Старая орфография изменена. 7 страница

Об этом злополучном для Poccии человеке и его влиянии на покойного Государя можно было бы написать целый {338} трактат, — настолько характерным и показательным в наших условиях жизни перед войною, которая привела к революции, а через нее к полному крушению всей страны, представляется самая возможность появления наверху управления этого легкомысленного человека с деловыми навыками самого мелкого поши­ба. Но здесь мне не хочется распространяться об этом, тем более, что мои отношения к Сухомлинову выяснились уже вполне в 1909-1910 г. г., получили самое рельефное проявление осенью 1912 и весною 1913 года и уже рассказаны в своем месте.

Скажу только, что постоянные жалобы Сухомлинова на меня Государю в оправдание своего собственного неумения справиться со сложною отраслью управления, его исключительная ловкость вставлять подходящее «словцо» в удобную минуту, его намеки на мою близость к Государственной Думе и, будто бы, подлаживание ей в ее «антимонархических» выступлениях, постоянные его заявления о моей «дружбе» с Поливановым и моей никогда не существовавшей интриге против него, Сухомлинова,— все это, конечно, создавало атмосферу, крайне неблагоприятную для меня, раздражало Государя, несмотря на Его бесспорную добро­желательность по отношению ко мне, и не столько подтачивало Его доверие ко мне, сколько создавало то настроение досады и докуки, которое рано или поздно, должно было довести Его до желания расстаться с человеком, про которого так часто многие «пpиятныe» люди говорят Ему неприятные вещи.

Неприятных вещей Государь не любил и, как те, кто говорил Ему от­крыто о таких вещах, так и те, про которых это говорят, — одинаково становились нежелательными в ближайшем антураже и постепенно должны были отойти в сторону и уступить место более «приятным» людям.

Дальше я должен поставить Маклакова. Его роль была двоякая: одною рукою он воздействовал на Мещерского и, уго­ждая ему, снабжал его всякими справками о моей «левизне», об «ухаживании за Думой», о сочувствии «Младо-Туркам» в лице г. Гучкова, о том, что я мешаю ему осуществлять «твер­дую власть» и измышлять его невероятные глупости по части борьбы с печатью, или, что я покровительствую «жидам», мешая ему, Маклакову, в его известной политике вытравливания еврейского элемента из акционерных предприятий.

Пользуясь этим, материалом, Мещерский в своих писаниях Государю делал вид большой осведомленности о теку­щей жизни и расшатывал мое положение, поддерживая своего {339} юного ставленника на кресло Министра Внутренних Дел, кото­рого ему так хотелось видеть вершителем всех судеб Росcии, чтобы через него проводить всюду свои мысли, свое влияние и вмешиваться во все назначения.

Другою рукою тот же Маклаков высмеивал меня перед Государем, заставлял Его громко смеяться, когда он изображал сцены в лицах, про то, как я руковожу, будто бы, прениями в Совете Министров и передразнивая (в этом он был большим мастером) по очереди всех Министров, и в особенности, — меня, в защите законности, будто бы попираемой «правыми членами Совета».

В его изображениях эти правые члены: Щегловитов, он сам, Кассо, Рухлов и Саблер, — всегда, конечно, торжество­вали, а я, с так называемым, левым крылом, Сазоновым, Тимашевым, Григоровичем, Харитоновым, — всегда был изображаем в самом жалком виде.

Нужды нет в том, что сущность дела была извращена, и даже о ней вовсе не говорилось, так как сам Маклаков многих вопросов просто не понимал, да и слушателям они были не интересны. Главная цель интриги достигалась без ошибки — положение Председателя Совета и Министра Финансов расшаты­валось и благосклонность к веселому и забавляющему юному Министру Внутренних Дел увеличивалась не по дням, а по часам.

Этот перечень имен главных участников моей ликвидации должен был бы быть еще значительно продолжен и дополнен. Имена Воейкова, Щегловитова и других закулисных деятелей должны были бы занять соответствующие места, но мне не хочется продолжать моего изложения в этом смысле. Оно и без того очень затянулось, да и прибавка еще тех или других имен ни в чем не изменит сущности дела.

Я указал тех немногих, кому я приписываю главное участие в моем увольнении не потому, что мне хотелось свести с ними какие-либо личные счеты, а только для того, чтобы нарисовать объективную картину той поры и сказать, кому именно принадле­жало, в то время, наибольшее влияние на ход событий.

Без этого нельзя дать правильного понимания всей пережи­той поры последнего царствования, о котором вообще мало написано правдивого, а то немногое, что появилось в печати, окра­шено, в большей части случаев, теми или иными предвзятыми способами отношений к недавнему прошлому и сделано людьми мало или вовсе неосведомленными.

{340}

ГЛАВА IV

Императрица Александра Федоровна и особенности Ея харак­тера и ума — Императрица мать и жена. Eе религиозные и мистические настроения. Отношение Ее к Распутину. — Вера в незыблемость русского самодержавия. — Придворная среда и непосредственном окружение Императрицы. — Мотивы Ее враж­дебного ко мне отношения. — Действительные причины, вызвав­шая мое удаление.

Одно имя должно быть, однако, извлечено еще из моих воспоминаний об описываемом времени и значение его объяснено с полною объективностью и с величайшею осторож­ностью, которая обязательна для меня в особенности по отноше­ние к этому имени. Я разумею Императрицу Александру Федоровну.

Долгие годы после моего увольнения я вовсе не хотел говорить в моих Воспоминаниях о Ее личном отношении ко мне. По­сле всего, что произошло в подвале дома Ипатьева в Екатеринбурге в ночь с 16-го на 17-ое июля 1918 года, мне казалось, что мне не следовало вовсе говорить о Ней именно в связи с моим увольнением, несмотря на то, что Императрица была бесспорно главным лицом, отношение которого ко мне определило и решило мое удаление.

После всего того, что стало известно из опубликованного исторического материала о том, как и почему совершен небы­валый акт Екатеринбургского злодеяния, так же, как и всего, что выстрадала русская царская семья с минуты февраль­ской революции 1917 года до роковой развязки, положившей предел ее страданиям, — мне, кто был в течение десяти лет, близким свидетелем всей жизни мучеников, кто видел от Государя столько милостивого внимания к себе и столько {341} явного, чисто делового, доверия, — просто нельзя прикасаться к имени Государя и Императрицы иначе, как с величайшею дели­катностью, дабы не оставить впечатления, что личное самолюбие, или еще того хуже — желание оправдать себя и очернить тех, кто уже не может ответить словом справедливого опровержения, двигало моими побуждениями.

Я все ждал, что из среды русской эмиграции, рано или поздно, появятся попытки осветить личность покойной Императрицы и дать правдивое объяснение тех основных черт Ее характера, которыми определялось Ее отношение к наиболее известным теперь явлениям окружавшей Ее поры.

Я считал, что на мне лежит иной долг. Как только стала известна, в ее потрясающей наготе, вся обстановка совершенного злодеяния, я должен был, из благодарной па­мяти к Государю и Его неповинной Семье, предать гласности, через посредство печати, все известные мне подробности этого неслыханного злодеяния и показать всему миру, кто несет ответственность за него, и тем самым, если и не пробудить чувства справедливого возмущения, — на что так трудно рассчитывать теперь, — то дать хотя бы возможность тем, кто хочет знать правду, не отговариваться, что негде было узнать ее.

Я выполнил мой долг, как умел, через посредство французской периодической прессы — Revue de Deux Mondes и в моей книге, изданной в половине 1931 года под заглавием «Большевизм за работою», «Le Bolchevisme à loeuvre».

Но время шло, и со стороны русских людей, находя­щихся заграницею и пользующихся полной свободою говорить то, что они знают о личности Императрицы Александры Федоровны, не появляется воспоминаний и нет попытки объяснить и разга­дать то, что составляло сущность Ее мировоззрения.

Вместо такой правдивой характеристики нам приходится все больше довольствоваться случайными заметками иностранцев и непосвященных людей, к тому же не лишенными анекдотического, а часто и клеветнического характера, и образ последней русской Императрицы все более и более затемняется и извращается различными частностями, посвященными одному, хо­тя и существенному эпизоду Ее жизни. Только последний французский посол при русском Императорском Правительстве до революции, — Морис Палеолог — сделал попытку дать харак­теристику Ее, но и он допустил ряд неточностей и оставил без разбора многое из того, что следовало отметить. Я не говорю уже вовсе об его основной теме, — призыву к жалости и {342} состраданию к памяти погибшей Императрицы. Фактическая сторона страдает некоторыми недостатками, и в оценке основных элементов характера Императрицы замечаются большие пробелы.

Мне хочется поэтому сказать и свое слово по этому вопросу, потому что, оставаясь в рамках всего уклада моих воспоминаний, я думаю, что, выяснивши, почему именно Императрица Александра Федоровна встала в половине февраля 1912 года в такое неизменное, резко-враждебное ко мне, отношение, я послужу делу беспристрастия и пролью свет на такие особенности всего склада Ее ума, которыми объясняется многое из всей Ее жизни.

Я не стану говорить о тех условиях, среди которых росла Императрица, о тех влияниях, которыми определилось Ее развитие и которые повлияли на формирование Ее характера. Все это теперь достаточно известно.

Своего будущего супруга Она увидела впервые среди блеска русского Двора, когда Ей было всего 14 лет, и нет никакого преувеличения сказать, что Она полю­била Его всеми силами своей резко определенной души, не­ знавшей компромиссов, и сохранила это чувство неприкосновенным до самого последнего своего вздоха. От своего окружения в Дармштадте Она никогда не скрывала своего юношеского увлечения и гордилась им и теми первыми лучами истинного счастья, которые заблистали в Дармштадте в первое свидание ее с будущим ее женихом, перед помолвкою с ним.

А в свою зрелую пору, уже на русском престоле, Она знала только одно это увлечение — своим мужем, как знала Она и безграничную любовь только к своим детям, которым Она отдавала, всю свою нежность и все свои заботы. Это была, в лучшем смысле слова, безупречная жена и мать, показавшая редкий в наше время пример высочайшей семейной добродетели.

Она вступила окончательно в русскую среду и впервые увидела ближе русскую жизнь среди глубоко трагических условий. Умирал в Ливадии, в Крыму, осенью 1894 г. Император Але­ксандр III. Она должна была, по Его вызову, спешно прибыть из Дармштадта для того, чтобы из Его рук получить благословение на брак с Наследником русского престола и принять от Него два завета — любить своею мужа и свою новую родину.

И Она свято выполнила эти заветы так, как Она понимала их.

Под влиянием происшедшего с Нею резкого перелома в Ее жизни, неподготовленная к тому, чтобы разобраться в но­вой сложной государственной и семейной обстановке, Она выра­ботала в себе три основные начала, которыми была проникнута {343} вся Ее жизнь в России с октября 1894 года, и до самого роко­вого дня 17-го июля 1918 года, т. е. в течение 24-х лет.

Она приняла православную веру со всею своею непосредственностью и со всею глубиною, свойственною Ее природе, и ста­ла «православною» в самом законченном и абсолютном смысле слова.

Ее новое религиозное настроение, охватившее всю Ее душу, влекло Ее ко всему, что имело прямое или косвенное отношение к церкви. Ее интересовало все и, в особенности, исторические судьбы православной церкви. Она изучала во всех подробностях жизнь наиболее прославленных церковью русских лю­дей, их подвиги, их связь с наиболее известными моментами в жизни самой России, их участие в борьбе за русское национальное достоинство, за величие страны, среди выпавших на ее долю тяжелых условий пройденного ею исторического пути. Она близко изучила жизнь главнейших русских церковных центров — монастырей, которые были и в ее понимании не только местами единения верующих, но центрами тяготения к ним, как очагам просвещения и культуры русских людей, устрем­лявшихся к ним из самых отдаленных уголков необъят­ной страны. Она не упускала случая лично посещать наиболее известные церковные святыни, входила там в общение с духовенством, и, в особенности, Ее влекло к себе проявление такого же молитвенного настроения, которое росло и крепло в Ней самой, — не столько в людях из интеллигентной среды, сколько в среде простого народа, который Она считала ближе к Богу и к истинному пониманию Его, нежели людей, затронутых куль­турой.

Это настроение Императрицы постепенно стало известным и в кругах населения, далеких от жизни Двора.

Ей стали присылать старые иконы и различные предметы церковного обихода. Она все больше и больше окружала себя ими и стала уделять еще больше времени изучению жизни русских церковных людей. По Ее инициативе на жертвуемые Ей суммы был выстроен в Царском Селе, вблизи дворца, но в стороне от исторических дворцовых построек Елизаветинского и Екатерининского времени, великолепный Федоровский храм, со­оруженный в чисто русском стиле и оборудованный и украшенный Ее личными заботами и исключительно по Ее прямому выбору. В нем Она устроила себе уединенную комнату, скры­тую от взоров молящихся, но дававшую Ей возможность следить за всем ходом богослужения.

{344} Туда приходила Она, чаще всего одна, в часы богослужения, а иногда и вне их, и там предавалась Она своему действи­тельному молитвенному настроению вне всякого общения с внешним миром. Там крепла Ее вера во все чудесное, и туда удалялась Она каждый раз, когда Ею овладевали всякого рода сомнения, или заботы и осложнения жизни западали в Ее душу.

Близкие к Императрице часто говорили, что Она выходила из Ее уединения в молельне Федоровского храма совершенно переродившеюся и даже какою-то просветленною, и не раз они слышали от Нее, что Она испытывала в своем уединении ка­кое-то необъяснимое для Нее самой разрешение всех своих сомнений, и самая жгучая печаль сменялась такою легкостью жить, что Она боялась только одного, как бы какое-нибудь не­осторожное слово, сказанное даже самыми близкими и дорогими для Нее людьми, не вернуло Ее к повседневной жизни, с ее злобой и неправдой.

Мне приходилось на эту тему не раз разговаривать с одним из самых близких к Императрице людей — Eе Фрей­линой, Графиней Анастасией Васильевной Гендриковой и притом именно между половиной февраля 1912 и декабрем 1913 года. Она ясно видела и знала, что Императрица сменила свое недавно исключительно доброе отношение ко мне самым резко-отрицательным и даже прямо враждебным. Она знала и при­чины такой перемены и не раз открыто выражала мне, что она глубоко скорбит о том, что произошло, зная мою преданность Государю и самой Императрице и вполне отдавая себе отчет о том, какими побуждениями руководился я, ведя с Распутиным ту беседу, которая вызвала гневное ко мне отношение Импе­ратрицы. Она говорила, мне, что никогда в ее присутствии не было ни малейшего намека на случившееся, но, зная Императрицу, она дает себе ясный отчет, в том, что никакая беседа с Нею не принесет пользы, и ничто не заставить Императрицу сознаться в Ее неправоте, потому что все случившееся есть результат Ее убеждения, и никто не имеет права судить о Ее внутренней жизни, и поэтому всякая попытка, даже самая добро­желательная или внушенная самыми высокими побуждениями государственного порядка, — внести малейшее сомнение в пра­вильность Ее действий, вызывает совершенно категорический отпор.

Продолжая эту беседу, Графиня Гендрикова каждый раз переходила на другую тему, — на то религиозное, мистическое настроение, которое все глубже и глубже проникает все существо {345} Императрицы. По ее словам, излюбленной темой всех интимных разговоров, которые происходят в присутствии Великих Княжен, когда нет никого посторонних, служит всегда область молитвы и самые разнообразные проявления того отношения чело­века к Богу, которое должно быть положено в основание всей жизни человека, если только он понимает свое призвание жить, как Она всегда выражалась, в Боге и слепом повиновении Его воле.

У Императрицы, по словам Ее фрейлины, было нисколько положений, к которым Она постоянно возвращалась и которые составляли, так сказать, символ Ее веры. Она всегда и при каждом случае говорила:

«Для Бога нет невозможного. Я верю в то, что кто чист своею душою, тот будет всегда услышан и тому не страшны никакие трудности и опасности жизни, так как они непреодо­лимы только для тех, кто мало и неглубоко верует. «Никто из нас не может знать, как и когда проявится к нам милость Божия, так же, как и то, через кого будет проявлена она». «Мы мало знаем то необъятное количество чудес, которое всегда, на каждом шагу, оказывается человеку Высшею силою, и мы долж­ны искать и ждать ее чудес везде и, всюду и принимать с кротостью и смирением всякое их проявление».

Я умышленно остановился на том, что передавала мне Гр. Гендрикова,, потому что едва ли кто-либо из непосредственного окружения Императрицы был так глубоко Ей предан, как это кроткое и, в полном смысле слова, прекрасное существо. Она мало выдвигалась на внешнюю близость к Императрице, но она была одной из немногих близких Императриц и Ее детям, которая доказала это своим жертвенным подвигом, о котоpом, быть может, не все знают.

Революция застала ее в Крыму, куда она поехала навестить ее больную родственницу. Как только она узнала о случившемся, она выехала с первым поездом обратно в Царское Село, яви­лась в Александровский дворец и разделила участь царской семьи. Она выехала вместе с ней в Тобольск вместе с Вели­кими Княжнами и задержавшимся из-за своей болезни в То­больске Наследником и их свитой, она выехала в Екатеринбург, была разлучена с Царскою семьей на вокзале в Екатеринбурге также, как и Генерал-Адъютант Татищев и Князь Долгорукий, она была заключена вместе с Гоф-Лектрисой Шнейдер сначала в Екатеринбургскую, а потом в Пермскую {346} тюрьму и расстреляна в Перми приблизительно в то же время, как та же участь постигла, и двух названных лиц.

В таком своем духовном настроении Императрица впер­вые увидела Распутина.

До его прибытия в Петербург, в начале 1900-х годов никто не знал его в столице, и никаких слухов о нем не доходило до сведения столичной публики. Из приближения Им­ператрицы, и притом не самого интимного, первыми узнавшими о появлении в столице этого «старца» были Великие Княгини Анастасия и Милица Николаевны, дочери Князя Николая Черногорского, замужем — первая за Великим Князем Николаем Николаевичем и вторая — за братом его Великим Князем Петром Николаевичем. Они, бесспорно, говорили Императрице о том, что видели «старца», который произвел на них глу­бокое впечатление всем складом его речи, большою набожно­стью и каким-то особенным разговором на тему о величии Бога и о суетности всего мирского.

Но не подлежит никакому сомнению, что значительно большее впечатление о том же появившемся на Петербургском горизонте человеке произвели на Императрицу слова Преосвященного Феофана, Ректора С.-Петербургской Духовной Академии, которого Императрица знала, принимала его, охотно беседовала с ним на религиозные темы и оказывала ему большое доверие. Он был короткое время Ее духовником.

Сам человек глубоко религиозного настроения, широко известный свой аскетическою жизнью и строгостью к себе и к людям, Епископ Феофан принадлежал к тому разряду русского монашества, около которого быстро сложился обширный круг людей, искавших в беседах с ним разрешения многих вопросов их внутренней жизни и потом громко говоривших о его молитвенности и каком-то особенном умении его подойти к человеку в минуту горя и сомнения.

В одно из посещений Императрицы Преосвященный Фeoфан рассказал Ей, что к нему пришел и живет уже неко­торое время около нею крестьянин Тобольской губернии, Тюменского округа — Григорий Ефимов Новых, получивший от его односельчан нелестную для него кличку Распутина, за, предосудительную его прошлую жизнь.

Этот человек пришел к Епископу Феофану после долгих месяцев скитания по равным отдаленным монастырям и собираясь направиться, по его словам, к святым местам. Он рассказал Епископу всю свою прошлую жизнь, полную {347} самых предосудительных поступков, покаялся во всем и просил наставить его на новый путь. Говорил он ему и о том, что собирается принять монашеский чин и уйти вовсе от мира куда-либо в далекие окраины Poccии.

И, по мере того, что он стал открывать ему свою душу, Распутин все больше и больше заинтересовывал Преосвященного своим религиозным настроением, переходившим временами в какой-то экстаз, и в эти минуты он доходил, по словам Епископа, до такого глубокого молитвенного настроения, которое Епископ встречал только в редких случаях среди наиболее выдающихся представителей на­шего монашества.

Он долго присматривался к Распутину и вынес затем убеждение, что он имеет перед собой, во всяком случае, незаурядного представителя нашего простонародья, который достоин того, чтобы о нем услышала Императрица, всегда интере­совавшаяся людьми, сумевшими подняться до высоты молитвенного настроения.

Впоследствии Преосвященный Феофан глубоко разочаровал­ся в Распутине и до самого последнего времени искренно скорбит об оказании ему поддержки.

Императрица разрешила Епископу Феофану привезти Рас­путина в Царское Село и, после краткой с ним беседы, поже­лала не ограничиться этим первым свиданием, а, захотела бли­же узнать, что это за человек.

По словам некоторых приближенных к Ней людей, Им­ператрица сначала не могла хорошенько усвоить себе его отрывочную речь, короткие фразы мало определенного содержания, быстрые переходы с предмета на предмет, но затем, незаметно, Распутин перешел на тему, которая всегда была близка Ее душе. Он стал говорить, что Ей и Государю особенно трудно жить, потому что им нельзя никогда узнать правду, т. к. кругом Них все больше льстецы да себялюбцы, которые не могут сказать, что нужно для того, чтобы народу было легче.

Им нужно искать этой правды в себе самих, поддерживая друг друга, а когда и туг Они встретят сомнение, то Им остается только молиться и просить Бога наставить Их и умудрить, и если Они поверят этому, то все будет хорошо, т. к. Бог не может оста­вить без Своей помощи того, кого Он поставил на царство и кому вложил в руки всю власть над народом.

Тут он ввел и другую нотку, также близкую взглядам Императрицы, а именно, что Царю и Ей нужно быть ближе к народу, чаще ви­деть его и больше верить ему, потому что он не обманет того, {348} кого почитает почти равным Самому Богу, и всегда скажет свою настоящую правду, не то что министры и чиновники, которым нет никакого дела до народных слез и до его нужды.

Эти мысли, несомненно, глубоко запали в душу Императри­цы, потому что он вполне отвечали Ее собственным мыслям. Сначала Императрица видела Распутина редко и на больших расстояниях, т. к. и он сам подолгу отсутствовал, а когда проживал в Петербурге, то вел образ жизни весьма скромный, мало принимал людей, редко показывался в каких-либо собраниях. О нем вообще мало говорили в городе, и круг его посетителей ограничивался таким разрядом людей, которые не имели доступа ко двору и передавали о своих впечатлениях от бесед со «старцем» больше в собственном тесном кру­гу, не выходя на широкую общественную арену и не давая пищи для газетных сообщений и пересуд.

Так дело шло примерно до 1910—1911 года. Хотя и в более раннюю пору уже говорили об Распутине как простона­родном молитвеннике, который видит все и может оказать большую нравственную помощь и поддержку в горе и несчастии. Так, например, когда на Аптекарском Острове, 12-го августа 1906 года, произошел взрыв и ранены были дети Столыпина, — вскоре по перевезении их в больницу Кальмейера явился Рас­путин и попросил разрешения посмотреть больных и помо­литься над ними. Уходя из больницы, он сказал окружающим: «ничего, все будет хорошо». Был ли он позван кем-либо из близких Столыпину, или пришел сам — я этого не знаю и утверждать чего-либо не могу.

Но вот подошел роковой момент — заболел маленький Наследник Цесаревич Алексей Николаевич. У него появи­лась несомненные признаки неизлечимой болезни — гемофилии. Долгое время Императрица не допускала и мысли о возможности такого несчастья, но подошла пора, когда скрывать его не было уже никакой возможности, потому что самые преданные врачи, к тому же нежно любившие мальчика, должны были сказать решительно и бесповоротно неумолимую истину и поведать убитым горем родителям и тот роковой путь, по кото­рому пойдет эта ужасная болезнь, вызывая у всех окружающих одно сознание бессилия не только помочь, но даже и облег­чить страдания, а тем более предотвратить неизбежный конец.

Нетрудно понять каково было с этой минуты состояние души отца и матери. Дождавшись на одиннадцатом году супружества того счастья, о котором Она всегда мечтала, отдавши своему {349} ребенку всю свою нежность и все свои надежды, Она же, оказы­вается, и передала ему роковую болезнь, о которой долгое время Она и не думала, но если даже и слышала и допускала возмож­ность, что Ее сын мот быть поражен ею, то, по своей глубокой вере, Она неизбежно твердила себе, что ни Она сама, ни Госу­дарь, ни тем более вся Россия не свершили ничего, чтобы за­служить такую кару Божию. А неумолимая действительность делала свое дело.

Припадки кровоизлияния учащались и уси­ливались. Наука объявила себя бессильной не только предупре­дить их, но даже сократить их длительность. С каждым новым припадком жизнь ребенка становилась каждый раз на карту, и негде было искать земной помощи.

Что же оставалось Императрице делать при Ее складе души? Только одно — обратиться к Богу, к молитве, искать в ее ве­ре силы переносить несчастье и даже ждать чуда, потому что оно не могло не явиться, ибо Бог справедлив, милосерд и всемогущ Ее внутренний голос неизменно говорил Ей то, что Она так любила повторять и раньше: «для Бога нет невозможного. Нужно только быть достойным Его милосердия, и чудо придет». Откуда, через кого — этого никто не знает, да это и безразлично.

В этот момент до слуха Императрицы снова доходить весть о «старце», который умеет молиться, как никто, кото­рый говорит не так, как говорят все, у которого какая-то своя вера, не такая, как у всех нас. Ей говорят и о том, что знают примеры, когда люди, застигнутые большим горем, просили старца помолиться о них, и они находили, потом разрешение всего, что так тяготило их. Говорили даже, что знают случаи, когда его молитва останавливала болезнь, казавшуюся смертельной. И «старца» стали приглашать все чаще и чаще, по мере того, что учащались припадки, и с ним, незаметно, все больше и больше, стали разговаривать, и он как-то незаметно стал входить во весь обиход жизни Двора. С ним разговари­вали о том, что интересовало особенно в данную минуту, и он как-то незаметно стал «другом» и даже советчиком, — по крайней мере первое наименование стало обыденным, нарицательным.

Я помню хорошо как в 1913 году, под конец Романовских торжеств, в Москве, одна из свитных фрейлин, известная своим враждебным отношением к Распутину и утра­тившая, по этой причине, свое положение при Дворе, рассказывала мне, что она присутствовала однажды при разговоре врачей, {350} во время одного из наиболее сильных припадков гемофилии, когда они были бессильны остановить кровотечение. Пришел Распутин, пробыл некоторое время у постели больного, и кровь становилась. Врачам не оставалось ничего иного, как кон­статировать этот факт, не углубляясь в то, было ли это слу­чайное явление, или нужно было искать какое-либо иное объяснение ему.

На этой, а не на какой-либо иной почве посещения «старца» учащались, не доходя, однако, никогда до той повторяемости, о которой говорили в городе и разносили праздные пересуды. Последние глубоко оскорбляли Императрицу, и чем они росли и множились, тем больше возмущение поднималось в Ее душе, тем меньше верила Она всему, что рассказывали о жизни Распутина, о его вмешательстве во всевозможные проявления государственной жизни, и тем более обострялось Ее отношение во всем, кто был против Распутина или осмеливался видеть вред от его случайных появлений при Дворе.

А Распутин, в свою очередь, зная об этом недоверии ко всему, что говорилось неблагоприятного про него, снял уже в своих действиях всякую маску. Его квартира на Гороховой сделалась местом скопления всех, кто искал его покрови­тельства, а, число таких было, на самом деле, немалое. Сам он появлялся в разного рода собраниях, устраиваемых его почитателями с целью собрать около него новых искателей покровительства.

Оргии при его участии стали обычным явлением. Министры и начальники ведомств стали получать все большее и большее количество своеобразных его писем об оказании внимания лицам рекомендованным им и случайно или же преднамеренно, но многие из его обращений оказывались далеко не бесполезными для тех, в пользу кого они были сделаны.

Я должен, однако, сказать, что ко мне Распутин ни с ка­кими просительными письмами ни разу не обратился, и един­ственный раз, что я получил его письмо, был тот, когда в половине февраля 1912 года он просил меня о приеме его. Этот эпизод и его последствия для меня подробно изложены мною в своем месте.

Второю особенностью мировоззрения Императрицы Александры Феодоровны, которую Она усвоила себе рядом с религиозностью и постепенно восприняла как чисто политический догмат, — была Ее вера в незыблемость, несокрушимость и неизменность русского самодержавия, каким оно выросло на пространстве {351} своего трехвекового существования.