Кухарка Табакне

Сказание о новых кисэн

Послышались торопливые шаги нескольких приближающихся девиц. Они быстро, не переводя дух, поднимались по крутой лестнице, прыгая со ступеньки на ступеньку, словно горох на гумне. Едва успев ступить на каменную террасу, они стали на ходу разуваться. Повсюду с шумом беспорядочно падала невзрачная обувь, по сравнению с которой, по словам кухарки Табакне, даже мышиный помет выглядел лучше. Глядя на обувь, разбросанную везде как попало, она, качая головой, подумала: «Если ты не можешь быть скромной в поведении, то хотя бы надевай приличные туфли». Девицы кибана^[1], все как одна, носили сабо на высоком каблуке и платформе, одинаково закругленные спереди и сзади.

— Вы что, собираетесь сказать — я кисэн^[2] и выдвинуть такие тапочки как визитную карточку? И почему вы, кисэны, девицы из кафе и девки, продающие воду, словно сговорившись, носите одинаковую обувь, похожую на тыкву-горлянку? А потом ходите, словно теряя равновесие, качаясь из стороны в сторону, — громко ворчала она, прибежав из кухни на шум.

Вбежавшая последней мисс Мин явно была не в духе оттого, что попалась на глаза кухарке и теперь ей приходится выслушивать ворчание старухи. Ее недовольное лицо имело красивый красноватый оттенок, словно мокрый от росы цветок. Если внимательно рассмотреть ворчащую кухарку Табакне, то она была не такой уродливой, какой могла показаться на первый взгляд: можно было даже сказать, что в чем-то она была привлекательна. Завтра утром, когда на завтрак она сварит нурунчжи^[3] для кисэн, чтобы избавить их от неприятных ощущений в животе после бурно проведенной ночи, мисс Мин, как всегда, будет первой, кто с аппетитом съест его. Она использовала красивый псевдоним, но ее настоящее имя наверняка было не очень красивым, например Бун Сун или Хва Чжа^[4]. Или же что-нибудь вроде Ок Ран или Сун Док. В мире кисэн не было никого, кто назывался бы своим настоящим именем. Даже новенькие выступали под псевдонимом. Все они настаивали на том, что красивое сценическое имя необходимо им для творческой карьеры, а на самом деле скрывали непривлекательное настоящее имя. Но если рассмотреть их удостоверения личности, то, наверное, можно было бы узнать до неприличия, по-деревенски простые настоящие имена. Но у каждой был красивый и роскошный псевдоним, за который не было стыдно, если обращались, называя его^[5].

— Прошу вас, пожалуйста, не называйте нас «девками», — мягко сказала мисс Мин. — Это очень неприятно слышать: знаете, как это режет ухо? Кстати, бабушка, вы сначала научитесь стоять поровнее, когда курите, а потом ругайте нас, что ли.

— А что? — с раздражением сказала Табакне, со злобой прищурив и без того узкие глаза. — Тебе-то что с того, как я стою, когда курю, а? Не нравится? В чем проблема?

Из-под ее крепко сжатого кулачка тянулся вверх, не прерываясь, шлейф сизого дыма.

— Ну что это за поза? Когда вы курите, сидя на корточках, скрючившись, вы выглядите так, словно курите ворованные сигареты. Это так некрасиво, — тихо и смиренно, сказала ей мисс Мин, вращая в руке корзину для бани, радуясь в душе тому, что сумела поддеть кухарку.

— Я курю не сигареты, а «время», — все так же раздраженно сказала Табакне. — Время, которое я прожила, разве оно не всегда было таким? Я прожила почти полвека в кухне кибана, готовя большие красивые обеденные столы, сидя вот так, на корточках.

Последние ее слова не были слышны из-за сильно хлопнувшей двери.

— Безмозглые девки не знают, — проворчала она, — что если одна обувь лежит отдельно от другой, то даже приходящая удача уходит.

Недовольная тем, что не смогла от души выругаться на мисс Мин, Табакне, подняв голову, стала разглядывать своими маленькими треугольными глазками разбросанную везде как попало обувь. Но сколько бы она ни смотрела, сабо в ее глазах выглядели неуклюжими и некрасивыми. «Пусть они не хотят носить туфли в форме цветов или украшенные цветами, но как можно носить такое уродство?» — ругалась она про себя, собирая разбросанную обувь и расставляя их парами. Несмотря на то что Табакне жила с кисэнами под одной крышей, она, сомневаясь, что в их судьбе есть место для счастья, думала, что именно она должна о них позаботиться — а вдруг и для них есть хотя бы слепая удача.

— Кисэн рождается «наполненная» весельем, — сказала она вслух, а про себя подумала, что на самом деле сегодня даже днем с огнем нельзя найти кисэн, про которую можно было сказать: «Да, это настоящая кисэн!»

Говоря современным языком, она считала, что у них нет профессионализма. Сидя в небольшом садике, на плоском камне, выпиравшем из-под газона, разведенного во дворе, глубоко затягиваясь, она курила сигарету. И без того сгорбленная, еще сильнее выгнув спину, похожая на куриную грудку, к которой приклеили две ноги, сухие, как сайды, она казалась очень жалкой и несчастной. У нее было такое маленькое тело, что, казалось, его можно было сжать одной рукой. Кожа вокруг губ, сжатых так, чтобы ни одна струйка дыма не просочилась наружу, была густо покрыта мелкими морщинами. Тонкие и редкие брови показывали ее привередливый характер, впалые уши, словно дух, улавливали даже звук от проползающего мимо муравья, крепкие зубы, сохранившиеся почти здоровыми, до сих пор ни разу не причиняли ей никаких проблем, а множество темных пятен на лице, которые бросались в глаза, указывали на ее возраст. Единственным свидетельством того, что ей в этом году исполнилось 79 лет, были только эти темные пятна и морщины вокруг губ.

Каждый раз, когда между ветвями японских тисов и можжевельников, обрезанными секатором, взвивался дым из сигареты Табакне, раздавался голос певицы-кисэн мадам О, доносившийся из бамбукового леса за задним двором. Мадам О прочищала горло: «Охо-о-о… ахы-ы-ы… о-лоль-лоль-лоль-ло-ры-ры-ры».

Поднимите, поднимите, друзья.

Поднимите бокал вина.

Выпив вино, сделанное из бульлочхо ^[6] ,

Закусив персиком, растущим у пруда,

Где живет небожитель давно,

Живите вечно, мои друзья.

«Ее голос с каждым днем становится все более влажным и сиплым, — выпуская очередную струю дыма, с грустью думала Табакне, глядевшая, качая головой, в сторону бамбуковой рощи. — Хоть и говорят, что такой голос лучше чистого и звонкого, непросто определить — до какого предела он становится лучше? Если ее голос так ослабел, как она сможет растопить сердца людей, которые слушают ее?»

Табакне, прожившей почти полвека в кибанах, достаточно было взглянуть в лицо новенькой кисэн, чтобы определить, что ее ждет и как сложится ее жизнь. Однако прошли десятки лет, прежде чем она научилась различать голоса своими впалыми ушами. «Но если не станет мадам О, то, возможно, в этом мире совершенно не останется поющих кисэн, — с грустью думала она, наслаждаясь все еще красивым голосом. — Водитель Пак, видимо, и сегодня, глядя, как с каждым днем слабеет ее голос, все более похожий на его свисающие с пояса брюки в жаркий летний день, будет допоздна искать новых молодых певиц-кисэн, которые смогут ее заменить».

Горячий пар, клубясь, неприятно окутывал лицо Табакне. Руки, голова и ягодицы кухарки Кимчхондэк, время от времени, показавшись на мгновенье, исчезали в клубах пара. Приподняв небольшую бамбуковую корзину с чжэчхобами, мелкими морскими моллюсками, она трясла ее, словно веяла зерно. В большом чугунном котле медленно варился бульон из этих моллюсков. Если взять обычный ресторан, то в них в него добавляли сухое молоко, чтобы он казался густым, но в кухне Буёнгака, пока в нем работала Табакне, даже речи не могло быть об этом. Каждый раз, когда Кимчхондэк веяла корзину, были слышны звуки «срык-срык» — это терлись друг о друга раковины моллюсков, а сквозь щели поддона падали куски их мяса. Считалось, что моллюски обладают сильной энергией «инь» и полезны для усиления мужской силы. Поэтому на большом обеденном столе кибана часто появлялся бульон из этих моллюсков, с плававшим в нем нарезанным молодым зеленым луком или душистым луком-пореем. К тому же готовить его было нетрудно. В конце концов, разве здесь не город-порт Кунсан? Когда бы ты ни вышел на рынок, свежий моллюск чжэчхоб всегда имелся в изобилии; со всех сторон только и слышится:

— Хорошо сваренный чжэчхоб! Сегодня продаются моллюски с хорошо снимающимися раковинами!

Руки Кимчхондэк не отдыхали даже во время разговора. «Если бы она не гак много болтала, то придраться было бы не к чему, — пронеслось в голове Табакне. — У нее быстрые руки, хорошая память, и она сообразительна. Если ей покажешь один раз, второй уже не нужен».

— Где толстушка?

— Она срезала ноготь среднего пальца, когда резала редьку.

— Опять?

От негодования у нее слова застряли в горле. «В который уже раз?!» — подумала она. Когда работаешь с ножом и срезаешь ногти, это значит, что ты отвлекался на разную ерунду, которая лезет в голову молодым. «Цо-цо-цо», — цокала она языком, ибо у нее тоже выпукло торчал выступ в кончике среднего пальца левой руки. Видимо, она в молодости тоже много раз срезала ноготь. Как у пишущего человека в конце среднего пальца правой руки на всю жизнь остается след от ручки, так и у людей, которые долго орудуют ножом, не остается кончика ногтя среднего пальца левой руки. «Даже если и так, ей надо явиться сюда, — подумала она с раздражением — но, судя по тому, что она сюда даже носа не кажет, похоже, она под этим предлогом улеглась в своей комнате».

«Сегодня вечером надо накрыть шесть столов, — подумала Табакне. — В шесть часов два стола, в семь — три, а в девять — последний стол. На стол, который будет накрыт в девять часов вечера, надо не забыть положить чжокпхён, желе из говяжьего мяса и солянку синсолло^[7]. В специальной комнате, куда придет много гостей, кроме кисэн-красоток должны быть певицы-кисэн и кисэн-танцовщицы. И вот теперь, когда надо работать, пока сами не закроются глаза, когда возле водопроводного крана горой лежат продукты для приготовления еды, доставленные еще утром, она лежит в комнате».

Эти мысли вызвали у нее приступ гнева; не выдержав, она начала громко ругаться:

— Нет, вы посмотрите! Сколько овощей лежит для обработки, а она все еще валяется в комнате!

Только после того как она разразилась громкой бранью, медленно, со скрипом, открылась дверь прилегающей к кухне комнаты. «Нет, вы посмотрите на нее, у нее еще недовольное выражение лица, — подумала Табакне, оглядывая толстушку. — Виляет бедрами, щеки надутые от обиды — нет на нее управы. В старые времена такую сразу уволили бы, где бы она ни работала». Однако в наши дни найти помощницу для кухни публичного дома было так же трудно, как поймать звезду в небе, поэтому даже такой привередливый человек, как Табакне, закрывала на многое глаза и мирилась с поведением помощницы.

В это время Кимчхондэк, закончив варить бульон из моллюсков, вызвалась обжарить угрей. Даже если смотреть издали, как она ловко переворачивает и обжаривает угря, дважды обмазав его соусом, приготовленным Табакне, видно, насколько выросло ее кулинарное мастерство. Угорь хорошо пропитается соусом, только если его замочить в соусе с приправами за час до приготовления. Угрей, красиво замоченных в соусе, ставили на решетки над горящими древесными углями за 15 минут до их подачи на стол. В обычных ресторанах традиционной корейской кухни их ставили на огонь сразу после того, как гости садились за стол, но в кибане надо было изящно вынести их гостям тогда, когда они поджаривались до приятного темно-желтоватого цвета и начинали сжиматься с особым потрескиванием от внутреннего жара. Еда и кисэн в кибане занимали одинаковые места, потому что здесь не только еда должна быть вкусной, глаза и уши посетителей тоже должны были радоваться.

— Для обжарки угрей лучше использовать жидкий соевый соус, — сказала Кимчхондэк с видом эксперта, — а не красную перцовую пасту. Даже на вид темноватый цвет лучше, чем красный, и выглядит исключительно аппетитно.

«Она всем хороша, — подумала Табакне, глядя на нее и не зная, ругаться или промолчать, — но у нее есть один недостаток — она болтлива». Еще до того как стать ученицей Табакне, Кимчхондэк немного поработала на кухне традиционного корейского ресторана, поэтому, считая себя опытной кухаркой, всегда выступала с комментарием к любому блюду.

— Еда в кибане — это не то, что ресторанная стряпня, — сказала Табакне в ответ на ее замечание. — Сколько раз тебе надо повторять, что у них разные основа и происхождение! В кибане для приготовления угря пригоден соус из красной перцовой пасты. Эта рецепт дошел до нас из древности, поэтому, пожалуйста, запомни его раз и навсегда. Если говорить о еде в кибане, то в отличие от пищи простых людей она должна быть лучше обработана соусом и иметь пикантный вкус. Другими словами, она должна быть слегка солоноватой или иметь сладковато-кисловатый привкус. Хотя наша еда — гарнир к вину и кажется, что она не должна быть соленой, это, конечно, не так. На самом деле блюда, которые должны быть несолеными, можно на пальцах пересчитать. Понятно?

Когда Табакне мягко и терпеливо выговаривала эти слова прямо Кимчхондэк в лицо, ее взгляд, направленный в сторону той, был любящим и нежным — ведь что ни говори, а это была ее достойная ученица. Хотя все, кто видел Табакне говорили, что она легко проживет более ста лет, кто может знать, сколько еще протянет старуха, живущая одним днем.

Она, кажется, была единственным человеком в мире, умевшим накрывать стол согласно старым традициям. По мере того как кибаны один за другим исчезали, вместе с ними уходили в прошлое и кухарки, знающие рецепты старинных блюд. Когда она уйдет в мир иной, вероятно, вместе с ней перестанет существовать уникальная многовековая традиция приготовления еды кибанов. Так же как мадам О, возможно — последняя певица-кисэн, так и она, вероятно, последняя кухарка в этом мире, знающая секреты кухни кибана. Не потому ли до сих пор, в 79 лет, она работала?

Несколько дней назад ее показали по телевидению. Сначала она категорически отказалась давать интервью, но из-за того, что продюсер программы «Наша исчезающая традиционная культура» очень сильно, буквально на коленях, умолял ее выступить, она дала согласие, но при условии, что не покажет свое лицо. Кисэны Буёнгака, взволнованные этой передачей, теперь допекали ее, чтобы она написала книгу о кулинарном искусстве кибана, но она даже не думала об этом. «В конце концов, что интересного в том, чтобы описывать, как всю жизнь то тут, то там работала кухаркой кибана? — думала она, вспоминая прожитое. — Стыдно — опозоришься только».

Что касается кулинарного искусства кибанов, то оно не исчезнет, потому что она собирается покинуть этот мир, передав искусство Кимчхондэк. Она еще раз нежно посмотрела на свою любимую ученицу. Уголки губ, крепко сжатые до этого, начали мягко дрожать и раздвигаться, наконец, не выдержав нахлынувших чувств, она широко улыбнулась. «И откуда прикатилась такая благодать, — подумала она с теплотой о своей ученице. — Кимчхондэк, стань лучше меня! Я буду учить тебя, пока у меня хватит сил».

Когда она, резко выпрямившись, встала, обвязав пояс юбки веревкой, собралась повернуться, перед ней возникла толстушка, нагло загородив ей дорогу. Как человек, который впервые собрался начать переговоры о первом почине, она, нервно теребя руками фартук, серьезным голосом спросила:

— А нельзя ли мне приготовить хобакчжон?^[8]

«Черт возьми, амбиции этой толстушки простираются выше неба, — подумала Табакне, неожиданно для себя, спокойно восприняв ее слова. — Не справляясь даже с работой сиды — простой помощницы, она уже хочет работать средней кухаркой!» Как ни странно, она не разозлилась, как обычно, а молча продолжала перебирать продукты для приготовления гарнира к рису.

— Для еды кибана очень важен вкус, но не менее важен вид. Ты справишься? — строго спросила она толстушку после некоторой паузы.

В свое время она получила не очень почетное прозвище «Табакне»^[9] из-за того, что часто ругала других, но надо признать, что она не всякого ругала. Но даже бранясь, она следовала определенным принципам: ругала только тех, кто подавал хоть малейшую надежду, что может стать лучше. Уже долгое время она не возлагала никаких надежд на толстушку. И правда, приготовление даже таких простых на вид блюд, как хобакчжон или дальгальцим^[10], было намного труднее, чем это казалось на первый взгляд: не всякий мог правильно их приготовить. «Если посмотреть, как готовится дальгальцим, то после того как поднимется горячий пар, надо отодвинуть на одну треть крышку кастрюли, сделать огонь чуть слабее, и через пять минут вытащить яйцо. Только если строго выдерживаешь такую последовательность и время, поверхность яйца получается гладкой и мягкой, и только тогда можно получить настоящий дальгальцим. Но в девяти из десяти случаев, неправильно контролируя огонь, на стол подают нечто жесткое, с бугристой поверхностью, с пупырышками, дырочками насквозь и при этом еще смеют настаивать, что это — дальгальцим».

— Хобакчжон — это что, сложное блюдо? — все так же серьезно спросила толстушка, но по тому, как она покусывала губы, нервно теребила край фартука и не знала куда девать руки, было видно, что очень сильно волнуется и, вероятно, боится, что ей не дадут такой возможности. — И вообще, — решительно сказала она, — нет такого правила, по которому я все время должна работать в качестве сиды.

— Хорошо, — сдалась Табакне, видя ее упорство и не желая с ней больше спорить, — попробуй.

Получившая шанс толстушка радостно принялась за работу. Она обмочила нарезанные и обсыпанные пшеничной мукой кабачки в воде с разведенными яйцами. Затем на хорошо прогретую сковороду положила нарезанные кабачки и не забыла даже в качестве украшения уложить наверху листья хризантемы и нарезанный красный перец. Надо сказать, что до этого момента у нее все шло хорошо: она, улыбаясь, жарила кабачки, но тут ее лицо внезапно исказилось.

— Твое рвение к работе весьма похвально, но во всех делах нужны руки мастера, — сказала Табакне, наблюдавшая за ней и, опустив руки, которые она держала сцепленными за спиной, подошла поближе и спросила: — Ты хоть понимаешь, что ты сделала неправильно?

— Я… Я не понимаю, ведь я… делала все точно так же, как делала тетушка Кимчхондэк, — растерянно сказала толстушка, явно не понимая, почему у нее не получилось.

Она была по-детски расстроена, и, казалось, еще немного, и она заревет.

— Ну, если так, — спокойно сказала Табакне, — то скажи мне, пожалуйста, почему в том, что ты сделала, лишь наполовину сняты корочки из муки? Почему даже украшение на блюде выложено не так красиво, как у Кимчхондэк?

— Вот и я говорю, — все так же растерянно, недоуменно хлопая глазами, ответила толстушка. — Я ведь вроде все сделала так же, как она.

— Если вывернуть наизнанку толстую корочку, то она обязательно снимается. Самое важное в блюдах — его цвет, посмотри, как красив желтовато-зеленый цвет кабачка! — чуть повысив голос, с едва заметным раздражением, сказала Табакне. — О чем ты думала, когда вместо того чтобы сохранить этот красивый цвет, насыпала столько муки, а? Для чего тебе даны глаза? Скажи, нижнее белье у кисэн толстое или тонкое? — спросила она, видя ее долгое молчание, — скажи что-нибудь, если у тебя есть язык!

— Тонкое, — буркнула толстушка.

— Верно, — смягчив немного голос, сказала Табакне. — Хобакчжон — как нижнее белье кисэн-красоток. Нужно, чтобы внутренний красивый цвет кабачка был ясно виден сквозь мучную корочку, поэтому ее надо обсыпать мукой так, чтобы она едва касалась ее поверхности. Кроме того, почему ты положила так много украшений? Когда на нарезанный длинными дольками красный перец сверху кладешь один тонкий лист хризантемы, словно ставишь на него точку, слегка втыкая его на поверхность кабачка, то это можно назвать украшением, ты поняла?

Еще до того, как она закончила говорить, толстушка с шумом плюхнулась на скамейку у водопроводного крана и, что-то бормоча про себя, со злостью начала чистить ножом морковку Если внимательно посмотреть на нее, то она не чистила морковку, а ковыряла ее как попало. Табакне, глядя на нее, махнув рукой, мол, безнадежно, с грустью подумала: «Бесполезно — снова читала сутры коровьим ушам!» Толстушка же, не в силах наброситься на нее со словами: «Почему вы только ругаетесь?!» — всю свою обиду и гнев обрушила на невинную морковь.

— Лучше почищу эту «тупую штуку», — ворчала про себя она, правда было непонятно, на кого злится: на себя, потому что не смогла приготовить такое простое блюдо, или на Табакне, которая отругала ее.

Кимчхондэк, беззвучно улыбаясь, оглянулась на Табакне, цокающую языком, и покачала головой. Это означало: «Если бы это была Кимчхондэк, то она бы уже все поняла и запомнила». Хотя, честно говоря, прожив почти 80 лет, она не видела еще девицы с такими большими ягодицами, у которой были бы столь сильные и ловкие руки, как у толстушки. «Ну, раз она поняла, где ее место, — подумала Табакне, — теперь не будет завидовать средней кухарке и не будет постоянно рваться заменить ее».

Почувствовав облегчение от этой мысли, она, оставив кухню на Кимчхондэк, вышла во двор. Не успела она ступить на вновь проложенную узкую дорожку, ведущую к отдельному домику, как в нос ей ударил резкий запах лагерстремии. Внутри клумбы, обсаженной со всех сторон вечнозелеными низкорослыми кустарниками бересклета, полностью распустились летние цветы. За то время, пока она не видела их, на верхних веточках одного кустарника мимозы, слегка изогнувшись, расцвели светло-розовые цветы, словно светло-розовое обернуто в зеленое. Треугольные глаза ее постоянно слипались. Ей вдруг показалось, что весь мир погружен в неясный туман, а ее тело, источавшее запах чеснока и зеленого лука, слегка колышется и вот-вот растает, опьянев от аромата цветов.

— Так, протрите пол воском свечи до такого блеска, — гремел над деревянным полом оглушительный голос Табакне, — чтобы гости могли ослепнуть и поскользнуться на нем, ясно?! До блеска я сказала, поняли?

Когда голос человека стареет вместе с ним, это естественно, но, как ни странно, ее голос совершенно не думал стареть. Несмотря на то, что помощница Юнхине, выполнявшая разные поручения в Буёнгаке, и уборщица Ёнсонне, привлеченная на полдня, работали не покладая рук, конца работы не было видно. Натиравшая пол Юнхине уже ушла далеко вперед, а Ёнсонне, которая терла пол сухой тряпкой и шла вслед за ней, шагая на коленях, осталась позади. Судя по тому, как ее толстые ягодицы нервно подергивались, двигаясь вверх-вниз, было видно ее недовольство.

— Не легче ли было бы, — недовольно ворчала она про себя, — просто покрыть лаком?

Можно было не сомневаться, что ее тихое брюзжание дошло до впалых ушей Табакне, но, странное дело, та только раз мельком неодобрительно взглянула в сторону ягодиц Ёнсонне и отвернулась, словно всем своим видом говорила: «Сколько бы ты ни ворчала — бесполезно».

Вытащив сигарету из кармана женских брюк момпе^[11], она зажала ее в губах, опустила усталые веки и прищурилась. Она пристально разглядывала пол, столбы и место под карнизом, словно хотела продырявить их взглядом. Наконец ее глаза, вечно красные от жара в кухне, посмотрели на пол, на который ей хотелось лечь и, вытянувшись, выспаться на нем от души. Каждый раз, когда ей бывало тяжело в жизни, она, словно жалуясь этому полу, ложилась на него; от него поднимался прохладный воздух и, лаская кожу, вызывал легкое покалывание в желудке, улучшал пищеварение, снижал давление на красные глаза.

«Где еще можно найти такой пол? — пронеслось в голове. — Если лежа на нем повернуть голову, то он становится темноватым, и кажется, что прямо сейчас в нос ударит пряный запах сухой травы. Не похож ли он этим на травяную могилу?»

Пока ей не исполнилось 14 лет, она жила в селе, расположенном на острове. В то время в горах везде в беспорядке лежали травяные могилы, но они скорее внушали чувство уюта, чем страх. Когда ей исполнилось 14 лет, она поняла, что жизнь и смерть не далеки друг от друга. «Да, несомненно, — мелькнуло в голове, — запах травяной могилы похож на запах этого пола». Она тихо улыбнулась про себя. На ее сплюснутом носу появились симпатичные небольшие морщины.

«Широкий пол, несмотря на то, что годы идут, всегда блестит, ибо раз в неделю его натирают до блеска воском свечи и сухой тряпкой, — думала Табакне, с любовью поглаживая его. — Тонкие линии текстуры подчеркивают его качество и красоту, а круглый деревянный столб, солидно подпирающий потолок, кажется, пропитан печалью и тяжелыми вздохами кисэн, которые здесь жили и работали. Как все не понимают, — с грустью думала она, — что если пол покрыть лаком, то исчезнет дыхание старины, красивая текстура дерева, следы, оставленные руками и ногами бесчисленных кисэн. Интересно, как выразить словами цвет этого пола, сильно потемневшего от старости: он вроде темноватый, и в то же время не тёмный, похож на тень, и в то же время — не тень? Может быть, если сказать, что он похож на красный свет, который начинает медленно, колыхаясь на тропинке, исчезать на закате солнца, это будет близко к истине».

Когда шаги снующих кисэн, из-под юбки ханбок^[12] которых мелькали белые носки босон^[13], внезапно становились быстрее и сквозь щели в дверях, обклеенных бумагой, начинал просачиваться тусклый желтоватый свет, пол становился одиноким и, словно исчезая, отступал в темноту — даже его контуры растворялись. Когда его время уходило, наступало время комнат Буёнгака, в них начиналась вечерняя суета. Наступало время, когда начинали действовать кисэн, показывая клиентам свое мастерство.

Несколько лет тому назад сюда приезжал один человек, живший в Сеуле, чтобы купить полы Буёнгака. Он надменно сказал, что строит традиционный корейский дом в Букчхоне и хотел бы, отодрав полы, увезти их и настелить в том доме. Он сказал Табакне, что готов выложить за них любые деньги, и назвал огромную сумму.

— Тебе что, — резко ответила ему она, — кажется, что на свете есть люди, которые продадут пол, на котором они прожили всю жизнь?

Мужчина, увидев, с каким недовольным выражением лица она нервно курила, огорченный ее отказом, но не теряя надежды на то, что она согласится, сказал:

— Вместо вашего пола я выстелю вам новый из самого лучшего дерева, что есть в нашей стране.

— Да, — раздраженно сказала она, — а как прикажете быть с нашей торговлей?

— Естественно, — сказал он, отбросив надменность, — все убытки за то время, пока будут менять полы, я возмещу отдельно.

— Вы что, с ума сошли?! — громко сказала она, всем видом показывая, что не уступит ему полы. — На такой старый пол собираетесь тратить такие сумасшедшие деньги!

— Для моего строящегося дома в традиционном корейском стиле нужен именно такой пол, — умоляя, продолжал уговаривать мужчина, — поэтому я готов выложить любые деньги.

— Да, ничего не скажешь, вкус у вас есть, — все так же резко ответив ему, она встала и, давая понять, что разговор окончен, пошла на кухню.

И хотя мужчина от безнадежности потом обратился к мадам О, это было бесполезно, потому что та была лишь мадам-представитель, настоящей же хозяйкой Буёнгака являлась Табакне, так что какую сделку он смог бы заключить с ней? «Как же он ошибался! — подумала она, зная, что ни за какие деньги не продаст пол. — Неужели он думал, что, если предложит сумасшедшие деньги, я продам ему пол в Буёнгаке, ставшем мне домом, который станет мне могилой? Зря, что ли, его так старательно сохраняют? И чтобы такой пол покрыть лаком?!»

Громко сморкаясь, Табакне шла в сторону кухни, прилегающей к главному дому. Но вдруг она остановилась, словно увидев что-то неприятное, и нахмурила лоб.

— Да, даже черт ослеп, — со злостью выругалась она про себя, глядя в сторону флигеля, — раз он его не забирает!

Во двор главного дома, через флигель, входил мужчина с грубым лицом. Она знала, что его настоящий возраст приблизился почти к 70 годам, но он выглядел гораздо моложе — где-то на 57–63 года, из-за того что был одет в узко обтянутые джинсы. Он легко поднимался по крутой лестнице. На его ягодицах, готовых вот-вот взорваться, висела, словно круто наклоненная наружная синяя черепичная крыша, вылинявшая джинсовая куртка. Она была похожа на бескрайнее летнее небо.

— Ой, Ким сачжан^[14] пришел! — радостно воскликнула Кимчхондэк, увидев его.

С простодушным видом она, улыбаясь, выбежала из кухни, вытирая мокрые руки о фартук.

— Какой он тебе к черту сачжан? — крикнула со злостью Табакне. — Когда человек что-то делает, он достоин называться «сачжаном», а основное занятие этого, прости меня господи, — тут она смачно сплюнула, — лодырничанье. И как же такого бездельника можно так называть? А ты, Кимчхондэк, всякого проходимца называешь «сачжаном».

— Мы вместе стареем, и не стоит так ненавидеть меня, — хитро улыбаясь, громко сказал Ким сачжан, глядя в ее сторону, и сделал полупоклон, но его взгляд был похож на взгляд рыси, алчно смотревшей на добычу.

— Мадам О сейчас нет в кибане! — крикнула Табакне. — Если ты человек, то у тебя должно быть хотя бы немного совести? Зачем ты снова приперся сюда? Что ты собрался еще урвать? Как ты думаешь, сколько времени прошло с тех пор, когда ты за один присест, легко, одним чихом истратил все деньги, заработанные мадам О? — со злостью сказала она, стараясь как можно больнее уколоть его.

— Да, я вижу, Табакне ничуть не изменилась — она, не в силах меня съесть, ненавидит меня и бранится, — притворно рассмеялся Ким сачжан.

— Видать, теперь у него плохи дела: похоже, что «время белых туфель»^[15] прошло. Нет, вы посмотрите на этого хлыща, надевшего узкие джинсы, которые надевает его сын. Удивительно, что они еще не разорвались и держатся. Честное слово, такое зрелище не увидишь даже за деньги, — язвительно сказала она и, багровая от возмущения, обратилась к Кимчхондэк: — Ну-ка, принеси мне черпак крупной соли. Хочу бросить ее на задницу этого негодяя.

Со стороны казалось, что она вот-вот подпрыгнет от злости и негодования. Что касается Кимчхондэк, то она, не вступая в спор, быстро ушла на кухню. Ким сачжан, который, казалось бы, должен был покраснеть от стыда и злости после ее обидных слов, как ни в чем ни бывало, нарочито насвистывая, медленно исчез в направлении домика, расположенного за главным зданием, где жила мадам О. Кимчхондэк, выбежавшая с солью, стояла в растерянности, не зная, что с ней делать. Табакне велела ей унести соль обратно.

«И разве он обворовал ее, бедную, всего пару раз?» — со злостью выругалась про себя Табакне, больше злясь на то, что она ничего не может изменить, и виня себя за то, что случилось. Днем, когда было мало гостей, она, меняя своих собеседников, ворчала на них до тех пор, пока не уставала, но разве из-за этого она потеряла расположение работниц и клиентов? Наоборот, если говорить о ее популярности, то она не уступала популярности кисэн в Буёнгаке, а может, и превосходила их.

Наряд Табакне что прежде, что теперь всегда был одинаковым. Летом она носила белую рубашку мосиджоксам из ткани рами и серые брюки момпе из конопли, а зимой — стеганую корейскую рубашку нувиджоксам и свободные черные брюки момпе. Только когда ей приходилось входить в комнату с посетителями, она празднично наряжалась: надевала темно-зеленые шелковые момпе. Разумеется, надевая его, она не становилась красивей. Она родилась с некрасивым лицом, и ей ничего не оставалось, как смириться с этим, и, возможно, если бы у нее было хотя бы большое и пышное тело, она выглядела бы менее уродливо. Ей не подходил даже современный ханбок, который могла надеть почти любая женщина, поэтому ей ничего не оставалось, как надевать момпе, чтобы скрыть недостатки телосложения. Однако были такие посетители, которым, наоборот, нравилось, когда она была в момпе.

Это было немного странно, но многие из тех, кто праздно проводил время, говорили, что они специально приезжают издалека для того, чтобы поесть нурунчжи, которые соскребает со дна котла бабушка Табакне. Они часто приглашали ее поужинать вместе с ними. В таких случаях она вместе с кисэн входила в комнату к гостям. В том, что она делала в комнате, не было ничего особенного. Она садилась рядом с гостями и, когда кисэны, приветствуя их, выполняли традиционные корейские глубокие поклоны, открывала крышки чашек для риса и говорила: «Сейчас сезон пятнистой сельди, поэтому попробуйте ее обжаренную щечку. Она вкусней, если ее жевать вместе с костями так, чтобы раздавался хруст». После чего приветствовала гостя, как умела только она, обращаясь к нему на «ты», без использования уважительного «вы», принятого у корейцев при обращении: «Ну что, как идет торговля? Пак сонсэн^[16], ты выглядишь гораздо лучше, чем в прошлый раз». Такое обращение было возможным благодаря ее врожденным способностям, которые позволяли ей запоминать не только имя гостя, пришедшего в первый раз, но и подробно, в деталях, его лицо.

Неважно, кто был перед ней: президент известной фирмы, знаменитый ученый или инженер из мелкой или средней фирмы, все они, как только садились рядом с ней, превращались в одинаковых торговцев. Она была человеком, который искренне верил, что все дела, будь то управление людьми, правление страной или обучение человека, не отличаются от торговли. Если кто-то из гостей, считая, что слово «торговля» ей не знакомо, обращался к ней со словами: «Бабушка, сейчас так трудно, что хоть помирай, я не знаю что делать: не идет торговля», он легко подвергался жесткой критике с ее стороны: «И что с того, значит, можно уклоняться от уплаты налога и откладывать выплату зарплаты сотрудникам, а?!» Обычно из-за резко брошенных ею слов атмосфера в комнате становилась такой напряженной, что разговоры, пение и танцы кисэн на время откладывались. Если из-за этого какая-нибудь рассерженная кисэн поднимала на нее недовольный взгляд, она не могла просто сидеть и, прежде чем уйти, глядя на нее, со злостью бросала: «Все, поняла, ухожу, шлюха!»

Она прекращала ругаться лишь тогда, когда выходила из комнаты. Но на самом деле, несмотря на показную злость и раздражение, она не обижалась на кисэн, которая сердилась на нее. Она была убеждена, что только та, у которой хватает духа сердиться на нее, сможет выжить и расцвести как цветок. Но если у нее мягкий характер, словно вода, растворенная в воде, словно вино, растворенное в вине, то ее ждет такая же печальная судьба, как мадам О. Понимая это, она иногда специально ругала их, чтобы воспитать в них характер. Что касалось посетителей, то они, желая польстить, громко смеясь или улыбаясь, говорили, что им нравится, когда она ругается, потому что тогда они видели в ней своих бабушек, покинувших этот мир. И разве то, что, когда она ругалась, людям нравилось, а от ее тела в это время поднимался, клубясь, теплый пар, и ее узкая спина в такие минуты выглядела шире хонамской равнины, не говорило о том, что людские души полны загадок, а она — необычный человек? Несмотря на то что у нее некрасивое, маленькое и узкое лицо, по ее окружению было ясно, что она счастлива одним — есть те, кто любит ее.

Табакне и Кимчхондэк, до этого сновавшие по кухне, сидели рядом на широкой деревянной скамейке с короткими ножками, чтобы немного перевести дух.

— Устала? — с участием спросила Табакне.

— Да, немного. Сегодня в каждую комнату должны накрыть и подать по шесть столов, конечно, не хватает сил. Душа всегда молода — а вот руки стали медленными, да и в боку что-то стало покалывать. Иногда в голову приходит мысль о том, что на улице такая прекрасная погода, а я, извините, ради какого-то рожна должна жить и работать в такой духоте на кухне, где даже руки не успевают высохнуть. Из-за этого у меня даже появляются мысли о вступлении на стезю порока на старости лет, и эта мысль, кажется, крепко засела у меня в мозгу, — устало улыбаясь, ответила Кимчхондэк, представив себе на мгновенье, как встает на стезю порока.

— Когда долго работаешь на кухне, — сказала Табакне, прикрыв глаза и думая о чем-то своем, — у любого, наверное, пару раз обязательно бывают такие мысли.

Несмотря на то что два высоких вентилятора беспрерывно вертелись, они были не в силах рассеять духоту на кухне. Кимчхондэк едва успевала вытирать пот, стекающий по лицу и шее, а лицо Табакне оставалось совершенно сухим. Глядя на нее, Кимчхондэк подумала: «Она особенная, что ли? Почему она не потеет?» Она с удивлением разглядывала лицо, на котором не выступила даже капелька пота.

Кухню Буёнгака по сравнению с кухнями других кибанов можно было считать просторной, потому что, когда заглядываешь туда в палящий летний день чхобок^[17], сразу чувствуешь прохладу. Столы для подготовки продуктов и раковина для мытья посуды, приставленные друг к другу буквой «П», по размеру были в два-три раза больше, чем в любом обычном доме. Стены и пол на кухне были покрыты кафельными плитками, поэтому, когда работали стоя или сидя на маленьких скамейках, можно было мыть посуду и продукты, не опасаясь брызг. Если воду, которой мыли посуду или ту, которой промывали зелень в раковине, выливали на пол, то становилось прохладно. Когда кто-то, поскользнувшись, падал на пол, то он тут же поднимался, как будто ничего не случилось, и после этого кто-нибудь снова брызгал воду на плитки.

Чем же еще отличалась эта кухня от обычной? Наверное, тем, что ближе к задней двери, напротив стола для подготовки продуктов и раковины, стояла широкая деревянная скамейка на коротких ножках. Она использовалась, когда накрывали большие столы, а ночью, после того, как в соответствии с числом заказов в комнаты вносили столы, и до того момента, как их выносили обратно, на ней отдыхали кухарки. Днем она использовалась в качестве места для подготовки овощей на кимчхи^[18] или хранения продуктов для готовки, поэтому она была очень важной вещью на кухне.

— Все-таки самая грубая и тяжелая из всех работ — работа на кухне, — сказала Табакне после некоторого молчания. — Не знаю, возможно, другие могут возразить и сказать, что работа по очистке окон высотных зданий на воздухе намного тяжелее. Но ту работу стоит раз увидеть, чтобы это понять. Однако, пусть даже мы работаем до острой боли в пояснице, никому невдомек, что наша работа тяжела и губит здоровье. Как путешественники, задыхаясь, пройдя не один пик горы, видят перед собой равнину и конец пути и от радости забывают об усталости, так же и мы, достигнув мастерства, работаем, забывая о тяжести работы.

— А когда я смогу увидеть равнину или конец пути?

— Не торопись, — мягко улыбнувшись, ответила Табакне. — Если все время будешь торопиться, ты просто измучаешься, какая уж тогда равнина или конец пути? Когда я была примерно в твоем возрасте, то думала, что уже почти подошла к цели, но когда поднимала глаза и смотрела вперед, то видела, что дорога, по которой я должна идти, снова уходит вдаль.

— Я ничего другого не желаю. Единственное, чего я хочу, это чтобы с первого раза правильно солить еду.

— Правильно солить — это и есть мастерство, можно сказать — «вкус руки», поэтому если ты очень постараешься, то однажды сможешь сделать это. Но ты сможешь набить руку, если много раз будешь пробовать солить. Это единственный путь. Однажды придет время, и ты сможешь солить с закрытыми глазами. Но если оно придет, а ты перестанешь стараться, то вскоре ты потеряешь свое мастерство. Только если ты все время будешь держать себя в форме, твое умение солить сохранится.

— Да, — ответила ей, вздыхая, Кимчхондэк, — на свете нет ничего простого.

— Я вижу… — тут Табакне сделала небольшую паузу. — Ты тоже потихоньку начала понимать истину жизни. Конечно, для того, чтобы вкусно готовить, очень важно правильно посолить, но самое главное для кухарки — у нее должна быть способность «видеть» и «контролировать» огонь. Если ты умеешь видеть и контролировать его, ты стоишь на пути к познанию истины жизни. Думаешь, что истина жизни — это нечто особое, из ряда вон выходящее? Хотя люди бродят в поисках истины, посещая только великие горы, такие как Кэрёнсан или Чжирисан^[19], или известные реки, на самом деле жизнь можно постичь даже на этой маленькой, как ноздря носа, кухне. В народе говорят, что когда мужчина становится старым, он похож на ребенка. А знаешь, почему так говорят?

— Ну, в общем-то, да, и почему же?

— Это потому, что они не работали на кухне, — уверенно ответила Табакне. — Я уверена, что и женщины, которые жили, не замочив руку каплей воды, не зная работу на кухне, никогда не повзрослеют, сколько бы там им ни было лет.

— Ну, вы и скажете, — недоверчиво сказала Кимчхондэк, — так прям и не повзрослеют.

— Ты что, не веришь? А ты попробуй стареть на кухне 30 лет. Тогда сама собой поймешь эту истину, — с этими словами обычно не курящая на кухне Табакне стала, нервно шурша, искать в кармане сигарету.

Подготовив предварительно посоленные продукты для обработки, она собралась прикурить сигарету, пока еще не начала готовить. Хотя она, казалось, чуть ли не всю свою жизнь жила с сигаретой во рту, она не курила, когда начинала готовить, говоря, что курение делает язык нечувствительным. Обычно она, перед тем как начать готовить, набрав воды в рот, тщательно полоскала его — это было ее незыблемым правилом. Кимчхондэк, стоявшая рядом и наблюдавшая за ней, удивлялась тому, как та тщательно следила за своим языком, который являлся самой важной частью тела для определения степени солености. Она знала, что Табакне — человек, который, если придет грабитель и пригрозит отрезать ноги и руки, скажет ему, что он может отрезать и другие части тела, но попросит оставить руки и язык, необходимые для приготовления пищи.

— В нашем доме есть человек, который не умеет контролировать огонь, из-за чего каждый день все переливается через край, вот в чем проблема, — с горечью в голосе сказала Табакне. — Когда переливается бульон, разве дело ограничивается тем, что только он испортится? Ведь испачкаются кастрюля, газовая плита, полотенце и, в конце концов, придется даже выбросить бульон, но она этого совсем не знает.

— Вы имеете в виду мадам О? — осторожно спросила Кимчхондэк.

— Я должна прожить дольше ее хотя бы на один день, — не отвечая на ее вопрос, сказала Табакне. — Похоже, что я, жалея ее, не смогу покинуть этот мир раньше нее. В моей душе нет покоя из-за нее.

— Вы будете долго жить, — уверенным голосом сказала Кимчхондэк, видя, что она загрустила, и стараясь ободрить ее. — Все говорят, что, судя по вашему лицу, вы проживете до глубокой старости. А сколько лет вы проработали вместе с мадам О? — спросила она, стараясь отвлечь Табакне от грустных мыслей.

— Давай посчитаем… Когда я работала в кибане «Осон», известная наставница из школы кёбан^[20] привезла туда двух совсем юных кисэн из ассоциации кисэн Квонбон в городе Чжинчжу; одна из них была мадам О.

Баня в кибане «Осон»… Перед ее глазами всплыли маленькие и красивые икры мадам О, которые, словно зеленые огурчики, покрытые гусиной кожей, показались из-под свернутых кальсон.

— Несмотря на то что мадам О тогда была совсем юной, она выделялась среди остальных кисэн в кибане «Осон» своей внешностью. У нее было белое и нежное лицо, а тонкая, как юный месяц, шея заставляла щемить сердце у любого, кто смотрел на нее. А насколько были красивыми ее длинные и густые волосы с черным, как смола, отливом…

— Если говорить о красоте, то она и сейчас красивая.

— Какой там! — сказала Табакне. — Ее красота испортилась из-за алкоголя и мужчин так, что даже трудно сравнить с прошлой. Кажется, что только вчера познакомилась с ней, а уже, боже мой, прошло полвека… Да, говорили, что время летит быстро, как пуля, но чтобы так… Что касается времени в кибане, то правильно будет считать, что здесь оно идет в три раза быстрее, чем время в мире обычных людей…

— В три раза? — недоверчиво переспросила Кимчхондэк.

— В обычном мире день делится на три части: утро, день и вечер, в кибане же есть только две части — день и ночь. День — это время для подготовки к ночи, он короткий, как проблеск солнца в пасмурный день, основное же время — ночь, в ней проходит вся жизнь того дня. Поэтому время в кибане летит быстро, словно выпущенная стрела. Смотри, разве мы, кухарки, когда собираемся распрямить спину, считая, что набили руку в приготовлении еды, не становимся старухами с согнутой спиной, в виде буквы «Г»? Порой мне кажется, что жизнь не имеет смысла…

В старые времена тоже, как сейчас, на кухне работали группы по три человека. Для удобства кухарок делили на «оябун»^[21], главную в группе, среднюю кухарку, а последнюю называли сидой — помощницей, которая была на подхвате у первых двух. Зарплату на всю группу получала оябун, которая распределяла деньги по своему усмотрению. В свою очередь оябуны делились по уровню их мастерства на первый, второй и третий классы и, согласно этой классификации, их зарплаты сильно различались. Как это часто бывало — под опытной оябун первого класса всегда было много средних кухарок и сид. Но каждая из них, став оябун, часто, откладывая свою основную кухонную работу на второй план, была вынуждена бегать в поисках двух остальных кухарок, которые, чуть что, уходили, бросив работу.

Табакне пришлось поработать практически во всех крупных кибанах страны. Отпечатки ее пальцев остались везде, где она работала. В каких только городах она не работала: Сеул, Пусан, Дэчжон, Чжинчжу, Кванчжу, Чжончжу… Из-за этого в ее языке смешались диалекты разных местностей и провинций.

Дворы в кибанах круглый год были переполнены радостью, весельем, любовью и деньгами. В них всегда вкусно пахло кунжутным маслом. Кухня в кибане «Дэхвару» ей совершенно не понравилась из-за того, что она была темная и длинная, словно воровской притон. Она помнила кухню в кибане «Мёнсонгак», через потолок которого проходило целое бревно, с трудом привезенное шестью здоровыми мужиками из леса: на него вешали ляжки забитой свиньи или быка. Нередко на нем вешались кисэн, у которых была несчастная любовь.

Она помнила также японскую кухню в кибане «Осон», к которой прилегала небольшая комната, с узким деревянным полом, для хранения банчанов — закусок. А еще она помнила, что если ложилась после обеда там, куда еле-еле проникал тускло мерцающий дневной свет, было такое ощущение, будто погружаешься в воду, начинала кружиться голова, и в конце концов отдых не приходит, а все тело болит. Тогда она впервые в жизни увидела ослепительно чистую кухню с такими белыми стенами и потолком, как будто их обсыпали мукой или сахаром.

Кибан «Осон» — это был кибан, построенный еще во времена японского колониального правления, и, начиная с внешнего вида, он выглядел странно. Он находился в глубине отдаленного леса. Любой человек, услышав, что половина работы на кухне состоит в том, чтобы топить печь, наверное, не мог назвать ее иначе, как абсурдной. Она тоже подумала про себя: «Зачем они ищут кухарку кибана? Им, кажется, лучше поискать смотрителя огня из буддистского храма?» Ответ на этот вопрос она нашла лишь после того, как однажды, сопровождая мадам в отдельный домик, смогла внимательно его осмотреть.

В самом дальнем углу кибана находился отдельный дом в виде иероглифа «иль», обозначавшего цифру «один»; в нем были видны тринадцать дверей, тесно стоящих в ряд, один за другим. Когда открылась первая дверь, то ее маленькие треугольные глаза от удивления превратились в круглые. Ну кто бы мог подумать, что внутри комнаты могла разместиться баня, о которой она столько слышала? В узком пространстве каждой комнаты, где площадь едва достигала 10–13 кв. м, находились большие чаны, сделанные из обожженной глины. Они были похожи на чаны для приготовления и хранения соевого соуса в буддистском храме, но, в отличие от них, они все были одинакового размера, и у них было в несколько раз более широкое горло. Под каждым была встроена печь, которая топилась дровами. Это были особые конструкции, вокруг которых были разложены узкие деревянные настилы, похожие на те, что сегодня стелют в цимдильбанах^[22]; и выплескивающаяся из чанов вода проникала под них и уходила наружу.

— Это и есть баня? — невольно вырвалось у Табакне.

Она не могла сдержать удивления, шагая с открытым ртом по скользкой деревянной доске, запачканной грязной водой. Это был невиданный ею доселе мир. Мадам, словно предвидя такую реакцию, подобрав низ юбки к самой груди, чтобы не запачкаться, недовольно скосив глаза в ее сторону, надменно сказала:

— Тебе не обязательно знать о таких вещах. Тебе лишь нужно натаскать воды или затопить печку так, чтобы нагрелась вода и не было дыма.

Возможно, баня, которую тогда она увидела, была первой личной баней, построенной в Корее. Когда она работала в Осоне одновременно кухаркой и смотрителем огня в бане, сильно огорчаясь из-за того, что застряла там, упустив шанс стать средней кухаркой в другом кибане, то впервые увидела мадам О. Даже сейчас, спустя столько лет, она не может забыть ту ночь, когда впервые встретилась с ней в бане комнаты № 7 отдельного домика.

Вся ее работа в отдельном домике заканчивалась после того, как она растапливала огонь, начиная с первой комнаты и до последней. Когда вода для купания нагревалась, вдребезги пьяные гости, следуя указаниям мадам, заходили в комнаты, с первой по тринадцатую. Что было потом: заходили ли туда кисэн в нижнем белье вслед за ними помыть им спины, что они делали внутри комнаты — не должно было ее касаться.

Почему в ту ночь она поступила иначе, она до сих пор не знает. Неизвестно почему, ей вдруг стало любопытно, а что же происходит в отдельном домике? Когда, оставив позади себя среднюю кухарку, которая ругалась из-за того, что она уходит, бросив мыть посуду, она вернулась к отдельному дому, то услышала слабый крик о помощи из комнаты № 7. Подойдя поближе к этой комнате, привстав на носочки, заглянув вовнутрь, через щелку в двери, она пришла в ужас. Внутри комнаты металась юная кисэн — совсем еще ребенок, посиневшая от испуга, убегавшая от голого мужчины пятидесяти лет. Держа в одной руке кочергу, он бегал за ней, пытаясь ее поймать. Каждый раз, когда он тряс своим телом, на растянувшемся вниз животе, словно волны, колыхались многослойные жировые складки. Видеть это было страшно и противно. Возможно, кисэн была облита водой, но мокрая нижняя юбка плотно обмотала все тело, а сквозь разорванную верхнюю полу рубашки то виднелись, то скрывались незрелые соски и розовые окружности вокруг них. На ногах были видны красные раны, словно проведенные косые линии. «Почему я оставила кочергу у топки?» — ругала себя, чертыхаясь, Табакне. Пока она стояла, подпрыгивая, притоптывая ногами от волнения за дверью, юная кисэн, в конце концов обессилев, упала, поскользнувшись на деревянном настиле. Увидев пожилого мужчину, задирающего вверх ее нижнюю юбку, она, не выдержав, выломала запертую дверь. И откуда столько силы появилось у такой маленькой женщины? Когда она ударила камнем дверь, та, сделанная на скорую руку, с треском вылетела из дверной рамы. Вбежавшая в баню Табакне, схватив ярко горящее полено из печи, заслонила собой кисэн и стала размахивать им перед лицом голого мужчины…

— В ту ночь я уже было собралась сжечь лица того мужчины и мадам, но передумала, — с решимостью, которая, наверное, была у нее в ту ночь, сказала Табакне, сверкнув глазами.

Слушая ее рассказ, Кимчхондэк всплакнула, приговаривая: «Ужасно, как ужасно». Табакне рассеяно посмотрела на нее и замолчала, видимо, вспоминая те страшные дни.

— Боже мой, даже в старое время было такое место! — тихо сказала Кимчхондэк, вытерев слезу.

— В наши дни ту баню, наверное, можно считать прародительницей современных турецких бань в Корее, — продолжила рассказ Табакне. — В ту же ночь мы с ней убежали оттуда в ассоциацию кисэн в городе Чжинчжу. Я помню, что тогда шел сильный снег. Среди страхов и безумия бегства она тихо сказала мне, что хочет есть. Глядя на то, как она, среди всего этого ужаса, думала о еде, я сказала себе: «Кисэн-ребенок — это просто ребенок». Когда мы, стуча зубами, дрожа от холода, перекусили крепко скатанными в комок нурунчжи, я подумала: «И почему снег решил, что мы — враги ему?» Я помню, как сильно тогда он шел, словно старался преградить нам путь. Я хорошо помню, как в занесенной снегом дороге ноги утопали по самую лодыжку, и нам было трудно идти. Пока мы шли, метель прекратилась. Как же красиво светила в ту ночь луна! Когда, обернувшись, я увидела четыре линии от наших следов на снежном поле, мерцающим, словно маленькие осколки фарфора, мне невольно подумалось: «Не сама ли судьба связала меня с этой юной кисэн?»

…

— Подлец с геморроем занимался педерастией, и я появилась вовремя. Несмотря на то что у меня самой положение в кибане было не очень хорошим, я швырнула камень в дверь и, выломав ее, спасла мадам О.

— Та мадам, из кибана «Осон», она даже не человек, — сказала с возмущением Кимчхондэк, выслушав рассказ. — Как же можно посылать на такое девочку, у которой еще даже грудь еще не оформилась? Как можно заставлять ребенка входить в комнату для гостей? Ведь это неправильно?!

— Неправильно. Поэтому мы сообщили об этом наставнице кисэн. После этого события из ассоциации больше не посылали кисэн в кибан «Осон», но, судя по тому, что он продолжал работать, туда, вероятно, зазывали любую девушку, проходящую по улице, — сказала задумчиво Табакне, вспоминая что-то из прошлого.

— С тех пор вы с мадам О были вместе?

— Да. Какое-то время, а точнее, в начале того времени, что мы вместе, я находилась на ее иждивении, потому что легко находила себе место кухарки благодаря ее красоте, а во второй половине нашего знакомства уже она находилась на моем иждивении благодаря моему мастерству повара. Я была рядом с ней, когда она лишилась невинности и стала носить волосы валиком^[23], и когда она вешалась из-за первой несчастной любви; именно я вынула ее из петли. После этого она, видимо, считая, что это решение всех проблем, чуть что пыталась повеситься, высушивая мою кровь. Если бы только она вешалась, то было бы хорошо, — все так же, думая о своем, задумчиво сказала Табакне. — Тогда среди кисэн была мода вешаться из-за несчастной любви. Даже подумать об этом — невыносимо тяжело, — тут она ненадолго замолчала. — Но нынешние кисэн — то ли у них шеи стали толстыми, то ли выносливыми, — ни одна не вешается.

— Ой, что вы, даже вы, бабушка, должны желать то, что можно желать. Нынешние кисэн, вы знаете, — еще те девки. Чтобы они вешались?! Как же! Они рождаются, став практичными уже в утробе матери, еще до рождения думают лишь о том, как бы выманить деньги у наивных мужчин. Сколько бы вы ни говорили им о таких вещах, скорее всего они не будут вас слушать, — сказала Кимчхондэк с таким видом, будто она хорошо знала их натуру.

— Можно сказать, что второй работой кухарок было развязывание веревок повесившихся кисэн, — продолжила печальный рассказ Табакне. — Если ты пытаешься повеситься, то хоть учитывай сезон, что ли. Ту кисэн, которая пыталась повеситься в жаркую погоду, когда сама не знаешь, куда деваться от льющегося с тебя градом пота, мы тихо ненавидели, и после того как вытаскивали ее из веревки, назло не давали ей есть. Ты хоть знаешь — насколько они были тяжелы, вытянувшись, как кишка? Даже если прибегали все три кухарки, вытащить из веревки и спустить на землю было нелегким делом. Бывало, когда мы развязывали веревку, некоторые уже были мертвы.

После того как раздался зловещий писк комара, похожий на сирену скорой помощи, Табакне замолчала и стала оглядываться по сторонам, ища его, чтобы убить. Кимчхондэк, сидевшая рядом с ней, быстро, словно молния, хлопнула правой рукой по предплечью левой. На нем появился красноватый отпечаток пальцев руки и убитый комар, который стал плоским от удара, превратившись в сгусток крови.

— Я думала, что у тебя только язык быстрый, но, оказывается, и руки страшно быстры, — сказала Табакне таким голосом, что было трудно понять, осуждает или хвалит.

Свет вечернего заката, неизвестно когда ворвавшийся на кухню, окрасил лицо Кимчхондэк, стрельнувшую глазами в сторону Табакне, в ярко-красный багрянец.

Подошло время, когда должны были нагрянуть клиенты, заранее заказавшие места в кибане. Однако в комнате кисэн слышались звуки падающих карт хватху^[24]. Временами резкий хлопок, возникающий, когда игроки бьют картой сверху вниз, перекрывая карту другого игрока, смешивался с криками «сата» или «пас» или со словами «я использую такой пилинг». Тяжело дыша, Табакне, взобравшись на деревянный пол, остановилась перед дверью, выравнивая дыхание, затем, громко выкрикнув: «Ах вы негодницы, а ну-ка быстро прекращайте играть!», резко открыла дверь. Девушки, сидевшие на одеяле кругом, от неожиданности испуганно вздрогнули.

— Даже если вы быстро, как вертушкой, будете вращать руками, вам не хватит времени попудриться, а вы тут играете в карты?! — гневно закричала на них Табакне, размахивая руками и сверкая глазами от злости. — Что это за безобразие, я вас спрашиваю?

Сразу после того, как она прекратила игру в карты в маленькой, размером с пудреницу, комнате, все кисэн засуетились: одна, отвернувшись, стала быстро надевать носки босон, другая — кодяни, шорты, сделанные из хлопка и надеваемые под юбку ханбока, третья — одеваясь, раздраженно ворчала, что каждый раз, когда она выигрывает, игра прекращается.

— Что-то я не вижу мисс Чжу? — все еще сердито спросила Табакне.

— Ой, что мне делать с моей памятью? Она ушла к дерматологу. Уходя, она попросила меня передать вам, бабушка, что ушла делать пилинг, — испуганно оправдываясь, протараторила одна из кисэн.

— Что?! — вспылила Табакне. — Она что, раньше не могла это сделать?!

— Я этого не знаю. На этот раз она, кажется, ушла делать пилинг с морскими водорослями, но я точно знаю, что она ушла делать пилинг, — быстро ответила ей та же кисэн.

— Я вижу, она, чуть что, ходит чистить лицо, однако, сколько бы она ни чистила его — бесполезно. Есть такая поговорка: «Лицо, данное от природы, не изменить». К тому же если сделаешь неправильно, оно станет похожим на плохо очищенную грушу!

— Бабушка! Ужасно! Ну и шутки же у вас, — раздались обиженные голоса кисэн.

Сколько бы раз ни говорила она, до оскомины в зубах, что когда одеваешь ханбок, надо следить, чтобы грудь не выделялась, все равно ей в глаза бросилась кисэн, у которой они были выпуклыми. Ведь известно, что только тогда груди бывают красивы, когда тесно подвязываешь поясом юбки. То ли она надела бюстгальтер с подложенной под нее губкой, но ее груди не просто выделялись, а были вызывающе выпуклыми. Поэтому верхняя часть полы ее куртки, не закрывалась, была немного приподнята над грудями и не облегала плотно ее тело.

— Ну и зрелище… — громко, чтобы все услышали, желая больнее уколоть, сказала Табакне. — Твоя грудь выглядит, словно недоваренная лошадиная голова. Что ты положила туда?

— Я… я только надела бюстгальтер, — оправдывалась, прикрыв руками грудь, сказала кисэн, — но почему вы, бабушка, всегда придираетесь только ко мне?

— Немедленно сними бюстгальтер, слышишь! — крикнула Табакне. — Ты что, считаешь, что большие груди — предмет для гордости? Почему ты их так выпячиваешь, а? Почему выпячиваешь, я тебя спрашиваю? Столько раз я учила тебя: кисэн только тогда будет выглядеть изящной, когда она будет носить ханбок, слегка согнув спину.

«Наверное, она думает, что в гаком виде она сможет соблазнить богача и уйти с ним из этого кибана, — ругала ее про себя Табакне. — Черт тебя побери, девка неразумная. Она что, думает, что у мужчин нет головы?»

С губ обиженной девушки вот-вот готовы были соскочить слова о том, что такой вид груди, как у нее, «имеет значение».

— Бабушка, скажите мне, есть ли какая-то ваша заслуга в том, что они такие большие? Если бы вы дали мне денег на силикон, тогда — другое дело, могли бы так мне говорить.

— Ах ты шлюха! Нет, вы посмотрите, пожалуйста, на ее раскрытую пасть! — в глазах Табакне вспыхнул злой огонь. — Я тебе дам, шлюха! Я тебе дам, шлюха!

Сжав кулаки, толкая ее плотно обвязанным боком, шаг за шагом двигаясь вперед, она наступала на нее. Со стороны на это было смешно смотреть. Рост кисэн, которая пятилась назад под ее толчками, был, наверное, почти в два раза выше, чем рост Табакне, но в данный момент это не имело никакого значения. Как же все-таки красивы цвета корейских карт хватху с рисунками би, пхун и чхо, означающими соответственно дождь, ветер и траву, с рисунком пиона, символизирующим июнь, безжалостно растоптанные ногами двух людей!

— Достаточно того, что каждый день, утром и вечером, я готовлю вам еду. Что же ты, бессовестная, еще хочешь от меня, нахалка, а?! — громко кричала Табакне, наступая на нее, но в голосе уже не было раздражения, к тому же ей нравились кисэны, которые имели свое мнение. В душе она признавала правоту ее слов и надеялась, что та не повторит судьбу мадам О.

Переодевшись в ханбок, кисэны улыбались про себя. Всем было видно, что, несмотря на то, что мисс Чжу не пришла на работу, настроение у Табакне не такое уж плохое, а судя по тому, что она даже улыбалась им вслед, ее раздражение к кисэн с большими грудями было просто способом выражения неудовольствия или привычкой. Девушки, делая знаки за ее спиной, подмигивали друг другу. Ясно, что было нечто такое, что знали только они, но о чем Табакне не догадывалась.

В Буёнгаке работали две группы кисэн. Девушки из первой группы проживали в отдельном доме внутри кибана, а из второй — вне его, и приезжали туда работать. С кисэн, проживавшими в кибане, особых проблем не было, но с теми, кто ездил туда как на работу, были. Используя свой «особый статус» и «особый характер работы», они все время опаздывали под разными предлогами. Хотя Табакне была старухой, она была настолько догадлива, что, если соединить ее сообразительность и обоняние, она, вероятно, могла занять первое место среди всех работников кибана. Благодаря тому, что слух о ее скверном характере и драчливости был широко распространен вне кибана, по всему городу Кунсану, она надежно защищала кибан от гангстеров, известных своей жестокостью, а внутри него контролировала регулярно опаздывающих кисэн. Однако и она имела слабость, о которой многие не догадывались.

Может быть, оттого, что всю жизнь она прожила лишь в кибанах, когда дело касалось красоты кисэн, она не боялась ни воды, ни огня, ни самого черта, поддерживала их. Она была человеком, который жил, почитая, словно небо, слова, сказанные в шутливой поговорке: «Женщина и мебель сверкают только тогда, когда о них бережно заботятся». Когда они ходили в отдел пластической хирургии или дерматологии или в салон красоты, иногда даже по три раза в день, она никогда не ругала их. Однако что за люди — сегодняшние кисэн? Сказав ей: «Да, конечно, я иду к дерматологу или в салон красоты», они на самом деле по очереди выскальзывали из Буёнгака по своим делам. Если они, разбившись на группы, договорившись предварительно между собой, обманывали ее, то, какой бы она ни была строгой и догадливой, что она могла сделать с этим? «Вот и сейчас, — подумала она, — наверняка мисс Чжу, словно сука в течке, или шляется где попало по злачным местам, разя всех запахом пудры, или, заказав тарелку с закуской „пёкоси“, мелкими сырыми рыбками, которых едят, макая в соус, хлещет сочжу на берегу моря в порту Кунсан, заливаясь слезами».

Устроив скандал, она отпустила девушек, села в краю деревянного пола и, жалко сжавшись, стала рассеянно смотреть на закат. Это время дня было для нее самым тоскливым. Даже когда солнце уже садилось и в кибане наступала ночь, она сидела, скрючившись, словно от холода, не шевелясь. Это все из-за ветра, пронизывающего до костей, дующего то ли из ее груди, то ли из бамбуковой рощи. Она знала, что ее тело увядает. Вероятно, она думала о том, что сегодня кроме нее в Буёнгаке есть еще один человек, который «увянет» на закате дня.

Она с трудом, из-за своего маленького роста, держась за столб, стоящий на деревянном полу, спустилась во двор, шумно отряхнула фартук и не спеша направилась к заднему домику. Когда, подойдя к двери, она оглянулась, туфель «мартовского кота» Ким сачжана нигде не было видно — видимо, ушел. Она осторожно открыла дверь комнаты мадам О. Та, как она и ожидала, лежала, раскинувшись на матраце, словно только что выброшенное выстиранное белье. Когда она подошла к ней поближе, ей в нос ударил резкий запах алкоголя.

— Открой глаза, пока я не вылила на тебя холодную воду! — громко возмущаясь, сказала она. — Ты что, опять выпила? Опять попалась на его хитрость?

— Нет, в этот раз я первая предложила ему выпить, — медленно, еле шевеля языком, ответила та.