Настасья Филипповна и Мышкин. Первая встреча. 1 страница

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

I

Рогожин -- Зябко?

И повел плечами.

Мышкин -- Очень, и, заметьте, это еще оттепель. Что ж, если бы мороз? Я даже не думал, что у нас так холодно. Отвык.

Рогожин -- Из-за границы, что ль?

Мышкин -- Да, из Швейцарии.

Рогожин -- Фью! Эк ведь вас!..

Мышкин -Я долго не был в России, с лишком четыре года, отправлен был за границу по болезни… падучая

Рогожин - Что же, вылечили?

Мышкин - нет, не вылечили".

Рогожин -- Хе! Денег что, должно быть, даром переплатили, а мы-то им здесь верим

Мышкин -- О, как вы в моем случае ошибаетесь. Конечно, я спорить не могу, потому что всего не знаю, но мой доктор мне из своих последних еще на дорогу сюда дал да два почти года там на свой счет содержал.

Рогожин -- Что ж, некому платить, что ли, было?

Мышкин -- Да, господин Павлищев, который меня там содержал, два года назад помер; я писал потом сюда генеральше Епанчиной, моей дальней родственнице, но ответа не получил. Так с тем и приехал.

Рогожин -- Куда же приехали-то?

Мышкин -- То есть где остановлюсь?.. Да не знаю еще, право... так...

Рогожин -- Не решились еще?

Рогожин - Гм... по крайней мере простодушны и искренны, а сие похвально! Гм... генерала же Епанчина знаем-с, собственно, потому, что человек общеизвестный; да и покойного господина Павлищева, который вас в Швейцарии содержал, тоже знавали-с. А позвольте, с кем имею честь... -- обратился вдруг угреватый господин к белокурому молодому человеку с узелком.

Мышкин -- Князь Лев Николаевич Мышкин.

Рогожин -- Князь Мышкин? Лев Николаевич? Не знаю. Так что даже и не слыхивал.

Мышкин -- О, еще бы! князей Мышкиных теперь и совсем нет, кроме меня; мне кажется, я последний. Да вот не знаю, каким образом и генеральша Епанчина очутилась тоже из княжон Мышкиных, тоже последняя в своем роде...

Рогожин -- Рогожиных знаете?

Мышкин -- Нет, не знаю, совсем. Я ведь в России очень мало кого знаю. Это вы-то Рогожин?

Рогожин -- Да, я, Рогожин, Парфен. Пять недель назад я вот, как и вы (обратился он к князю), с одним узелком от родителя во Псков убег, к тетке; да в горячке там и слег, а родитель без меня и помре. Кондрашка пришиб. Вечная память покойнику, а чуть меня тогда до смерти не убил! Верите ли, князь, вот ей-богу! Не убеги я тогда, как раз бы убил.

Мышкин -- Вы его чем-нибудь рассердили?

Рогожин -- Рассердился-то он рассердился, да, может, и стоило… Чрез Настасью Филипповну…

Мышкин -- Настасью Филипповну?

Рогожин -- Да ведь не знаешь!

Мышкин – Не знаю…

Рогожин -- Я тогда, князь, в третьегодняшней отцовской бекеше через Невский перебегал, а она из магазина выходит, в карету садится. Так меня тут и прожгло. Встречаю Залёжева - Это, говорит, не тебе чета, это, говорит, княгиня, а зовут ее Настасьей Филипповной, фамилией Барашкова, и живет с Тоцким, а Тоцкий от нее как отвязаться теперь не знает, потому совсем то есть лет достиг настоящих, пятидесяти пяти, и жениться на первейшей раскрасавице во всем Петербурге хочет. Тут он мне и внушил, что сегодня же можешь Настасью Филипповну в Большом театре видеть, в балете, в ложе своей. У нас, у родителя, попробуй-ка в балет сходить, -- одна расправа, убьет! Я, однако же, на час втихомолку сбегал и Настасью Филипповну опять видел; всю ту ночь не спал. Наутро покойник дает мне два пятипроцентные билета, по пяти тысяч каждый, сходи, дескать, да продай, да семь тысяч пятьсот к Андреевым на контору снеси, уплати, а остальную сдачу с десяти тысяч, не заходя никуда, мне представь; буду тебя дожидаться. Билеты-то я продал, деньги взял, а к Андреевым в контору не заходил, а пошел, никуда не глядя, в английский магазин да на все пару подвесок и выбрал, по одному бриллиантику в каждой, этак почти как по ореху будут, четыреста рублей должен остался, имя сказал, поверили. С подвесками я к Залёжеву: так и так, идем, брат, к Настасье Филипповне. Отправились. Что у меня тогда под ногами, что предо мною, что по бокам -- ничего я этого не знаю и не помню. Прямо к ней в залу вошли, сама вышла к нам. Я то есть тогда не сказался, что это я самый и есть; а "от Парфена, дескать, Рогожина, -- говорит Залёжев, -- вам в память встречи вчерашнего дня; соблаговолите принять". Раскрыла, взглянула, усмехнулась: "Благодарите, говорит, вашего друга господина Рогожина за его любезное внимание", -- откланялась и ушла. Ну, вот зачем я тут не помер тогда же! Да если и пошел, так потому, что думал: "Всё равно, живой не вернусь!" А обиднее всего мне то показалось, что этот бестия Залёжев всё на себя присвоил. Я и ростом мал, и одет как холуй, и стою, молчу, на нее глаза пялю, потому стыдно, а он по всей моде, в помаде и завитой, румяный, галстух клетчатый, -- так и рассыпается, так и расшаркивается, и уж наверно она его тут вместо меня приняла! "Ну, говорю, как мы вышли, ты у меня теперь тут не смей и подумать, понимаешь!" Смеется: "А вот как-то ты теперь Семену Парфенычу отчет отдавать будешь?" Я, правда, хотел было тогда же в воду, домой не заходя, да думаю: "Ведь уж всё равно", -- и как окаянный воротился домой.

Тотчас про всё узнал, да и Залёжев каждому встречному пошел болтать. Взял меня родитель, и наверху запер, и целый час поучал. "Это я только, говорит, предуготовляю тебя, а вот я с тобой еще на ночь попрощаться зайду". Что ж ты думаешь? Поехал седой к Настасье Филипповне, земно ей кланялся, умолял и плакал; вынесла она ему наконец коробку, шваркнула: "Вот, говорит, тебе, старая борода, твои серьги, а они мне теперь в десять раз дороже ценой, коли из-под такой грозы их Парфен добывал. Кланяйся, говорит, и благодари Парфена Семеныча". Ну, а я этой порой, по матушкину благословению, у Сережки Протушина двадцать рублей достал да во Псков по машине и отправился, да приехал-то в лихорадке; меня там святцами зачитывать старухи принялись, а я пьян сижу, да пошел потом по кабакам на последние, да в бесчувствии всю ночь на улице и провалялся, ан к утру горячка, а тем временем за ночь еще собаки обгрызли. Насилу очнулся.

Пассажиры - А вот и приехали!

Рогожин - Князь, неизвестно мне, за что я тебя полюбил. Может, оттого, что в этакую минуту встретил. Приходи ко мне, князь. Я тепереча наследство от отца получил в миллион. Мы эти штиблетишки-то с тебя поснимаем, одену тебя в кунью шубу в первейшую, фрак тебе сошью первейший, жилетку белую али какую хошь, денег полны карманы набью, и... поедем к Настасье Филипповне! Придешь али нет?

Мышкин - С величайшим удовольствием приду и очень вас благодарю за то, что вы меня полюбили. Даже, может быть, сегодня же приду, если успею. Потому, я вам скажу откровенно, вы мне сами очень понравились, и особенно когда про подвески бриллиантовые рассказывали. Даже и прежде подвесок понравились, хотя у вас и сумрачное лицо. Благодарю вас тоже за обещанные мне платья и за шубу, потому мне действительно платье и шуба скоро понадобятся. Денег же у меня в настоящую минуту почти ни копейки нет.

Рогожин -- Деньги будут, к вечеру будут, приходи! А до женского пола вы, князь, охотник большой? Сказывайте раньше!

Мышкин -- Я, н-н-нет! Я ведь... Вы, может быть, не знаете, я ведь по прирожденной болезни моей даже совсем женщин не знаю.

Рогожин -- Ну коли так, совсем ты, князь, выходишь юродивый, и таких, как ты, бог любит!

II

У Генерала Епанчина

Мышкин - Князь Мышкин. Мне непременно надо видеть генерала по необходимому делу.

Лакей -- Подождите в приемной, а узелок здесь оставьте.

Мышкин -- Если позволите, я бы подождал лучше здесь с вами, а там что ж мне одному?

Лакей -- В передней вам не стать, потому вы посетитель, иначе гость. Вам к самому генералу?

Мышкин -- Да, у меня дело...

Лакей -- Я вас не спрашиваю, какое именно дело, -- мое дело только об вас доложить. Да вы точно... из-за границы?

Мышкин -- Да, сейчас только из вагона. Мне кажется, вы хотели спросить: точно ли я князь Мышкин? да не спросили из вежливости.

Лакей -- Гм... -- промычал удивленный лакей.

Мышкин -- Уверяю вас, что я не солгал вам, и вы отвечать за меня не будете. А что я в таком виде и с узелком, то тут удивляться нечего: в настоящее время мои обстоятельства неказисты.

Лакей -- Гм. Вы не по бедности просить к генералу, осмелюсь, если можно, узнать?

Мышкин -- О нет, в этом будьте совершенно удостоверены. У меня другое дело.

Лакей -- Вы меня извините, а я на вас глядя спросил. Узелок-то поставьте хоть вон сюда.

Мышкин -- Я уж об этом думал; если позволите. И, знаете, сниму я и плащ?

Лакей -- Конечно, не в плаще же входить к нему.

Входит Ганя

Лакей -- Гаврила Ардалионыч, докладываются, что князь Мышкин и барыни родственник, приехал с поездом из-за границы, и узелок в руке, только... (камердинер начал шептать).

Ганя -- Вы князь Мышкин?

Мышкин - Я.

Ганя -- Не вы ли изволили с год назад или даже ближе прислать письмо, кажется из Швейцарии, к Елизавете Прокофьевне?

Мышкин -- Точно так.

Ганя -- Так вас здесь знают и наверно помнят. Вы к его превосходительству? Сейчас я доложу... Он сейчас будет свободен. Только вы бы... вам бы пожаловать пока в приемную... Зачем они здесь? -- строго обратился он к камердинеру.

Лакей -- Говорю, сами не захотели...

В это время вдруг отворилась дверь из кабинета и какой-то военный, с портфелем в руке, громко говоря и откланиваясь, вышел оттуда.

Генерал -- Ты здесь, Ганя? (Входя)

Ганя подошел к Генералу и объяснил ему про князя.

Ганя -- Князь, пожалуйте!

III

Мышкин -Князь Мышкин

Генерал -- Так-с, чем же могу служить?

Мышкин -- Дела неотлагательного я никакого не имею; цель моя была просто познакомиться с вами. Не желал бы беспокоить, так как я не знаю ни вашего дня, ни ваших распоряжений... Но я только что сам из вагона... приехал из Швейцарии...

Генерал чуть-чуть было усмехнулся, но подумал и приостановился; потом еще подумал, прищурился, оглядел еще раз своего гостя с ног до головы, затем быстро указал ему стул, сам сел несколько наискось и в нетерпеливом ожидании повернулся к князю. Ганя стоял в углу кабинета, у бюро, и разбирал бумаги.

Генерал -- Для знакомств вообще я мало времени имею, но так как вы, конечно, имеете свою цель, то...

Мышкин -- Я так и предчувствовал, что вы непременно увидите в посещении моем какую-нибудь особенную цель. Но, ей-богу, кроме удовольствия познакомиться, у меня нет никакой частной цели.

Генерал -- Удовольствие, конечно, и для меня чрезвычайное, но не всё же забавы, иногда, знаете, случаются и дела... Притом же я никак не могу до сих пор разглядеть между нами общего... так сказать, причины...

Мышкин -- Причины нет, бесспорно, и общего, конечно, мало. Потому что если я князь Мышкин и ваша супруга из нашего рода, то это, разумеется, не причина. Я это очень понимаю. Но я года четыре в России не был, с лишком; да и что я выехал: почти не в своем уме! И тогда ничего не знал, а теперь еще пуще. В людях хороших нуждаюсь; даже вот и дело одно имею и не знаю, куда сунуться. Еще в Берлине подумал: "Это почти родственники, начну с них; может быть, мы друг другу и пригодимся, они мне, я им, -- если они люди хорошие". А я слышал, что вы люди хорошие.

Генерал -- Очень благодарен-с, позвольте узнать, где остановились?

Мышкин -- Я еще нигде не остановился.

Генерал -- Значит, прямо из вагона ко мне? И... с поклажей?

Мышкин -- Да со мной поклажи всего один маленький узелок с бельем, и больше ничего; я его в руке обыкновенно несу. Я номер успею и вечером занять.

Генерал -- Так вы всё еще имеете намерение номер занять?

Мышкин -- О да, конечно.

Генерал -- Судя по вашим словам, я было подумал, что вы уж так прямо ко мне.

Мышкин -- Это могло быть, но не иначе как по вашему приглашению. Я же, признаюсь, не остался бы и по приглашению, не почему-либо, а так... по характеру.

Генерал -- Ну, стало быть, и кстати, что я вас не пригласил и не приглашаю. Позвольте еще, князь, чтоб уж разом всё разъяснить: так как вот мы сейчас договорились, что насчет родственности между нами и слова не может быть, -- хотя мне, разумеется, весьма было бы лестно, -- то, стало быть...

Мышкин -- То, стало быть, вставать и уходить? -- приподнялся князь, как-то даже весело рассмеявшись, несмотря на всю видимую затруднительность своих обстоятельств. -- И вот, ей-богу же, генерал, хоть я ровно ничего не знаю практически ни в здешних обычаях, ни вообще как здесь люди живут, но так я и думал, что у нас непременно именно это и выйдет, как теперь вышло. Что ж, может быть, оно так и надо... Да и тогда мне тоже на письмо не ответили... Ну, прощайте и извините, что обеспокоил.

Взгляд князя был до того ласков в эту минуту, а улыбка его до того без всякого оттенка хотя бы какого-нибудь затаенного неприязненного ощущения, что генерал вдруг остановился и как-то вдруг другим образом посмотрел на своего гостя; вся перемена взгляда совершилась в одно мгновение.

Генерал -- А знаете, князь, -- сказал он совсем почти другим голосом, -- ведь я вас все-таки не знаю, да и Елизавета Прокофьевна, может быть, захочет посмотреть на однофамильца... Подождите, если у вас время терпит.

Мышкин -- О, у меня время терпит; у меня время совершенно мое

Генерал -- Вот что, князь, если вы в самом деле такой, каким кажетесь, то с вами, пожалуй, и приятно будет познакомиться; только видите, я человек занятой… хоть и рад людям... хорошим то есть... но... Впрочем, я так убежден, что вы превосходно воспитаны, что... А сколько вам лет, князь?

Мышкин -- Двадцать шесть.

Генерал -- Ух! А я думал, гораздо меньше.

Мышкин -- Да, говорят, у меня лицо моложавое.

Генерал -- Два слова-с: имеете вы хотя бы некоторое состояние? Или, может быть, какие-нибудь занятия намерены предпринять? Извините, что я так...

Мышкин -- Помилуйте, я ваш вопрос очень ценю и понимаю. Никакого состояния покамест я не имею и никаких занятий, тоже покамест, а надо бы-с. А деньги теперь у меня были чужие, мне дал Шнейдер, мой профессор, у которого я лечился и учился в Швейцарии, на дорогу, и дал ровно вплоть, так что теперь, например, у меня всего денег несколько копеек осталось. Дело у меня, правда, есть одно, и я нуждаюсь в совете, но...

Генерал -- Скажите, чем же вы намереваетесь покамест прожить и какие были ваши намерения?

Мышкин -- Трудиться как-нибудь хотел.

Генерал -- О, да вы философ; а впрочем... знаете за собой таланты, способности, хотя бы некоторые, то есть из тех, которые насущный хлеб дают? Извините опять...

Мышкин -- О, не извиняйтесь. Нет-с, я думаю, что не имею ни талантов, ни особых способностей; даже напротив, потому что я больной человек и правильно не учился.

Генерал -- По крайней мере, вы чему-нибудь обучались, и ваша болезнь не помешает вам занять какое-нибудь, например, нетрудное место, в какой-нибудь службе?

Мышкин -- Учился же я все четыре года постоянно, хотя и не совсем правильно, а так, по особой его системе, и при этом очень много русских книг удалось прочесть.

Генерал -- Русских книг? Стало быть, грамоту знаете и писать без ошибок можете?

Мышкин -- О, очень могу.

Генерал -- Прекрасно-с; а почерк?

Мышкин -- А почерк превосходный. Вот в этом у меня, пожалуй, и талант; в этом я просто каллиграф. Дайте мне, я вам сейчас напишу что-нибудь для пробы, -- с жаром сказал князь.

Генерал -- Сделайте одолжение. И это даже надо... И люблю я эту вашу готовность, князь, вы очень, право, милы.

Мышкин -- У вас же такие славные письменные принадлежности, и сколько у вас карандашей, сколько перьев, какая плотная, славная бумага... И какой славный у вас кабинет! Вот этот пейзаж я знаю; это вид швейцарский. Я уверен, что живописец с натуры писал, и я уверен, что это место я видел: это в кантоне Ури...

Генерал -- Очень может быть, хотя это и здесь куплено. Ганя, дайте князю бумагу; вот перья и бумага, вот на этот столик пожалуйте. Что это? Ба! Настасья Филипповна! Это сама, сама тебе прислала, сама?

Ганя -- Сейчас, когда я был с поздравлением, дала. Я давно уже просил. Не знаю, уж не намек ли это с ее стороны, что я сам приехал с пустыми руками, без подарка, в такой день, -- прибавил Ганя, неприятно улыбаясь.

Генерал -- Ну нет, и какой, право, у тебя склад мыслей! Станет она намекать... И притом, чем ты станешь дарить: ведь тут надо тысячи! Разве портретом? А что, кстати, не просила еще она у тебя портрета?

Ганя -- Нет, еще не просила; да, может быть, и никогда не попросит. Вы, Иван Федорович, помните, конечно, про сегодняшний вечер? Вы ведь из нарочито приглашенных.

Генерал -- Помню, помню, конечно, и буду. Еще бы, день рождения, двадцать пять лет! Гм... А знаешь, Ганя, я уж, так и быть, тебе открою, приготовься. Афанасию Ивановичу и мне она обещала, что сегодня у себя вечером скажет последнее слово: быть или не быть! Так смотри же, знай.

Ганя -- Она это наверно сказала? -- Ганя вдруг смутился, до того, что даже побледнел немного, и голос его как бы дрогнул.

Генерал -- Третьего дня слово дала. Мы так приставали оба, что вынудили. Только тебе просила до времени не передавать.

Ганя -- Вспомните, Иван Федорович, -- сказал тревожливо и колеблясь Ганя, -- что ведь она дала мне полную свободу решенья до тех самых пор, пока не решит сама дела, да и тогда всё еще мое слово за мной...

Генерал -- Так разве ты... так разве ты... -- испугался вдруг генерал.

Ганя -- Я ничего.

Генерал -- Помилуй, что же ты с нами-то хочешь делать?

Ганя -- Я ведь не отказываюсь. Я, может быть, не так выразился...

Генерал -- Еще бы ты-то отказывался! Тут, брат, дело уж не в том, что ты не отказываешься, а дело в твоей готовности, в удовольствии, в радости, с которою примешь ее слова...

Князь слышал весь этот разговор, сидя в уголке за своею каллиграфскою пробой. Он кончил, подошел к столу и подал свой листок.

Мышкин -- Так это Настасья Филипповна? Удивительно хороша!

Генерал -- Как, Настасья Филипповна! Разве вы уж знаете и Настасью Филипповну?

Мышкин -- Да; всего только сутки в России, а уж такую раскрасавицу знаю. Мне давеча Рогожин рассказывал о ней…

Генерал -- Вот еще новости!

Ганя -- Одно только безобразие, купеческий сынок гуляет: Я про него что-то уже слышал.

Генерал -- Да и я, брат, слышал. Тогда же, после серег, Настасья Филипповна весь анекдот пересказывала. Да ведь дело-то теперь уже другое. Тут, может быть, действительно миллион сидит и... страсть, безобразная страсть, положим, но все-таки страстью пахнет, а ведь известно, на что эти господа способны, во всем хмелю!.. Гм!.. Не вышло бы анекдота какого-нибудь!

Ганя -- Вы миллиона опасаетесь?

Генерал -- А ты нет, конечно?

Ганя -- Как вам показалось, князь, что это, серьезный какой-нибудь человек или только так, безобразник? Собственно ваше мнение?

Мышкин -- Не знаю, как вам сказать, только мне показалось, что в нем много страсти, и даже какой-то больной страсти. Да он и сам еще совсем как будто больной.

Генерал -- Гм!.. тогда всё дело в том, как у ней в голове мелькнет.

Ганя -- А ведь вы знаете, какова она иногда?

Генерал -- То есть какова же? Послушай, Ганя, ты, пожалуйста, сегодня ей много не противоречь и постарайся этак, знаешь, быть... одним словом, быть по душе... Гм!.. Что ты так рот-то кривишь? Слушай, Гаврила Ардалионыч, кстати, очень даже кстати будет теперь сказать: из-за чего мы хлопочем? Понимаешь, что я относительно моей собственной выгоды, которая тут сидит, уже давно обеспечен; я так или иначе, а в свою пользу дело решу. Тоцкий решение свое принял непоколебимо, стало быть, и я совершенно уверен. И потому если я теперь желаю чего, так это единственно твоей пользы. Сам посуди; не доверяешь ты, что ли, мне? Притом же ты человек... человек... одним словом, человек умный, и я на тебя понадеялся... а это в настоящем случае, это... это...

Ганя -- Это главное.

Генерал -- Ну да, ум главное! И смешной же ты человек, Гаврила Ардалионыч! Ты ведь точно рад, я замечаю, этому купчику, как выходу для себя. Да тут именно чрез ум надо бы с самого начала дойти; тут именно надо понять и... и поступить с обеих сторон честно и прямо. Ты понял? Понял? Хочешь ты или не хочешь, в самом деле? Если не хочешь, скажи, и -- милости просим. Никто вас, Гаврила Ардалионыч, не удерживает, никто насильно в капкан не тащит, если вы только видите тут капкан.

Ганя -- Я хочу.

Генерал -- Ого! -- вскричал генерал, смотря на образчик каллиграфии, представленный князем, -- да ведь это пропись! Да и пропись-то редкая! Посмотри-ка, Ганя, каков талант!

Мышкин -- Вот это, это собственная подпись игумена Пафнутия, со снимка четырнадцатого столетия. Они превосходно подписывались, все эти наши старые игумены и митрополиты, и с каким иногда вкусом, с каким старанием! Потом я вот тут написал другим шрифтом: это круглый крупный французский шрифт прошлого столетия, иные буквы даже иначе писались, шрифт площадной, шрифт публичных писцов, заимствованный с их образчиков (у меня был один), -- Вот и еще прекрасный и оригинальный шрифт, вот эта фраза: "Усердие всё превозмогает". Это шрифт русский, писарский или, если хотите, военно-писарский. Так пишется казенная бумага к важному лицу, тоже круглый шрифт, славный, черный шрифт, черно написано, но с замечательным вкусом, посмотрите, оно составляет ведь характер, и, право, вся тут военно-писарская душа проглянула: разгуляться бы и хотелось, и талант просится, да воротник военный туго на крючок стянут, дисциплина и в почерке вышла, прелесть! Ну, вот это простой, обыкновенный и чистейший английский шрифт: дальше уж изящество не может идти, тут всё прелесть, бисер, жемчуг; и опять французская, тот же английский шрифт, но черная линия капельку почернее и потолще, чем в английском; и заметьте тоже: овал изменен, капельку круглее, и вдобавок позволен росчерк, а росчерк -- это наиопаснейшая вещь! Росчерк требует необыкновенного вкуса; но если только он удался, если только найдена пропорция, то этакой шрифт ни с чем не сравним, так даже, что можно влюбиться в него.

Генерал -- Ого! да в какие вы тонкости заходите, да вы, батюшка, не просто каллиграф, вы артист, а? Ганя?

Ганя -- Удивительно, и даже с сознанием своего назначения.

Генерал -- Смейся, смейся, а ведь тут карьера. Вы знаете, князь, к какому лицу мы теперь вам бумаги писать дадим? Да вам прямо можно тридцать пять рублей в месяц положить, с первого шагу. Местечко в канцелярии я вам приищу, не тугое, но потребует аккуратности. Теперь-с насчет дальнейшего: в доме, то есть в семействе Гаврилы Ардалионыча Иволгина, вот этого самого молодого моего друга, с которым прошу познакомиться, маменька его и сестрица очистили в своей квартире две-три меблированные комнаты и отдают их отлично рекомендованным жильцам, со столом и прислугой. Плата самая умеренная, и, я надеюсь, жалованье ваше вскорости будет совершенно к тому достаточно. Правда, человеку необходимы и карманные деньги, хотя бы некоторые, но вы не рассердитесь, князь, если я вам замечу, что вам лучше бы избегать карманных денег, да и вообще денег в кармане. Так по взгляду моему на вас говорю. Но так как теперь у вас кошелек совсем пуст, то, для первоначалу, позвольте вам предложить вот эти двадцать пять рублей. Надеюсь, Ганя, ты ничего не имеешь против помещения князя в вашей квартире?

Ганя -- О, напротив! И мамаша будет очень рада...

Генерал -- У вас ведь, кажется, только еще одна комната и занята. Этот, как его, Ферд... Фер...

Ганя -- Фердыщенко.

Генерал -- Ну да; не нравится мне этот ваш Фердыщенко: сальный шут какой-то. И не понимаю, почему его так поощряет Настасья Филипповна? Ну, черт с ним! Ну, так как же вы, князь, довольны или нет?

Мышкин -- Благодарю вас, генерал, вы поступили со мной как чрезвычайно добрый человек, тем более что я даже и не просил; я не из гордости это говорю; я и действительно не знал, куда голову приклонить. Меня, правда, давеча позвал Рогожин.

Генерал -- Рогожин? Ну нет; я бы вам посоветовал отечески или, если больше любите, дружески и забыть о господине Рогожине. Да и вообще советовал бы вам придерживаться семейства, в которое вы поступите.

Мышкин -- Если уж вы так добры, то вот у меня одно дело. Я получил уведомление...

Генерал -- Ну, извините, теперь ни минуты более не имею. Сейчас я скажу о вас Лизавете Прокофьевне: если она пожелает принять вас теперь же (я уж в таком виде постараюсь вас отрекомендовать), то советую воспользоваться случаем и понравиться, потому Лизавета Прокофьевна очень может вам пригодиться; вы же однофамилец

Ганя подошел к князю; тот в эту минуту стоял опять над портретом Настасьи Филипповны и рассматривал его.

Ганя -- Так вам нравится такая женщина, князь? -- спросил он его вдруг, пронзительно смотря на него. И точно будто бы у него было какое чрезвычайное намерение.

Мышкин -- Удивительное лицо! И я уверен, что судьба ее не из обыкновенных. Лицо веселое, а она ведь ужасно страдала, а? Об этом глаза говорят, вот эти две косточки, две точки под глазами в начале щек. Это гордое лицо, ужасно гордое, и вот не знаю, добра ли она? Ах, кабы добра! Всё было бы спасено!

Ганя -- А женились бы вы на такой женщине?

Мышкин -- Я не могу жениться ни на ком, я нездоров.

Ганя -- А Рогожин женился бы? Как вы думаете?

Мышкин -- Да что же, жениться, я думаю, и завтра же можно; женился бы, а чрез неделю, пожалуй, и зарезал бы ее. Только что выговорил это князь, Ганя вдруг так вздрогнул, что князь чуть не вскрикнул.

Мышкин -- Что с вами?

Лакей -- Ваше сиятельство! Его превосходительство просят вас пожаловать к ее превосходительству.

Генеральша -- Принять? Вы говорите, его принять, теперь, сейчас?

Генерал -- О, на этот счет можно без всякой церемонии, если только тебе, мой друг, угодно его видеть. Совершенный ребенок, и даже такой жалкий; припадки у него какие-то болезненные; он сейчас из Швейцарии, только что из вагона, одет странно, как-то по-немецкому, и вдобавок ни копейки, буквально; чуть не плачет. Я ему двадцать пять рублей подарил и хочу ему в канцелярии писарское местечко какое-нибудь у нас добыть. А вас, mesdames, прошу его попотчевать, потому что он, кажется, и голоден...

Генеральша -- Вы меня удивляете, -- продолжала по-прежнему генеральша, -- голоден и припадки! Какие припадки?

Генерал -- О, они не повторяются так часто, и притом он почти как ребенок, впрочем образованный. Я было вас, mesdames, -- обратился он опять к дочерям, -- хотел попросить проэкзаменовать его, все-таки хорошо бы узнать, к чему он способен.

Генеральша -- Про-эк-за-ме-но-вать? -- протянула генеральша и в глубочайшем изумлении стала опять перекатывать глаза с дочерей на мужа и обратно.