 году де Местр отправился во второе долгое путешествие. На этот раз он путешествовал в основном по ночам и добрался ни много ни мало до подоконника все той же комнаты. Отчет об этом отчаянном предприятии был озаглавлен им «Ночная экспедиция вокруг моей комнаты».

Итак, мы имеем два подхода к путешествиям: «Путешествие в тропические области Нового Света» и «Путешествие вокруг моей комнаты». Для реализации первой экспедиции потребовалось десять мулов, тридцать мест багажа, четыре переводчика, хронометр, секстант, два телескопа, теодолит Борда, барометр, компас, гигрометр, сопроводительное письмо от короля Испании и ружье. Второе путешествие было совершено с минимумом снаряжения: для претворения в жизнь замысла организатора потребовались лишь две хлопчатобумажные пижамы — розового и голубого цветов.

Ксавье де Местр родился в 1763 году в живописном городке Шамбери у подножия французских Альп. Он был романтическим и увлекающимся юношей. Любовью к чтению Ксавье проникся еще с детства и, повзрослев, с огромным удовольствием штудировал труды Монтеня, Паскаля и Руссо. В живописи он предпочитал жанровые сцены, в основном кисти голландских и французских мастеров. В возрасте двадцати трех лет де Местр страстно увлекся воздухоплаванием. За три года до этого Этьен Монгольфье прославился на весь мир тем, что сумел поднять собственноручно сконструированный и построенный воздушный шар в воздух и даже провисел восемь минут над крышей королевского дворца в Версале. В историческом рейсе пионера воздухоплавания сопровождали в качестве пассажиров утка, петух и овца по имени Монтакёй (что в переводе означает «заберись на небо»). Воодушевленный первыми успехами аэронавтики, де Местр вместе с другом соорудил из бумаги и проволоки огромные крылья, на которых предполагал совершить перелет в Америку. Эта затея ему не удалась. Двумя годами позже де Местр выкупил себе место в корзине, подвешенной к наполненному горячим воздухом шару, и даже провел несколько минут, оторвавшись от земли и обозревая родной Шамбери — до тех пор, пока плохо управляемый аппарат не рухнул на поросший соснами склон горы.

В 1790 году Ксавье де Местр жил в скромной комнате на верхнем этаже доходного дома в Турине. Именно там он осознал, что ему предстоит стать пионером нового вида путешествий, который со временем даже назовут его именем: речь шла о путешествиях, совершаемых не выходя из комнаты.

Представляя публике «Путешествие вокруг моей спальни», брат Ксавье, известный политик-теоретик Жозеф де Местр, всячески подчеркивал, что в намерение автора книги вовсе не входило каким бы то ни было образом бросить тень на героические подвиги великих путешественников прошлого — «Магеллана, Дрейка, Ансона и Кука». Магеллан открыл западный путь к островам пряностей — вокруг южной оконечности Американского континента; Дрейк совершил кругосветное путешествие, Ансон вернулся с точными морскими картами района Филиппинских островов, а Кук подтвердил существование таинственного южного континента. «Все они — несомненно, выдающиеся люди», — писал Жозеф де Местр. По его мнению, именно Ксавье довелось открыть и разработать новый способ осуществления путешествий, несравненно более подходящий по духу тем, кто не мог сравниться с первопроходцами прошлых веков ни по отваге, ни по материальному достатку.

«Миллионам людей, которым до сих пор не хватало духу отправиться в дальние края, миллионам других, у которых просто не было возможности разъезжать по миру, и тех, кто просто не задумывался над тем, чтобы куда-нибудь съездить, теперь предоставляется прекрасная возможность последовать моему примеру, — писал в дневнике Ксавье де Местр, готовясь к путешествию. — Теперь даже у самых ленивых и нелюбознательных представителей рода человеческого не будет больше причин подвергать сомнению возможность отправиться в замечательное, полное удовольствий путешествие, которое не будет стоить им ни денег, ни усилий». В особенности он рекомендовал «комнатные путешествия» людям небогатым, а также тем, кто больше всего на свете боится штормов, грабителей и отвесных обрывов.

4

К величайшему сожалению, путешествие самого первопроходца — де Местра — как и его первый полет на воздушном шаре — не продлилось слишком долго.

Начинается история просто великолепно: де Местр запирает дверь спальни и переодевается в розово-голубую пижаму. Багаж ему, разумеется, не требуется, и он сразу же отправляется в путь к дивану — самому крупному предмету мебели в комнате. Путешествие заставляет его встряхнуться, он словно приходит в себя, очнувшись от летаргического сна. Внимательно оглядев свежим взглядом знакомый диван, он заново открывает некоторые его свойства. Как объективный исследователь, он честно признается в том, что с восхищением взирает на изящные ножки своего спального места и с немалым удовольствием вспоминает часы, которые провел, уютно устроившись на мягких подушках. Здесь ему так хорошо мечталось о любви и продвижении по службе. Восседая на диване, де Местр внимательно присматривается к собственной кровати. В качестве путешественника он словно заново знакомится с нею и заново учится ценить этот сложный и чрезвычайно важный предмет мебели. Он испытывает глубокую благодарность к кровати за проведенные на ней ночи и испытывает внутреннюю гордость оттого, что его пижама подобрана почти в тон постельному белью. «Я советую всем, у кого есть для этого возможность, приобретать постельное белье в розовую и белую полоску», — пишет он, основываясь на собственном предположении, что именно эти цвета способствуют спокойному сну и приятным сновидениям.

Примерно с этого места читатель будет вправе обвинить де Местра, что тот отклоняется от изначально обозначенной цели своего предприятия. Действительно, автор излишне углубляется в рассуждения и воспоминания о Розин — своей собачке, о Дженни — любимой девушке и о верном слуге Джоанетти. Истинные путешественники в душе, те читатели, которые ждут от основателя комнатных путешествий подробного отчета обо всех деталях экспедиции, имеют полное право захлопнуть «Путешествие вокруг моей комнаты» и отложить книгу, не без оснований полагая, что их в некоторой степени обманули.

Тем не менее работа де Местра, при всех ее недостатках, является весьма убедительным доказательством правоты одного принципиально важного постулата: удовольствие, которое мы получаем от путешествия, скорее всего, в гораздо большей степени зависит от того, в каком настроении и состоянии души находится путешественник, чем от того, куда именно он едет. Если бы нам удавалось в нужный момент настроить себя на волну путешествий, не выходя при этом из дома, то мы увидели бы много нового и интересного в своем ближайшем окружении. Собственный дом и родной город могли бы привести нас не в меньший восторг, чем величественные горные перевалы или кишащие бабочками джунгли гумбольдтовской Южной Америки.

Что же это такое — настрой на поездку или, даже шире, образ мысли, свойственный путешественнику? Важнейшей характеристикой подобного состояния ума, несомненно, стоит признать восприимчивость ко всему новому и незнакомому. Настоящий путешественник посещает новые места со смирением в душе, готовый признать их красоту и внимать тому, что доведется ему увидеть и услышать. Такой путешественник отправляется в дорогу, точно не зная, что именно привлечет его внимание по пути и в точке назначения. Порой такие искренние, увлеченные самим процессом путешествия и познания туристы несколько раздражают местных жителей, когда, например, останавливаются посреди проезжей части на узкой улочке, чтобы получше рассмотреть какую-нибудь интересную деталь окружающего ландшафта. Такие туристы рискуют попасть под машину, потому что сходят с тротуара, задрав голову, чтобы попытаться запомнить все детали на каком-нибудь особо красивом фронтоне очередного административного здания. Столь же привлекательными для них могут оказаться и самые обыкновенные граффити на стенах. Приезжая в чужую страну, мы с интересом, как завороженные, присматриваемся ко всему, что составляет привычную среду обитания для местных жителей. В супермаркет мы заходим, как в музей, а местная парикмахерская и вовсе представляется нам театральной сценой, где разыгрывается потрясающе интересный спектакль. Мы «зависаем» над меню в ресторане и изучающе разглядываем одежду, в которой предстают на экране ведущие местных телевизионных новостей. Помимо заинтересованного внимания к современной жизни в чужой стране, мы, естественно, оказываемся готовы воспринять массу информации о ее прошлом в самые разные исторические эпохи. Мы готовы делать записи и фотографировать все подряд.

Дома же, в свою очередь, мы не ожидаем увидеть или узнать что-либо новое. Мы пребываем в полной уверенности, что в ближайших окрестностях нет ничего необычного и интересного. Основывается эта уверенность на одном-единственном — весьма сомнительном с точки зрения убедительности — доводе, что мы, мол, живем здесь уже давно и ничего интересного не видели. Нам кажется просто невероятной сама мысль, что, прожив где бы то ни было десять или больше лет, можно вдруг обнаружить в этом месте что-то занимательное и по-настоящему интересное. Мы привыкаем к собственному дому и становимся слепыми и глухими по отношению к нему и к его ближайшим окрестностям.

Де Местр попытался встряхнуть читателя, вывести его из этой пассивности. Во втором томе трактата, посвященного путешествиям по собственной комнате — «Ночной экспедиции вокруг моей комнаты», — герой подходит к окну и, выглянув в него, смотрит в ночное небо. Красота усыпанного звездами небосвода приводит его в восхищение. При этом герой немало огорчен, что на такую красоту люди перестают обращать внимание — просто в силу привычности и доступности этого зрелища: «Печально, что лишь очень немногие разделяют сейчас со мной этот восторг. Как жаль, что вид прекрасного ночного неба оказывается не востребованным большей частью спящего человечества! Даже тем, кто сейчас просто прогуливается или же, например, выходит из театра, ничего не стоило бы посмотреть ввысь и восхититься звездами, мерцающими у них над головами. Что, спрашивается, мешает им сделать это?» Мешает же людям посмотреть на небо одна простая вещь — привычка. Они просто никогда этого не делают. Большинство людей привычно считают окружающий мир унылым и неинтересным, и он, к величайшему сожалению, таким и становится, подстраиваясь под вкусы и ожидания большинства своих обитателей.

5

Я предпринял попытку совершить путешествие по собственной спальне. Увы, из этой затеи ничего толкового не вышло: моя комната настолько мала, что в ней едва помещается кровать, и путешествовать по ней сколько-нибудь продолжительное время, действительно, не представляется возможным. В общем, я решил, что подход де Местра можно с тем же, если не с большим успехом применить не только непосредственно к дому, но и к его ближайшим окрестностям.

Спальня автора

В общем, в один прекрасный мартовский день, часа в три пополудни, по прошествии нескольких недель после возвращения с Барбадоса, я решил предпринять «деместровское» путешествие по Хаммерсмиту. По правде говоря, я даже удивился тому, насколько интересно и непривычно оказаться на улице посреди рабочего дня и при этом никуда не спешить и не нестись сломя голову в какое-то заранее известное место по очередному важному делу. Я с удивлением смотрел на самых обычных людей, наблюдал за привычными бытовыми картинами городской жизни: вот женщина, гуляющая с двумя маленькими детьми, вот целая россыпь кафе и магазинов на первых этажах домов по нашей улице, вот двухэтажный автобус, подъехавший к остановке напротив парка и высадивший нескольких пассажиров. С плаката на огромном рекламном щите меня призывали покупать какой-то соус. По этой улице я ходил почти каждый день: по ней пролегал кратчайший путь к ближайшей станции метро. Разумеется, мне и в голову не приходило воспринимать улицу как объект изучения, а не как средство добраться до нужной мне точки. Конечно, я проделывал свой путь не с закрытыми глазами, но внимание было поглощено другими мыслями и заботами. Так, например, я учитывал, много ли народу на тротуаре, и, торопясь на метро, тщательно выбирал траекторию движения, чтобы не столкнуться с другими людьми. При этом мне, естественно, не было никакого дела до того, с каким выражением гуляют или торопятся на работу попадающиеся мне навстречу люди. Не обращал я внимания ни на архитектурный стиль ближайших кварталов, ни на то, что происходит в ближайших магазинчиках и ресторанах.

Разумеется, так было не всегда. Переехав в этот район, я внимательно и, можно даже сказать, ревниво изучал окрестности своего нового дома. В то время я еще не воспринимал нашу улицу как пространство, отделяющее меня от метро, и в то же время как кратчайший путь к нужной мне станции.

Попадая в новое место, человек с готовностью воспринимает мельчайшие детали окружающего пространства и лишь по мере привыкания к этому месту сокращает количество интересующих его элементов до минимально необходимого для реализации функционального взаимодействия с тем или иным предметом, человеком иди местностью. На нашей улице, наверное, можно было увидеть и отметить про себя не меньше четырех тысяч деталей, явлений и параметров. Ежедневно проходя по ней, я ограничивался тем, что обращал внимание лишь на некоторые из них: на количество людей у меня на пути, на плотность движения на проезжей части и на то, насколько вероятен дождь в ближайшие час-два. Даже автобус, который поначалу мы воспринимаем эстетически — как произведение дизайнерского искусства, или как достижение механики и определенного набора технологий, или даже как трамплин для того, чтобы задуматься над проблемой транспортной изолированности и слабого взаимодействия между различными районами внутри одного города, — постепенно становится просто металлической коробкой, которая по мере возможности быстро приносит нас из точки А в точку Б. При этом территория, по которой проходит наш маршрут, для нас практически не существует — настолько нам до нее нет дела. Таким образом, все пространство от точки А до точки Б оказывается одним сплошным провалом в темноту и пустоту.

На свою улицу я словно наложил трафарет, сквозь который видел только то, что продолжало быть мне нужным и полезным. Разумеется, в этой усеченной картине не оставалось места ни для гуляющих детей, ни для рекламы соуса, ни для тротуарной плитки, равно как и для оформления фасадов магазинов и уж тем более для выражения лица куда-то спешащих деловых людей и неспешно прогуливающихся пенсионеров. Стремление как можно скорее добраться до цели душило во мне любое желание остановиться и оглядеться — хотя бы для того, чтобы присмотреться к планировке ближайшего сквера или обратить внимание на довольно необычное сочетание в одном квартале зданий, построенных как в викторианском стиле, так и в духе эпох королей Георга и Эдуарда. Мое перемещение по улице было напрочь лишено какого бы то ни было внимания к окружающей красоте, любого подобия ассоциативного мышления, готовности воспринять что-то хорошее и, конечно, выразить кому-то за это свою благодарность. Никаких размышлений, никаких философских экзерсисов — все ограничивалось чередой визуальных образов, делившихся на нужные и не имеющие значения. Все подчинялось ставшему почти инстинктивным зову как можно скорее добраться до метро.