Новелла пятая. Нежные розы пера

Я никогда не написала бы этого, если бы мне не было так нестерпимо больно, как сейчас. Я бы и не стала ничего писать, если бы не зацикливалась на этом, если бы не обращала внимания на отголоски прошлого. Память преследует меня, память не дает мне жить, улыбаться и радоваться каждому дню, именно она гложет мою душу, разрывает на части всё то доброе, что я когда-либо впитала от других. Как бы я не старалась, как бы ни пыталась вырваться из этих пуд, я не могу одна это сделать. Забавно, ведь ты даже не знаешь меня, как человека, а я уже готова раскрыть тебе все тайные потаенные шкатулочки своей души. Но я очень надеюсь, что ты мне поможешь сказать это, что ты правильно поймешь написанное. И да, пока не забыла. Что бы нового перед тобой не открылось, все равно знай: я люблю тебя.

Un

Я не хочу быть непоследовательной в своих словах, но что бы я не говорила про свойства памяти, я совсем не помню детства, а если и помню, то только какими-то маленькими изрезанными обрывками. Но даже и сейчас я могу поклясться, что эти отрезки стоят того, чтобы о них хоть иногда вспоминать. Прежде всего, я даже сейчас занимаюсь такой ерундой, как коллекционирование мест, в которых мне удалось побывать. Я помню, как каждое лето мы всей семьей: я и мои мама и папа отправлялись куда-то далеко, за черту города на папиной старой машине. Мы ехали какими-то полями по проселочной дороге, я сидела у мамы на коленках и пыталась что-то высмотреть на длинном нескончаемом пшеничном поле, а папа, хоть он и был за рулем и не любил, когда его отвлекали, показывал мне пальцем на какие-то трактора и комбайны и рассказывал, что они все делают. Потом мы проезжали небольшую извилистую речку, в которой, как мне говорили, было очень много рыбы, а я все мечтала пойти хотя бы раз с папой, как он, закинув удочку за плечо, и увидеть этих «много рыб».

Еще я помню колени дедушки. Как только мы приезжали к нему в деревню, маленький беззубый седой старичок в жилетке и с тросточкой переставал хромать, его руки переставали трястись, а он сам лихо вставал со своей завалинки и бежал меня обнимать. Он поднимал меня куда-то ввысь, кружил перед собой на своих морщинистых, но все еще могучих руках, обнимая, терся своей колючей щекой об мою, а потом сажал меня на колени и обзывал меня «человеком». Каждая его фраза, будь то «как дела» или «маму слушаешься» обязательно заканчивались этим словом. Дедушка очень много и часто курил какую-то махорку, отчего каждое его слово было пыткой для моего носа, но тем не менее я обожала сидеть у него на коленках, и ради этого я терпела бы хоть иголки под ногти.

А после, когда дедушка уходил помогать моему папе с вещами, я одиноко блуждала по махонькой улочке нашей деревни до тех пор, пока не вспоминала, где же в данный момент могут находиться мальчишки, и когда вспоминала, бежала к ним. Я всегда любила играть с ребятами, и дело тут не в том, что мне не нравились девчачьи игры. Просто кроме мальчиков, в деревне вообще никого не было из детворы, и за неимением кукол приходилось стрелять из лука, прятаться, кататься на велосипеде, купаться и играть в футбол. Папа не был против этого, а мама ему никогда не возражала.

Посуда. Я помню, как в тот день разбился графин с водой. Папа крикнул мне, чтобы я шла к себе в комнату, но я из-за стола не увидела, как он что-то кричит моей маме и суетится возле упавшего дедушки. Дедушка часто засыпал по поводу и без, даже если во время этого что-то рассказывал, но тогда я подумала, что не мог он заснуть на полу. Папа плескал ему на лицо воду из стакана, срывал с него рубашку, стучал по его груди кулаком, но дедушка так и не просыпался. Через три дня мы сели в нашу старую машину и поехали домой, в город. А в деревню мы больше не приезжали никогда.

Я помню нашу старую квартиру, маленькую, но очень уютную. Только ее и помню, ведь гулять меня не отпускали никогда. Папа запрещал мне выходить на улицу, говорил, что деревня - это не город, а в городе много маньяков, похитителей и насильников, а после уходил на работу, оставляя меня с мамой. А мама никогда не спорила с папой, с ним нельзя было спорить. Зато дома у меня было много классных книжек и игрушек, и, как только я перечитывала новою книгу больше двух раз, мне тут же покупали новую. Но больше всего я любила энциклопедии, но не потому, что я их читала, а из-за красивых картинок, которые были рядом с текстом. Я любила перерисовывать здания, людей, какие-то значки из этой книжки себе в тетрадку. Она и сейчас здесь, рядом со мной. Все на свете скажут тебе, что тогда я рисовала гораздо лучше, чем сейчас.

Первое сентября. Линейка. Я очень хотела в школу, я мечтала в нее попасть. Какая же я была дура в семь лет. Но тем не менее, я не забуду, как прихорашивался в узкой прихожей папа, как мне заплетала косы мама и как я очень хотела накраситься, но папа мне запретил. Чтож, косметика бы определенно помогла зареванной первоклашке. Зато я несла звонок, я несла его на глазах у всей школы, сидя на плече какого-то бугая. Никогда, ни тогда, ни сейчас не понимала странные школьные традиции. Но примечателен день не этим. Я в первый раз увидела тебя, но, как бы это смешно не было сейчас, ничего кроме ужасного отвращения, я не испытала. Странно, да?

Deux

Как бы я не пыжилась, как бы не пыталась, но я не могу отследить в памяти тот момент, когда в грозу мы переехали из старой квартиры в новую. Я запомнила только, что это было связано с новой работой папы, он сказал нам всем, что отныне все изменится, что теперь мы не будем есть одни лишь макароны с сардельками на завтрак, что у него теперь новая должность и что теперь жулики будут очень его бояться. Пока родители распаковывали вещи, положив их на только что поставленную мебель, я подошла к очень большому и длинному подоконнику комнаты, которую все так старательно называли моей, а затем забралась на него. Кто ж знал, что отныне я проведу на этом треклятом подоконнике целую вечность, что именно на нем я буду писать эти строки тебе.

Из окна моей комнаты открывался чудесный вид на «Парк Авиаторов», какую-то церковь с маленьким золотистым куполком, и я совершенно честно не могу вспомнить даже сейчас ее название, а после, где-то в квартале от дома я видела здание своей школы. Падали мокрые от дождя кленовые листья, а капли бешено стучали по окну, и мне казалось, что еще чуть-чуть, и они пробьют тонкую стеклянную линию, отделявшую меня от них. Я сидела, поджав мокрые до колена ноги под себя, и думала о том, как хорошо мне теперь будет ходить до школы и как плохо и тяжело мне теперь будет заводить новых друзей. Прозрачные полоски воды медленно ползли по стеклу, и я все гадала, какая же из них прибежит первой вниз, но папа зычно так окрикнул меня, и я тут же побежала к нему на кухню.

Вообще, мой папа, наверное, самый странный и непредсказуемый человек во Вселенной. Никогда, сколько раз себе не загадывай, ты никогда так и не угадаешь, что же тебя ждет от него на этот раз. Все, что я могу знать о нем наверняка, так это то, что он любит меня. Иначе стал бы он покупать квартиру рядом с нашей школой, а также засыпать меня целым самосвалом всяких игрушек и приблуд, которые мне даже толком и не нужны. Но за это усатый, рослый человек, стоящий передо мной в форме с золотыми пуговками, требовал, причем требовал жестко, строго и неукоснительно соблюдать правила, которые он тут всем поставил. Мама сказала, что это издержки профессии, но я просто думаю, что папа очень любил порядок. И меня. И тут еще большой вопрос: что же он любил больше.

- Мелкая!- иначе он ко мне и не обращался. – Посмотри, какая большая квартира. А сколько комнат! Ты бы разведала тут все, не сиди на одной точке, у тебя еще будет время это сделать.

Телевизор на кухне показывал «Губку Боба», и как бы мне не было обидно, я послушно ретировалась. Мама лишь покивала мне в след. Она всегда так делает, но это ничего, я привыкла.

Trois

Папа всегда говорил нам всем, что страх - это глупость, которую придумали слабые люди, чтобы оправдать себя и свои поступки. Еще он говорил, что переживания и эмоции нужно оставлять только себе, потому что кроме себя они вообще никому не нужны. Он же не загружает нас своими проблемами? Поэтому, как бы я перед чем не трусила, чего бы не боялась, я не рассказывала никому о том, что случилось у меня. Причем папе не рассказывала потому, что боялась рассказать, а маме потому, что ей это вообще не нужно. Вот такой вот интересный парадокс, с которым я живу и сейчас. Именно по этой причине я предпочитаю все забывать, забывать обиды, страхи, тревоги, сомнения, сохраняя теплым в своей душе уголек каких-то радостных моментов и достижений. Именно поэтому я забыла всю свою школу в детстве, потому что я каждый день очень сильно боялась идти в нее. Ты скажешь, что я дура. Отчасти, да. Но поверь мне, мне было чего бояться.

Ты же помнишь, как меня не любили в моем классе. А как можно полюбить зазнайку с лошадиным лицом, сидящую постоянно на первой парте второго ряда. Становиться до дрожи смешно вспоминать, сколько же раз на дню я могла порой наябедничать классному руководителю на мальчиков, пристающих к девочкам. Правда, они не ко всем девочкам приставали, а только ко мне. Никто не хотел со мной дружить.

Так уж повелось, что, когда мы классом шли куда-нибудь, все строились по парам, а я становилась в конец, зная, что мне все равно придется идти одной. И тут ко мне подвели тебя. У тебя не было особого желания стоять со мной, да и я тоже не была счастлива от этого, но как только я взяла твою руку, мой мир тут же перевернулся, изменился, стал другим, а страхи остаться одной превратились в пыль, в прах, исчезли и растворились в воздухе. Твоя ладошка, она была такой маленькой, худой, теплой, но в тоже время очень холодной. Я забыла многое, но это вычеркнуть из памяти я просто не смогла. Как и твой взгляд тогда, как и твои невероятно красивые карие глаза. Они даже сейчас греют меня лучше любого пледа, лучше чашки какао, лучше тысячи солнц. А реснички? На каждой из них можно спать, я еще тогда подумала, что не бывает таких длинных ресниц. И хоть через пять минут я и отпустила твою руку, уверяю тебя, что даже в эту самую минуту я бы отдала все, чтобы подержать её еще хоть немного.

Когда я пришла домой, в мою комнату зашел совсем другой человек. Не было бабочек в животе, не было бьющегося с частотой отбойного молотка сердца, не было слез счастья, но я тут же, вмиг поняла, что я влюбилась в тебя. Я ужаснулась от этого, ведь не могло быть так, ведь это совершенно не нормально, это безумно, это чистой воды сумасшествие. Как сильно я мечтала рассказать тебе об этом на следующий день, но не смогла. Я струсила, я забоялась. А я знаю, что нельзя рассказывать о своих страхах, потому что никому и даже моей семье это не нужно.

Ветер задувал снежинки через форточку, они какое-то время кружили в моей комнате, а потом каплями устремлялись вниз, а я пила теплый чай с лимоном и думала о том, что будь в нас всех хоть чуточку терпения, мы бы сами меняли погоду.

Quatre

Ты не представляешь, как бы мне хотелось рассказать кому-нибудь о том, что беспокоит меня, но вместо этого все, чем я могу довольствоваться – это лишь краешек моего подоконника, да ночное звездное небо. Странно, как быстро закончились первые четыре класса, и начался пятый. Я помню, как мне было страшно от того, что я больше не хочу играть в куклы, что мне больше не нравится та музыка, те мультики и те книги, которые нравились раньше. Мама все чаще стала говорить мне про какие-то гормоны, про перемены в теле, про консультации, но я её совсем-совсем не слушала.

Когда я оставалась одна в комнате, я открывала черную тетрадку с зеброй и начинала рисовать. Мне доставляло удовольствие выводить очень остро заточенным карандашом на бумаге все то, что мне только лезет в голову: узоры, силуэты, глаза каких-то страшных мордастых кукол, но лучше всего у меня получалось рисовать тебя. Только не смейся, но даже и тогда, как и сейчас, я дышала только тобою. Особой гордостью для меня, как для художника, были твои ресницы. Я старательно часами вырисовывала их, особенно когда фоном в наушниках шла музыка из моего новенького плеера. Я искренне радовалась каждой подаренной мне безделушке, хотя и в душе знала, что папа покупал себе этими подарками еще один шанс не обращать на меня внимания.

Я отчетливо помню, как он стал все чаще не появляться дома, рассказывая нам уже потом, после про «групповые побеги» и «суточные наряды». А мы слушали, верили, и я очень надеялась, чтобы такое больше не повторялось, ведь когда папы не было дома, мама начинала плакать. И я даже тогда понимала, что плачет она не потому, что скучает.

Именно в такие дни, лежа на самом краешке очень уютного мира моей комнаты, я нестерпимо сильно хотела увидеть тебя. Даже не вздумай насмехаться, но мне было очень одиноко и холодно, и мне бы хотелось погреться о твои теплые родные ладошки, пусть всего на пять минут ставшие тогда для меня домом. Мои мечты, мои грезы были для меня самым тайным, но самым несметным сокровищем, и я не желала ни с кем его делить. Оно было мое, тут, в сердце, оно целиком и полностью принадлежало мне, и никакие бы тиски во Вселенной не способны были вырвать его из моей души. Дураки все те, кто говорят, что любовь делает человека несчастным, ведь каждую ночь, засыпая и вспоминая о тебе, я улыбалась.

Я слышала от кого-то, что цветные сны снятся только сумасшедшим и больным людям. Как бы ни так. Мне постоянно снились какие-то кольца, пятна и линии, они все были разноцветные, словно нарисованные мелками на асфальте. А после я словно возвращалась в свою комнату, и там же во сне мне казалось, что здесь происходят невероятные забавные нереальные события. Мне снилось, что дверь в мою комнату открыл кто-то большой и могучий, он схватил меня, положил в свои руки и понес сквозь пелену дремы к нам на кухню, откуда уже доносился почему-то знакомый голос:

- Ты совсем ненормальный?! Три часа ночи, ты зачем ребенка разбудил?!

- А я хочу показать своей девочке, какая у нее мать шлюха! Вот, посмотри на эту шаболду…

- Вадик, ты изменился! Я привыкла к оскорблениям, я привыкла и к тому, что ты уже дома не ночуешь. Но не смей дышать своим перегаром на мою дочь!

- Твою дочь?! Быть может, я и пьян, но я не забыл, как ты её не хотела! Или тебе напомнить, как я просил, умолял тебя завести ребенка? Ты помнишь, что ты на это ответила? Ну, отвечай.

- Я не буду…

- Отвечай, сука!!!

- Я сказала, что я не могу иметь детей.

- Именно так! И поэтому мы пошли в детский дом. Каждый день я заботился о ней, растил, одевал, именно я дал ей все, пока ты волком смотрела на нее, тебе было абсолютно наплевать! А что теперь, совесть проснулась?

- Зачем ты ее притащил? Она не должна это видеть, Вадик, ты пьян!

- Каждый день я иду туда, к сотням законченных дегенератов, преступников, и каждый день я возвращаюсь домой, чтобы просто быть понятым. Прошло тринадцать лет, и все это время мы с тобой совершенно чужие люди! Эхехех, ну что ж, нас учили и не так добывать правду…

- Эта работа испортила тебя, ты стал каким-то неуравновешенным, ты стал опасным. Ва… Вадик, зачем ты достал пистолет?!

- Все это время ты любила меня?

- Вадик. Положи пистолет.

- Скажи мне, тварь! Все! Это! Время! Ты любила меня?

- Конечно, любила, но только положи…

- Раз! Считаю до трех.

- Перестань мне угрожать, ты же не собираешься…

- Два!

- Да! Да, ты слышишь меня, да! Да, я любила тебя, только не стреляй! Я любила тебя, и сейчас люблю! Только не стреляй! Только не убивай, Вадик! Вадичка, только не убивай.

- Ты не представляешь, как сильно я мечтаю поверить тебе. Как я хочу этого, как мне это нужно…Но я не могу. Мразь!!!

И тут папа начал бить мою маму. Ногами, руками он втаптывал ее лицо в ламинат так сильно, что алые брызги долетали до стен прихожей. Потом он уходил спать к себе в кабинет, а мама на кухне под тонкой струей воды умывала месиво заплаканной туши, крови и кусочков кожи, а затем уносила меня в мою комнату и пыталась уложить спать. А я пыталась не плакать при ней, я не хотела расстраивать её.

Как бы я не старалась забыть эти сны, как бы я не хотела стереть их из памяти, я не могла этого сделать, ведь каждый раз они снова повторялись.

Cinq

Никто из них так и не понял меня, но почему я до сих пор улыбаюсь им? Они с удивленными и надменными лицами шепчут что-то моей маме о «юном даровании», мол никогда еще ребенок, не обучавшийся нигде, не смог еще так красиво нарисовать, а также советуют отдать меня в какую-нибудь художественную школу. А я стою в актовом зале нашего Сперанского Дворца Пионеров, крепко сжав грамоту с первым местом за конкурс, и я бы соврала, если бы сказала, что мне не льстят их слова. Но эти чопорные пузатые дядьки в вязаных жилетках - дураки, ни черта не смыслящие в искусстве. Я ведь ни какого-то там растрепанного мальчика рисовала, я рисовала именно тебя, и именно за тебя я получила первое место по конкурсу за портрет. Это лучшая моя работа.

Я помню, как решила подождать мою маму в коридоре. Я сидела тогда с рисунком в руках на старой обшарпанной скамейке, покрытой кусками красного кожзаменителя, смотрела на то, как мимо меня проходили какие – то очкастые мальчики с большими кофрами за спиной, слышала, как из какого-то кабинета раздавались грохот барабанов и мелодичные напевы саксофона. Я болтала ногами по разорванному линолеуму на полу и очень удивлялась тому, что ужасная обстановка может быть не только в моей детской поликлинике, но и тут. Как же я хотела тут все поменять: голубую краску на стенах, смешные абажуры на потолках, но особенно я бы взялась за этот ужасный линолеум. Клянусь всеми богами: я бы содрала его весь, сложила бы в небольшую кучу и устроила бы поминальный костер, вот так он меня бесил.

-Кого ждешь?

Я помню, как я испугалась этого вопроса, я тут же перестала болтать ногами и резко повернулась. Рядом со мной, на той же самой скамейке сидела тетка, которая и вручала мне грамоту полчаса ранее. Я тут же пришла в себя и ответила:

- Маму.

- Ох.. Эти индюки еще не отпустили её. Спорим на мороженое, ты уже замучалась. Так, вот как мы с тобой поступим, давай ее вместе подождем?

- Давайте.

Вспоминая это даже сейчас, становится смешно от того, как я, шестиклашка, и взрослая, казалось бы, женщина сидели и болтали ногами на старой красной обшарпанной скамейке.

- Я бы тут стены покрасила, - ее молчание было недолгим. – Да, пожалуй, я бы сменила тут еще люстры, и повесила картины. Одну из них повесила бы на стену напротив. Твою, разумеется.

- А вы что, тоже картины пишете?

- Ну, как тебе сказать. У тебя это получается значительно лучше. А я просто представляю их в голове, а потом стараюсь превратить их в слова.

- Вот ты где! – мама наконец-то вышла из актового зала. А тетка тут же встала и подошла к ней:

- Здравствуйте, простите, что так бесцеремонно, но у меня к вам деловое предложение. Дело в том, что я пишу книгу, вот прямо сейчас заканчиваю на днях роман о детях, но это все, если честно, совершенно не важно. Мне очень не хватает иллюстраций к этому произведению, детские рисунки, аппликации, вы меня понимаете. Вот если бы вы…

- Я вас поняла, - моя мама была категорично щедрой женщиной. – Можете забрать этот рисунок, он нам не нужен.

Нет! Я не могу допустить, я не могу позволить отдать ей тебя!

- Мама, только не…

- Я сказала, он нам не нужен! Ты еще тысячу таких буровок начертишь! – моя мама вот так легко решила отобрать у меня мое сокровище, просто потому, что какая-то особа захотела его себе. Не отдам!

- Отдай рисунок, кому говорю! – моя мама была непреклонна. – Забирайте.

Да, как бы я не защищалась, как бы ни пыталась помешать, но я предала тебя. Я не смогла ослушаться, я отдала тебя этой женщине. Ты наверняка думаешь, что это все пустые глупости, но не прошло ни одного дня, чтобы я не винила себя за это, чтобы не проклинала этот миг. Даже сейчас, вспоминая об этом, мне становится не по себе. Эта женщина в награду подарила мне одну книгу, которая и сейчас невольно напоминает мне о том, что я уже никогда не смогу вернуть. Я ни разу не открыла ее, вряд ли когда-нибудь прочитаю, но и вряд ли когда-нибудь выброшу.

Ирина Ливадная. «Серенада для кукольного домика»

Six

Чем старше я становлюсь, тем больше вопросов появляется у меня в голове, оставаясь в ней так и неразрешенными. И наоборот, то, что год назад казалось проблемой космической значимости, сейчас выглядит смешно и абсурдно. Каждый день мой мир становился игрушечным, переворачивался с ног на голову, но одно всегда оставалось неизменным - я все также любила тебя. Да, я знаю, что это именно любовь и ничего кроме нее. Ведь когда ты любишь кого-нибудь, то взаимность-это последнее, что тебя тревожит. Я была абсолютно счастлива от того, что ты есть у меня, в моем сердце, пусть ты и не знаешь об этом. Тебя бы я никогда не смогла предать, но это не значит, что я не предала всё остальное.

Да, я уже год не рисовала, и даже не пыталась открыть свою черную тетрадку с зеброй. И как бы родители не пытались защитить меня от улицы и от ее дурного влияния, но папа, можно сказать, уже жил на работе, а мама уже ничего за меня не решала, и была в это время у бабушки в деревне. Именно поэтому я иду неизвестно куда, сказав родителям, что иду к подружке делать уроки до вечера, вместо того, чтобы отправиться после школы домой.

Наша компания – четыре человека. Помимо меня, это, прежде всего, балагур Стас. Да, с ним частенько бывает весело, особенно на уроках, но как дело доходит до каких-нибудь серьезных вещей, то из кокона искрометного комедианта вылупляется тупой отморозок-токсикоман, закрывающий решето в голове пошлыми шутками и клеем с салафановым пакетом. И я всегда иду сзади него, потому что когда он не разговаривает, то все время пытается распустить свои руки, что ему никогда не удается сделать, потому что рядом со мной всегда идет Семен - его лучший друг. Ты же знаешь, это смуглый, щуплый, черноволосый очкарик, и было бы совершенно непонятно, что он делает в нашей компании, если не два обстоятельства: деньги и хитрость. Семен еще в начальной школе уяснил для себя простой закон жизни: популярность покупается, и постепенно, подкармливая и угощая за счет папы-нефтяника добрую половину класса, он ее довольно таки скоро приручил, став серым кардиналом и неформальным лидером нашей тусовки. Он – классный малый, но как только ледяной трон Семена трескается и кто-то пытается занять его место, Семен свистит Данилу, и проблема решается сама собой. Данила всегда идет сзади нас с Семеном, как и подобает горе мышц. Я к нему отношусь теплее всего, ведь он просто накачанный дурачок, считающий на пару со своим отцом-милиционером, что сила решает все проблемы в мире.

Я знаю, ты посчитаешь меня слабовольной, скажешь, что быть в компании с теми, кто бесит тебя – это чистой воды лицемерие, но я не могла иначе. Девочкам в нашем классе совершенно не хотелось дружить со мной из-за того, что я общаюсь с мальчиками, а разговор с тобой казался мне бесконечно далекой идеальной фантазией. Слишком идеальной, чтобы разбивать ее об бетонную стену реальности. Каждый раз, когда ты заходишь в класс, я думаю, что должна смотреть, как смотришь ты на других, чувствовать, что ты чувствуешь, должна быть независимой, как ты не зависишь ни от чьего мнения. Твою каждую сказанную другим людям фразу я ловлю и забираю себе в память, я ни одной из них не забыла, честно-честно. Именно поэтому сейчас мне не стыдно признаться перед тобой, что я лицемерка, и именно поэтому я иду с посторонними для меня людьми незнамо куда:

- Стас, мы уже минут двадцать чешем, я устала. Куда мы идем?

- А тебе что, грудь обзор закрывает?

- Фу, дурак!

Дорога обещала быть неимоверно скучной, поэтому я стала изучать все то, что твориться вокруг меня. По обе стороны небольшой улочки шли приготовленные под снос деревянные, состоящие из бревен, полуразрушенные дома. В некоторых жили люди, другие же опустели навсегда, и только мусор, сваленный около покосившихся окон, напоминал о том, что когда-то тут кипела жизнь. Все стены дома внутри были исписаны номерами ICQ, а разбитые окна бликовали, ослепляя глаза, поэтому я зажмурила их так сильно, что подступили слезы. Когда-то тут жили люди. Какая грустная правда, благодаря которой я мыслями очутилась в своей комнате. Я думала, что моя квартира – это навсегда, но почему мне никто не сказал, что это все может вот так просто закончиться? Исчезнут все цветы на подоконниках, все мамины люстры, а обои, которые мы всей семьей так старательно клеили, превратятся в ошметки былой роскоши, в островки уюта среди бетонного моря стен. Когда мы перестанем быть, наша маленькая, родная квартира станет всего лишь точкой на плоскости. Когда-нибудь и наш дом будет снесен.

- Я же говорил, что тут вам снесет башню. Пришли!

Я не заметила, как дома сменились какими-то серо-зелеными гаражами, в которых не было и намека на обещанное Стасом веселье.

- Стас, ты зпр? Мы полчаса пилили сюда ради каких-то гаражей? Ты совсем ебнулся?!

- Сёма, не ругайся, а то вдруг тебя Софья Николаевна услышит!

- Очень смешно, юморист, блядь!

- Мальчики! – я должна была вмешаться. – Имейте совесть…

- Или она поимеет вас, - Стас не унимался. – Все, уйди в тень, не будь шмарой, а я тем временем, продолжу. Кхе! Давным-давно, еще будучи этим… как его там бля, ах да, сопливым пятилеткой, я то и дело, хотил в детский сад и смотрел фильмы про войну. Хотя, пара-па-пам… не буду вообщем ничего говорить, смотрите сами, вот!

Достав из-за спины какой-то сверток, Стас тут же развернул его. Я и здесь ожидала какого-то чуда, но все, что я увидела, было не более чем грязной бутылкой с какой-то жидкостью внутри и тряпкой вместо крышки. Тем не менее, Сёма и Даня смотрели на эту бутыль так, как будто она состоит из золота. Они знали, что это такое.

- Коктейль Молотова! – торжественно выкрикнул Стас.

- Сам сделал?

- Да.

- А предки знают?

- А кто им скажет.

- А что внутри бутылки?

- Керосин. Именно поэтому мы пришли сюда. Посмотрите вокруг! Никого нет, пустыня Сахара нах! Давайте херанем вон по тому гаражу?

- Нет! – и тут я не удержалась. – Давай вон в ту коробку кинем, она рядом с гаражом стоит!

Папа никогда не проводил со мной много времени, объясняя это работой; тем, что надо кормить семью и что он постоянно устает. Мама была постоянно занята своими мыслями и порой она меня просто не замечала. Мне запрещали гулять во дворе, и у меня никогда не было дворовых подружек. Девочки в школе издевались надо мной, обзывали за глаза лошадью и ботаншей. Уже сколько раз ты скажешь мне, что это все девичьи глупости, но тогда, именно в тот момент времени я просто хотела внимания. И мы кинули эту зажженную бутылку в тот самый полуразрушенный дом. Я хотела хотя бы раз в жизни на что-то влиять.

Память. Не совесть, не ангелы на плечах, именно память судит человека. Я мечтала забыть этот день, хотела раствориться, убежать куда-нибудь за тридевять земель, лишь бы не вспоминать то, что невозможно даже рассказать. Мои слезы не видны никому, кроме меня самой. Ты знаешь эту историю наизусть, но я люблю тебя, поэтому расскажу ее так, как все и было.

Как только загорелась коробка из-под холодильника, из нее через секунд десять начал выкарабкиваться грязный, одетый в ветошь немытый и нечесаный горящий человек. Он начал кататься по земле, он судорожно был ногами об землю и орал. Хриплый осевший голос рвал все пространство и время, его язык клокотал, безумным ритмом отбивая нёбо, а бомж хватался за горло руками, царапая его, будто снимая с себя всю горевшую одежду, но, сколько бы он не пытался, он не смог снять даже куртку, и когда зажглись его ладони, он перестал пытаться выжить. Пламя выжигало его снаружи и изнутри, его кожа начала углиться, но то, что он горит, мы вчетвером осознали только тогда, когда его веки лопнули и из глазниц начала течь горящая кровь. Он пытался себя тушить, он хлопал себя по спине горящими от ладони до плеча руками, но он только помогал побыстрее себя сжечь. Пламя охватило его спину, пламя подгоняло его, наполняя его жизнь последним смыслом, но сколько бы он не кричал, не звал на помощь, мы окоченели от ужаса, а кроме нас в полуразрушенном квартале не было ни души.

Я не знаю, почему я не плакала, не билась в истерике, не пыталась ему помочь. Я просто ничего не чувствовала, вообще. Даже сегодня я не могу понять, почему я смотрела не на огонь, сколько сквозь него, и думала о трех вещах, на которые можно смотреть вечно. Подумать страшно: мне было интересно, как интересно было и всем, кто стоял рядом со мной. Мы смотрели на живой костер, как на Новый год дети смотрят на бенгальский огонек. Мы тоже ждали, когда он догорит.

Когда мы очнулись и подошли к нему, он только начал тлеть. Едкий черный дым слезоточил наши глаза, и мы постоянно кашляли, пытаясь разглядеть лицо за кромкой угля, в который превратились мышцы и кожа. Стас нарушил тишину:

- О-ху-еть.

-Здесь ничего не было, усекли? – пробормотал Семён. – Мы здесь не были, мы ничего не делали, а если что, мы играли в Плейстейшн у меня дома, ясно?

- Сёма, ты понимаешь, мы человека убили! О Боже, Сёма, нет!

- Заткнись!

- Сёма, нужно срочно звонить, нужно-то делать…

- Заткните эту дуру! Какой нахуй звонить?! Нельзя ничего делать, ясно! Это мы сделали, верней, это сделали не мы, мы - обычные шестиклассники, и точка! Мы никому это не расскажем!

- Но Сёма…

Даже папа меня не бил. Он говорил, что в случае опасности он всегда придет мне не помощь. Но где же он, мой папа?

Щека горела после сильного хлопка:

- Ты, овца, лучше послушай! Или ты сейчас перестанешь, или отправишься к нему, усекла?! Это ты сказала кидать в коробку, это ты виновата в том, что он загорелся! Ты хочешь в тюрьму? На, звони!

«Сименс» лежал у меня в ладони. Я в любой момент могла отчистить хотя бы себя, отчистить совесть, но я боялась. Помнишь, Булгаков говорил: «Трусость - самый страшный порок!» Проклинай меня, презирай меня немедленно, сиюжеминутно, но я струсила, как трусила всегда, как трусила просто подойти и поговорить с тобой, как трусила помирить отца и мать, как трусила отстоять свой рисунок и свою любовь. Я не позвонила, я отдала телефон Семёну, я тут же простила ему пощечину, и через минуту мы врассыпную побежали домой.

Я открыла входную дверь и зашла в прихожую. Отец был дома, я услышала его голос в спальне, он там спешно собирался. Он всегда так делает, когда его вызывают на работу. Его налакированные ботинки стояли рядом с красными туфлями на высокой шпильке. Мама такие не носила.

Спустя минуту папа наконец-то вышел из угла спальни:

-Кто здесь? А, доча, это ты, фууух. Знаешь, можно было бы и предупредить!

- Что я прихожу домой? Пап, я всегда так делаю, каждый день.

- И тем не менее. Подожди, чем от тебя так пахнет? Дай мне руки! Ты что, курила?

- Да, пап.

Я знаю, мой папа - самый умный человек на свете, но еще я знаю, что он никогда не чувствовал, как пахнет гарь человеческого мяса.

Sept

Ради чего я пишу все это, если знаю, что ты даже можешь не прочесть эти строки? Не было бы мне легче оставить это в своей душе, как оставляла и все остальное? Нет, не легче, потому что я слишком слаба, чтобы сказать это, глядя тебе в глаза, но достаточно смела, чтобы ты узнала это. Каждый из нас прошел свой путь, свою историю, но, что бы я ни говорила, мне не хотелось бы думать, что у тебя в душе для меня нет места. Засыпая с этой мыслью каждый день, мне уже не хочется просыпаться.

Я не забуду январские каникулы. Год за годом, класс за классом они становятся все меньше и все скучнее. Я сижу на моем любимом подоконнике, завидуя тому, что я так и не научилась жить, как живут мои мама с папой. Отец сказал, что с ним мне будет жить гораздо лучше, чем с мамой, что мама, если предала его, то и дочь свою обязательно предаст. Я не верю ни одному сказанному папой слову, но я люблю его, и поэтому прощаю весь обман. Только это меня утешает: не у одной меня грустная история.

Альбом «Земфиры» ласкает уши тонкими аккордами гитары и клавишами. Я сижу на подоконнике и думаю о тебе. Было бы клево увидеть, как ты медленно открываешь дверь моей комнаты, и вкрадчиво, словно на цыпочках, заходишь в нее. Ты все ближе и ближе ко мне, а я не слышу этого, ведь в моем «айподе» играет «Земфира». И вот ты становишься практически у меня за спиной и начинаешь слегка докасаться своими губами до уголка моего правого уха. Я поворачиваю к тебе голову, ты так лукаво улыбаешься, берешь мою руку, поднимаешь меня и легким движением своей кисти скидываешь всю мою одежду. На мне нет ничего, а на тебе и подавно. Я часто представляла это, рисовала эту картинку в своем воображении снова и снова, с разными одеждами и в разных местах, но одно оставалось нетронутым: каждый раз я видела только тебя, и каждый раз что-то внизу начинало так приятно покалывать и тянуть. И я пыталась успокоить себя, и каждый раз мои пальцы гладили там, где покалывает, и было безумно приятно думать, что это твои пальцы меня успокаивают, а не мои. Я люблю тебя, и поэтому спасибо тебе просто за возможность думать, что ты есть на этом свете.

А потом, когда радость от встречи с тобой уходила, я одевала самый теплый свитер из всех, что у меня был, и шла на улицу, где меня уже ждали Сёма, Стас и Данила.

- Хай! Ну что, Буцифал, поскакали?

- Как смешно, Стас! Твои шутки про лошадей все так же стоят на вершине хит-парада тупости!

- Только не кипятись, мать, а то седло купим! Курить будешь?

Я помню, как мы стояли за зданием теплопункта во дворе соседнего дома и курили Diablo с вишней. Сладкий смог напоминал нам всем о том, что даже за тепло внутри нас нужно платить, пусть и здоровьем. Уже год как я закрывала пустоту внутри себя алкоголем и сигаретами, и теперь так делала почти вся наша школьная параллель. Почему «теперь»? Потому что мы были первыми.

- Хотите мульку? – Семён всегда начинал скучные истории именно с этой фразы. – Помните, перед Новым годом, Софья Николаевна родительское собрание сделала? Так вот, начала поднимать вопрос о фонде школы, о деньгах на ремонт класса, и тут такая мать Дорошкевич встает и говорит: мол, для чего деньги до этого она сдавала? Типо, мы по три тысячи сдали, а кабинет как был холупой, так холупой и остался. И знаешь что Софа наша возопила?

-Ну, и что?

-Начала говорить ей, что, мол нехуй на кабинеты поглядывать другие да деньги считать, и вообще, ваш сын - аутист, вы его плохо воспитываете, он растет дегенератом, и кстати, он всю картину класса портит, такое черное пятно на белой стене.

-А мать Дорошкевич?

-А она в слезах домой убежала.

-Херня это, Сёма, а не история. Докуривай.

Даже сейчас я не могу понять своего состояния и то, как я отношусь к этим людям. Когда я с ними, мне хочется тут же их покинуть, убежать, потеряться, забыть их и не вспоминать никогда. Но когда я дома одна, мне очень одиноко, и мне хочется быть понятой и услышанной, пусть даже и таким образом. Некий замкнутый круг, который невозможно разорвать, не потеряв себя. Я знаю, что ты можешь сделать это с закрытыми глазами, и эти люди для тебя - не более, чем муравей для танка. Глупо знать, что ты это ненавидишь в людях, но делать так потому, что иначе нельзя. Я восхищаюсь тобой, потому что знаю, там, где сейчас ты, мне никогда не попасть.

Стас предложил купить пиво и просто посидеть где-нибудь в тихом спокойном месте, поболтав о жизни и о насущном. За неимением фантазии все поддержали, и вот мальчики несут баклашки с каким-то пойлом на заброшенное городское кладбище, так как это самое тихое место в самом суматошном городе на свете. Я чувствовала себя испанским конкистадором: я измываюсь над надгробиями давно умерших людей лишь забавы ради, и мне было абсолютно плевать. Слегка накачавшись, Сёму потянуло на разговор:

-Слушай, а где у тебя папа работает?

-Эмм…Я тебе тысячу раз повторяла: во внутренних органах.

-Клизма тоже работает во внутренних органах, - рыгая дешевым пивом процедил Стас.

-Я бы на твоем месте извинился, удод!- никто не ожидал, что Данила скажет кому-то когда-нибудь слово.

- Вау, я как в том диснеевском мультике! Оказывается, еще и шкафы разговаривают!- упертый баран Стас медленно и методично приближал свою смерть.

- Я повторять не буду. Раз!

- Два! Молодые люди, будьте добры, предъявите документы на проверку!

Стоили нам только повернуть голову, как мы тут же обнаружили источник постороннего звука: перед нами стояли милиционеры.

- Валим! – рявкнул Стас и тут же побежал вглубь кладбища, стараясь затеряться между надгробиями. То же самое, но в другую сторону сделал Данила. Меня и Семёна взяли под руки, как только мы попытались встать.

- Итак, молодые люди, давайте знакомиться. Кто вы?

- Я - Семён Митяшин, и будьте добры, позвольте мне сделать один звонок, и сейчас все решиться. Я между прочим… Алло, пап?

Не было и минуты, когда я не вспоминала об этом дне. Мне казалось, что каждое событие в нашей жизни дается нам как испытание, и только от нас зависит, справимся ли мы с ним или нет. Моя мачеха окончательно тронулась на вере, но если не брать все дурацкие обряды, то сказанные ей слова как нельзя точно отражают смысл человеческой жизни. И я видела, что это испытание, но неужели оно может наступать так внезапно, без предупреждение, никем и ниоткуда не посланное? Если это так, то это очень жестоко.

Папа забрал Семёна минут через тридцать после того, как тот ему позвонил. Так как речь шла всего лишь про одного человека, то я осталась в милицейской машине совсем одна.

- Так, посмотрим. Хмм… Фамилия, имя, отчество, год рождения, все заполнено правильно, ага. Какой класс?

- Восьмой.

- Восьмой, очень хорошо, да. Слушай, ты наверное, очень переволновалась, хочешь попить?

- Да, было бы неплохо.

Полицейский достал какую-то серебряную фляжку из кармана своей куртки и протянул ее мне. Как только я закончила пить, мое горло так сильно обожгло что-то похожее на спирт, но гораздо мягче, чем он.

- Это для того, чтобы ты согрелась, - пояснил полицейский.

После он что-то заполнял, писал, чертил в каком-то бланке, а я лежала в какой-то прострации. Внезапно мне стало дико хорошо, и я захотела просто лежать, закрыв глаза, и видеть этот мир именно так, более размыто, пока наконец милиционер не произнес:

- Что ж, пока мои напарники ищут твоих друзей, мы с тобой поговорим. Я ведь знаю твоего папу, и знаю, где он работает. Если кто-нибудь узнает о том, что его дочь распивает пиво на кладбище, он этого не переживет, его тут же выкинут с работы, ты это понимаешь?

Его слова доносились фоном до меня, я практически не слышала и не видела ничего, кроме звездочек на его погонах, поэтому произнесла первое, что пришло в голову:

- Определенно.

- Вот и я так думаю. Я очень хочу помочь твоему папе избежать этого, а ты? Ты хочешь помочь ему? Ты хочешь, чтобы он не узнал о том, что ты сделала?

- Эмм… определенно.

- Тогда, думаю, мы сможем помочь друг другу.

Я не хотела, чтобы все произошло именно так. Как бы я не хотела вспомнить, что случилось, но кроме цветных пятен и звездочек я совсем-совсем ничего не помню. Утром я проснулась в своей постели от того, что там, внизу, все тянуло и покалывало, но боль не была приятной. Я не знаю, как сильно я ненавижу себя за свою ущербность, за свою ничтожность, но одно я знаю точно. То, что произошло, было самым справедливым и закономерным итогом того, что я делала до этого.

Huit

Они не понимают. Взрослые – это самые странные дети в мире. Я пишу тебе и до конца не могу осознать, за что, почему они так жестоки со мной. Я же ведь знаю, что такое любовь, не понаслышке – по себе, и знаю, когда её нет. Папа не пускает маму домой. Он вышвыривает ее вещи из окон, когда их находит, он кидает телефонные трубки об стены, когда она звонит в то время, как моя мачеха успокаивает меня. Я знаю, новая жена папы не виновата в том, что произошло, но сердце мое кричит, что виновата именно она, и я не могу ее принять. Поверить не могу – 3 года прошло, а я только начала скучать по маме. Не говори мне ничего, я и без тебя знаю, что я самая никудышная дочь в мире. Но знаешь что? Меня устраивает моя жизнь, в которой есть место каждому человеку на Земле, всем семи миллиардам душ хватит моего тепла, я согрею каждого, кто попросит. Но больше всего места в моем сердце для тебя.

То, что для тебя является прописной истиной, открылось мне не сразу. Сначала был пионерский лагерь. Папа отправил меня туда, сказав, что он будет скучать, но я знаю – его новой жене просто надоел вечно сидящий в своей комнате отголосок прошлой семьи. И вот я здесь.

Моя комната, все, что меня окружало, ушли у меня из-под ног, не успела я положить чемодан под свою новую кровать. Подоконник, огни проезжающих машин, случайные люди в парке – все это стало для меня таким привычным, что, потеряв это, я словно оказалась на необитаемом острове. Интернет и городскую вседозволенность заменили звуки горна и завтрак по расписанию. Пылесос превратился в веник, а личное пространство стало ограничиваться лишь комнатной тумбочкой. Можешь не верить, но, как только звучал горн на отбой, очкастый вожатый укладывал нас спать как маленьких детей, рассказывая на ночь сказку:

- Вить, ну расскажи историю, ну что тебе, жалко что ли?

- Девчонки, отбой уже был, и вообще-то я –Виктор Васильевич!

- Ну, пожалуйста! Пожалуйста, пожалуйста!

- Ну…-вожатый достал из-за спины заранее заготовленную книжку.- Ладно, чертята, вы же все равно не уснете. Только я предупреждаю сразу, рассказывать я не умею, поэтому вы будете мне помогать, договорились?

- Договорились, только расскажи!

- Что ж, история моя будет о девочке возраста примерно как вашего. Она не была ни принцессой, ни нищенкой, она была очень яркой, радостной, задорной, но был у нее и недостаток. Она была человеком. Она верила людям как себе и надеялась на их доброту. Звали её…?

- Эвелина!

- По-моему, это имя явно не героини сказки, однако продолжим. Жила Эвелина в далеком-предалеком красном королевстве за тысячу земель от нашего. И всего бы ничего, да только родители Эвелины решили переехать в другое королевство, которое называлось…?

- Сперанск.

- Как? Сперанск? Почему Сперанск?!

- А почему не Сперанск.

- Вы странные, девочки. Так, на чём это я? Ах да, страшно и холодно ей было в новом королевстве, ведь она совершенно никого не знала там, и она была тут никому не нужна. Она одиноко бродила по улочкам этого славного двухэтажного города, вдыхала запах резины и фиалок…

- А почему запах резины?

- Ну, там рядом завод резинотехники, ты что, не знала? Так вот, бродила она по улочкам, пока не пришла на городскую площадь, в центре которой стоял большой и красивый фонтан. Вокруг было темно, закоулки так и манили маньяков и убийц, но наша Эвелина была не из робкого десятка. Было у нее одно желание: она очень хотела подружиться со всеми в этом королевстве, поэтому она засунула руку в карман и достала оттуда маленькую серебристую монетку, на счастье. Она подошла к самому краю фонтана, и только Эвелина задумала монетку кинуть, как услышала голос: «Простите, девушка, а какое желание загадали вы?»

- А чей это голос был?

- Это был голос юного красивого парня, он даже говорил, будто пел. И звали его…

- Акакий!

- Спасибо, мисс Больная Фантазия! Сначала Эвелина не разговаривала с Акакием, потом стала перекидываться с ним взглядами, после случайными фразами, и не прошло и получаса, как они уже вместе продолжили изучать город. Он был очень мил, рассказывал ей о королевстве, водил ее в парки, катал на аттракционах, словом, превращал всю ее жизнь в счастливый нескончаемый сон. А затем он взял тоненькую руку Эвелины, и повел ее куда-то, не отпуская ни на минуту. Она думала, что королевство это в тысячу раз лучше других королевств и что его жители только и делают, что катаются на аттракционах и кидают монетки.

- И куда он ее привёл?

- В подсобку музея восковых фигур. Вокруг них стояли как знакомые Эвелине лица, так и незнакомые.

- Например?

- Гитлер и Ганди, не перебивай. Она думала, что сейчас откроется самый главный секрет этого королевства, что сейчас Акакий сделает чудо, и вот он повернулся к ней, и что он сделал?

- Изнасиловал.

- ТЫ С УМА СОШЛА?! Ну как это… А, впрочем, почему бы и нет. Да, он её изнасиловал. И вот сказка исчезла, пропала вместе с детством этой девочки. Исчез и Акакий, и больше он никогда в её жизни не появлялся. И можно было бы закончить историю, назвав её не более чем грустной сказкой. Но Эвелина влюбилась в Акакия, а значит, всё только начинается.

Первые шесть месяцев она плакала, и с каждой пущенной ей слезой человек покидал её. Эвелина не могла понять, почему люди так жестоки, почему такое произошло только с ней, где же справедливость и неужели все люди так же уродливы внутри, как Акакий?

Потом слезы кончились, а после её покинули задор, радость и веселье. Мир перестал казаться таким уж красочным, зерна зла и печали проросли в её душе, пустив корни. Она ненавидела всех и каждого и хотела только одного: отравить ядом грусти душу каждого человека, которого она видела. Злоба клокотала в ней, но потом угасла и она, оставив место одиночеству.

Нет, это не было обычное одиночество, люди также окружали её, проносились мимо, но ни один человек даже не смог задеть Эвелину. В её мире не осталось места ничему живому, а всё, что она видела вокруг себя, было лишь песчинками в выжженной пустыне. Но все мы знаем, что даже асфальт можно пробить ростком надежды.

Начиналось с малого. Всего лишь дневник, попытка выразить свои мысли на бумаге, потому что девать их больше было некуда. А после музыка одиночества чеканила лишь ритм, слова сами ложились в стихотворения. И творчество завело пружинку счастья в шкатулке, которую уже давным-давно никто не открывал.

Эвелина поступила в институт дна факультет журналистики не потому, что хотела рассказывать людям правду, а лишь ради того, чтобы открыть её самой. Но даже будучи студенткой, она продолжила писать рассказы, прозы, пьесы, не боясь никого и ничего вокруг, сметая паровозом букв все живое в своем воображении. Огонь, который заставил гореть тлеющие угли в детстве, с новой силой зажегся и в этот раз. Все это книжное богатство, весь придуманный ею сказочный мир был только у неё, принадлежал только ей. И она жила в этом мире, дополняя его новыми образами и персонажами. Эвелина уже сама придумывала сказки и уже ни от кого не ждала их осуществления.

Все, что написала, что придумала, Эвелина отсылала в литературный журнал, где все желающие могли также погрузиться в увлекательный мир, придуманный ей одной. Что бы ни писали ей в ответ, как бы ни осуждали её произведения, но она была строго уверена, что рано или поздно ее увидят. И чудо произошло – ее заметил директор известного литературного агентства. Заключив с ним практически за бесценок контракт, Эвелина думала, что с первым же неудачным тиражом книг уйдет и этот мир, оставив её в одиночестве уже навсегда. Но время шло, и книга, написанная ей, стала бестселлером, а Эвелина стала писательницей с мировым именем.

- Это ведь все еще сказка, верно?

- Бессомненно. Но сказка не стоит и выеденного яйца без любви. Именно любовь делает сказку реальной.

- И она полюбила?

- Да. Простого парня из толпы, который не был похож на ангела, которому не дано было стать великим никогда. Он просто любил её, безответно, сильно, искренне. И Эвелина, хотя и зарекалась не любить никого и никогда, полюбила его. Потому что ни одно обстоятельство в мире не может быть сильнее чувств.

- А какой финал у этой истории?

- Чтож… Он - военный, она - писательница. Уже рухнуло старое, красное королевство, открыв дорогу новому, свободному и неизвестному, но сейчас им это совершенно не важно. Они живут друг другом, радуются солнечному дню, гуляя по городу, ставшему для Эвелины родным.

- А потом? Что произошло потом?

- Ну, как в сказках – они жили долго и счастливо.

- А дети были?

- Дети?.. Слушай, я и так с вами засиделся, мне уже спать пора, все, сказочке - конец!

- Нет, это не конец. Эвелина должна была бы подойти к тому фонтану и кинуть монетку, на счастье, а потом уйти в закат. Тогда был бы конец.

- Думаю, если от этого моя сказка станет лучше, тогда все было бы именно так, а ты как думаешь?

- Я думаю, что если бы не Акакий, то она бы не полюбила по-настоящему.

Я и сейчас так говорю. Не случись в нашей жизни что-либо ужасное, прекрасное бы не наступило никогда. Я не помню ни имени вожатого, ни лагерь, в котором была. Но я не забуду эту историю, как не забуду и книжку, которую он держал за спиной, которую он так и не открыл. Я пишу тебе это, держа её прямо в руках. Ирина Ливадная - «Серенада для кукольного домика».

Как у Сэлинджера: «Ничто не менялось. Менялся только ты сам». Да, все тот же подоконник, та же музыка в наушниках, та же компания: Стас, Семён, Данила. Пусть год назад в моей жизни на одну девичью фантазию стало меньше, это все неважно. Я больше не переживаю, не страдаю из-за безответной любви, не пытаюсь унять это все сигаретами и алкоголем, мне это больше не к чему. Благодаря тебе я научилась искать в своей душе то, что прежде в ней никогда не обитало. И снова на моем столе появились кисточки, палитра, этюдник, и снова, как бы это ни было буквально, жизнь моя заиграла красками. Тебе стоило только войти в класс и только сесть за парту, но, подарив мне свой мимолетный взгляд, мне также досталось вдохновение. Восемь с половиной часов усилий, сломанных карандашей и порванных эскизов сделали невозможное. Теперь я знаю правду, та женщина разлучила нас на несколько лет, чтобы потом соединить навсегда. Все сказанное ранее – глупая детская ложь, ведь вопреки всякому времени ты со мной, пусть опять на акварельной бумаге. Я вернула тебя.

Neuf

Как бы это не звучало банально, я люблю тебя. Забавно, ведь только в наше дешевое время сказать эту волшебную фразу проще, чем купить кофе в Макдональдсе. Пары, если им нечего рассказать друг другу, пытаются разбавить этими тремя словами свои скучные, свободные от «контакта» и «твиттера» будни, а если любой красивой девушке что-нибудь надо от некрасивого ходячего кошелька, то именно «я люблю тебя» способно кардинально обновить ей гардероб или купить новую машину. Без этой фразы любой тюфяк с деньгами будет относиться к своей спутнице, как к эскорту, но, стоит ей только замолвить это, как любой механический секс становится отношениями. Красивые девушки знают об этом и пользуются. Так что не телом они зарабатывают, а словами, которые из этого тела вылетают.

Даже не спрашивай, я давно это поняла. Когда я прикасаюсь к Данилу и говорю ему что-нибудь, неважно что, этот тюфяк выполняет все, что ему приказано. Я знаю, он думает, что любит меня, верней, ему так проще думать, но это не более, чем животное желание обладать мной. Это мне и нужно, ведь пока он на расстоянии вытянутого поводка, он всего лишь хороший тупой друг, но стоит мне хоть на сантиметр ослабить ремень, я пропала.

Презирай меня, ведь только ты можешь так делать. Ненавидь меня, пока есть за что ненавидеть. Только ты и именно ты можешь все изменить одним лишь взглядом, одним лишь жестом можешь все перечеркнуть и отстроить заново. Из года в год я одинока в своем счастье, а мой мир, мои 2x0,5 метра подоконника – это все, что у меня есть. Ты - мой фундамент, моя основа и мой жизненный стержень, и глупо винить, упрекать себя за то, что сейчас всё сложилось так, а не иначе, что я одна, а не с тобой. Одна умная женщина научила меня тому, что даже самые ужасные события в жизни впредь могут быть самым лучшим, что случалось с тобой когда-либо. Сумасшествие – это осознавать, что все в твоей жизни предопределено, что горе – это услада для души. Да, мне очень не хватает тебя, но в тот момент, когда все вокруг уже трахаются на первом свидании, я могу только мечтать о том, чтобы обнять тебя. Это делает меня уникальной, это делает мою любовь к тебе великой.

Я помню, как сидела в коридоре какого-то ужасно скучного здания и рисовала твои глаза карандашом в блокноте. Папа привез меня сюда, сказал, что это очень важно. Но я и сама поняла это по людям, снующим туда-сюда в деловых костюмах и в каких-то странных черных балахонах. Папа уже час как зашел в какую-то дверь, из которой периодически раздаются знакомые голоса, но я не обращаю на это внимания, стараюсь абстрагироваться. И все же трудно прятать блокнот от любопытных глаз прохожих, поэтому я делаю вид, что просто рисую всякую дребедень.

- Нам пора, - голос папы разрезал плотную атмосферу скуки. – Ты сейчас нужна мне.

Он схватил меня за руку и повел за собой в эту дверь. Мы зашли в какой-то зал, в котором по правую и левую сторону от прохода сплошь и рядом стояли деревянные скамейки, а прямо напротив меня возвышался стол, за которым сидела какая-то тетка в мантии. И тут я вспомнила это место по телепрограммам и сериалам. Я уверена: мы пришли в зал суда, по крайней мере, решетка со скамейкой слева от нас говорила мне об этом. Мама сидела слева.

- А я напоминаю, что идет пересмотр дела №2890-ОЗ о лишении родительских прав гражданки Ивлевой Марии Васильевны. Погодите! Ивлевой? Почему Ивлевой, ведь было же…

- Мы в разводе уже лет пять, - скупо процедил папа. – Сухая бюрократическая формальность, ее можно исправить. Ваша честь, продолжайте.

- Спасибо. Итак, мы услышали точку зрения матери. Теперь хотелось бы услышать точку зрения отца. Пожалуйста, встаньте!

- Чтож, - мой папа деловито подошел к трибуне, стоящей посередине зала. – Ваша честь, я законопослушный гражданин. Я работаю на благо своей страны, работаю в уголовно-исполнительной системе и повидал всякое. Я видел маньяков, убийц, воров, несчастных и оклеветанных, даже политических осужденных мне приходилось видеть. И я могу сказать вам одно: 9 из 10 преступников стали ими только из-за отсутствия воспитания. В то время как я день и ночь работал, защищая город от всякой мрази, эта женщина вносила в мой дом блуд и разврат…

- Ты все врешь! – я никогда не видела маму такой. – Да как ты смеешь, Вадик! Как ты можешь такое говорить?!

- Ваша честь! – не изменяя интонации в голосе, папа убивал мою маму у меня на глазах. – Даже сейчас эта женщина пытается саботировать мои слова, я выслушал её точку зрения и требую, чтобы выслушали и мою.

- Мария Васильевна, если вы еще раз перебьете Вадима Игоревича, вы будете оштрафованы за неуважение к суду. Вадим Игоревич, продолжайте.

- Спасибо, ваша честь. Когда Мария была моей женой, я терпел ее нападки, я терпел её непонимание, я любил её и думал, что она любит меня. Как же я ошибался! Она любила мои деньги, мои связи, квартиру, которую мне дали, она тоже любила. Она жила на всем готовом и нигде не работала, и любовь была бы самой искупаемой наградой за то, что я делаю. Но вместо этого она рвала мою душу, более того, 20 лет назад она убила моего ребенка…

- Ты сам настоял на аборте! Это ты настоял! Это ты сказал, что мы не готовы иметь детей! Ты сам убил его, а потом, когда я больше не смогла иметь детей, это ты предал меня! Ты, который мне обещал, который на коленях просил моей руки, который сказал, что я не должна работать, это ты, ты все отнял! Веру, любовь мою к тебе, мой ум, мою семью, ты погубил!

- Ваша честь! Мне опять не дают договорить!

- Гражданка Ивлева, вы оштрафованы на 1000 рублей за неуважение к суду. Продолжайте, Вадим Игоревич.

- Спасибо, ваша честь. Вы видете, как Мария пытается доказать свою любовь ко мне – криками и угрозами. Так было постоянно. Более того, каждый день она пила…

- Обманщик! Лжец! Подлец! – моя мама встала со скамейки слева и побежала к папе. – Да как ты смеешь!

- Охрана!- судья поздно позвал судебных приставов. Она даже не успела крикнуть, как моя мама вцепилась в лицо папы руками и начала его царапать. Недолго, правда, ведь он ее тут же ударил.

- Получи, сука! Ты мне всю жизнь сломала. Хочешь дочь вернуть? На тебе дочь, тварь!

Он наносил ей удар за ударом, бил её сапогами по лицу до тех пор, пока пять судебных приставов не уложили его лицом в пол, скрутив его руки за спиной. Какая же я черствая! Думаешь, я кинулась отбивать папу? Может быть, обняла маму? Как бы ни так, я обводила в блокноте конуры твоих глаз, пока мы ждали карету скорой помощи. Через час судебное заседание продолжилось:

- Итак, мы достаточно услышали от Вадима Игоревича. То, что он сказал, весьма ужасно, и оставлять девочку у матери не допустимо. Но также мы услышали гражданку Ивлеву, и пусть это весьма противоречиво и спорно, это также имеет место быть. Вдобавок, нельзя не учитывать то, что произошло здесь. Исходя из вышеизложенных обстоятельств, суд обратиться к девочке. Именно она решит, с кем ей остаться, с отцом или матерью!

Я стою возле деревянной трибуны, судья задает мне вопросы, на которые я машинально отвечаю. Я знаю, что должна сказать, папа готовил меня к этому, я знаю, какой выбор я должна сделать. Я не могу предать папу.

Я люблю папу. Я люблю маму. Я их двоих по-настоящему люблю. Я знаю, что от моего решения зависит судьба каждого из них, они оба глядят на меня, и в их глазах читается последняя надежда. Как же глупо было в детстве играть в игру: «Кого ты любишь больше: маму или папу?» Как же страшно играть в неё сейчас.

Я люблю маму, хоть она никогда не рассказывала мне ничего, пусть не учила жизни, пусть не давала никаких материнских советов. Пусть я только сейчас узнала, что она любит меня, но я любила ее всегда.

Я люблю папу, ведь он многое для меня сделал. Он кормил, одевал, воспитывал меня, дал мне кров и пищу. Я благодарна ему за то, что он есть у меня, и я не лукавлю, я действительно люблю его больше. Именно поэтому я выбрала маму. Ведь у папы дома своя счастливая жизнь, новая семья, любящая его жена, которая ждет от него ребенка. Я давно уже поняла, что я приемная дочь, но мне всегда, как и моим родителям, было наплевать. Я знаю, как сильно папа хотел иметь своих родных детей, и я знаю, что в его новой семье я лишняя.

Старая квартира гораздо меньше и хуже моей, и оказавшись в ней, я словно попала в тот пионерский лагерь. Французские тосты на завтрак ушли, оставив место оладьям, а школа моя опять оказалась в космической дальности. Мой подоконник, мой мир 2x0,5 метра ушел навсегда, оставив мне лишь воспоминания.

Dix

Мне страшно. Спустя столько лет счастливых моментов, неудач, взлетов и падений, мне страшно. Я боюсь спать в своей комнате, боюсь приходить в школу, но больше всего я страшусь моей любви к тебе. Я была уверена в ней, я цеплялась за нее, как за последний островок светлого в моей душе, но теперь и он ушел под воду одиночества. Мне никогда еще не было так холодно и тоскливо. Не знаю, может быть, я взрослею, но скорее всего, я просто устала ждать и лелеять надежды в своей душе и захотела чего-то большего, чем воспоминания и фантазии. Я захотела быть с тобой, здесь, сейчас. Да, я хочу обладать тобой, дышать тобой, жить твоей жизнью, не боясь последствий своих поступков. Я не хочу больше прятаться.

Ты не представляешь, как трудно дается мне это письмо. Я знаю, что должна рассказать тебе, почему молчала все эти годы, почему скрывалась и хранила в своей душе эти чувства. Я знаю, что ты думаешь обо мне, и я знаю, что я это заслужила. Ну и пусть, но мне нужно попытаться объясниться перед тобой. Нет никакой гарантии, что ты это хотя бы прочитаешь, но есть надежда.

И даже сейчас ты думаешь, что я опять струсила, забоялась сказать о своих чувствах, глядя в твои необыкновенные глаза. Я признаю: мне никогда не стать тобой. Твоя самостоятельность, твоя решимость, твоя воля и твой ум способны горы свернуть, стоит тебе только подумать об этом. Ты вправе изменить мир вокруг себя, именно такие, как ты, способны вершить историю. Ты - личность, с которой считаются люди, а я – всего лишь кукла, антипод всему вечному на Земле. Но я должна признать это, я не буду вечно бояться, я начну делать свою жизнь, я докажу сама себе, что у меня тоже есть шанс стать личностью, есть надежда. И я надеюсь, всем сердцем надеюсь, что ты любишь меня.

Прав был какой-то мудрец: жизнь любого человека можно уместить на листке бумаги. Этот лист, запечатанный в розовом конверте, лежит в моей сумке, в надежде дойти до адресата. Какой же я была дурой, когда принесла его в школу. Я же не могу подойти к тебе просто так, вручить письмо, сказать что-то вроде: «Ну, бывай!» и убежать. Как у меня трясутся коленки.

Я вижу тебя, ты сидишь на передней парте и грызешь карандаш. Я бы полмира отдала, лишь бы узнать, о чем ты думаешь. Надеюсь, обо мне. Вот бы было здорово узнать, что все эти годы ты тоже любишь меня, что ты так же сидишь на подоконнике и боишься сказать мне о своих чувствах. Это греет меня, именно ради этого я принесла письмо в школу и именно ради этого я вручу его тебе после шестого урока. Я специально буду ждать, когда ты прочтешь его, а потом мы поговорим, конечно. Я боялась 17 лет, отныне – не буду.

Софья Николаевна рассказывает нам о Булгакове, доказывая, что он больше гений, чем наркоман. Её урок, литература, последний в расписании, и чем больше я жду нашей встречи, тем медленней секундная стрелка проходит круг на циферблате. Я рисую белочку на полях тетрадки. Длинный пушистый хвост, кисточки на ушах, большие бездонные глаза, орех в когтистой лапе… Нет, у белочки не могут быть лапы, есть маленькие и очень шустрые лапки, но это ничего, ластик исправит это, осталось его только найти.

Трель звонка напомнила мне о нашей встрече.

- Так, дети, - Софья Николаевна никогда не может отпустить нас без тризны, помнишь?- В четверг у нас родительское собрание, поэтому покажите дневники мамам с папами, чтобы для них бездарность детей не стала неожиданностью. Шучу, всего вам доброго, будьте аккуратней на дороге, Стас, сотри с доски, пожалуйста.

Да уж, этот дегенерат даже шнурки завязать не умеет, а вы ему, Софья Николаевна, такую невыполнимую миссию поручили.

- Эй, тебя ждать?

– Данила, ты меня напугал, придурок!

- Я подумал, мы могли бы после уроков куда-нибудь…

- Сегодня никак, родной. Ты поговорил с другом?

- Да, он завтра тоже будет, в семь, как договаривались.

- Ну, вот завтра и поговорим. Все, мне пора, я люблю тебя! – мне стыдно от того, что приходится говорить такое тупой горе мышц, пусть это и необходимо. Я целую его, улыбаясь, заигрывая с его языком. Ох, если бы он только знал, как сильно я хочу откусить его чёртов язык, он никогда бы не засунул его в меня.

Я видела, как ты уходишь по коридору школы, как ты спускаешься по ступеням в школьный дворик, а вокруг тебя совсем никого нет. Идеальный момент, нужно было только достать письмо, чтобы с разбега, с лету вручить его тебе. Нужно было только открыть петличку сумки, порыться в ней, ЧТОБЫ НЕ НАЙТИ В НЕЙ НИЧЕГО?! Неужели выпало?

Один лестничный пролет, четыре кабинета, пятьдесят шагов. Теперь только нужно потянуть за ручку, чтобы открыть дверь, если только письмо там, где я его могла оставить. Да, оно могло выпасть, когда я доставала ластик, нужно было только открыть дверь:

- Эй, подруга, не это ли ищешь? – Стас сидел за твоей партой, сжимая листок в руках. Разорванный конверт лежал рядом.

- Стас, это не принадлежит тебе, отдай немедленно!

- Какая же ты красноречивая! Вот, например, «Я сижу на подоконнике и думаю о тебе. Было бы клево увидеть, как ты медленно открываешь дверь моей комнаты, и вкрадчиво, словно на цыпочках, заходишь в нее.»

- Прекрати, отдай письмо!

- Нет, или вот, уже обо мне: «Да, с ним частенько бывает весело, особенно на уроках, но как дело доходит до каких-нибудь серьезных вещей, то из кокона искрометного комедианта вылупляется тупой отморозок-токсикоман, закрывающий решето в голове пошлыми шутками и клеем с салафановым пакетом»