Часть I. Античная цивилизация. 3 страница

Мы сами обсуждаем наши действия и стараемся правильно оценить их, не считая, что речи мешают делу. Больше вреда, по нашему мнению, бывает, если действовать без обсуждения. У других же, наоборот, неведение рождает отвагу, а размышление – нерешительность.

Я утверждаю: наше государство – школа Эллады, и каждый в отдельности, мне кажется, может проявить себя полноценной и самостоятельной личностью в самых разнообразных видах деятельности» (11, 117–118).

Другим классическим типом полиса – олигархического – была Спарта. Воинственные пришельцы, часть одной из последних волн дорийских переселенцев, обосновалась на юге Пелопоннеса, в Лаконии, в долине реки Еврота. Местное население было превращено в рабов (илотов), которые должны были кормить своих хозяев. Спартанцы вообще не работали и не торговали, их главным занятием были войны и подготовка к ним. Завоеванные земли они разделили на 9–10 тысяч участков (клеров) – по количеству спартанских семей, еще 30 тысяч участков выделили для периэков («живущих вокруг»), которые выделывали посуду, производили ткани и оружие для спартиатов (лаконская сталь была одной из лучших в Греции). Периэки были свободными, но платили спартиатам дань и не имели политических прав, служили в спартанском войске во вспомогательных отрядах.

По своей структуре Спарта представляла военизированное аристократическое рабовладельческое государство, необычайно традиционное и опасавшееся всяких изменений.

Военную организацию Спарты возглавляли два царя, сохранявшие за собой жреческие функции и частично судебные, что было уже далекой архаикой гомеровских времен. Пройдя каждые девять лет религиозные испытания, цари получали право царствования на следующее девятилетие. Во время войн цари командовали войскам.

Власть царей в Спарте существенно ограничивалась аристократией, входившей в герусию (совет старейшин), состоявшую из 28 избиравшихся пожизненно старцев (геронтов) в возрасте не моложе 60 лет и царей в возрасте не моложе 30 лет. Позднее для контроля за герусией и царями возникла выборная коллегия из пяти эфоров, которая фактически превратилась в высший орган власти спартанской аристократической олигархии. Формально высшая власть в Спарте принадлежала апелле – народному собранию воинов-спартиатов в возрасте не моложе 30 лет. Но апелла не могла обсуждать вопросы, подготовленные герусией, а могла только голосовать за или против, решая вопрос криком или шумом. Законы долгое время не были записаны, отсутствовали серебряные монеты, долгое время официально деньгами в Спарте оставались железные прутья – старинное средство обмена на Пелопоннесе, от которого другие греческие государства давно отказались. «Отсталость экономики и общественных отношений искусственно поддерживалась государством спартиатов посредством относительной самоизоляции Лаконии и Мессении прежде всего от передовых по своему экономическому развитию районов Древней Греции. Грекам из других полисов проживать в Спартанском государстве запрещалось, а спартиаты не имели права самовольно выезжать за пределы своей страны» (12, 117).

Слабых физически новорожденных в Спарте убивали. С семилетнего возраста мальчики, разделенные на группы по возрастному принципу, проводили время в физических и военных упражнениях. Поощрялось воровство, развивавшее ловкость и находчивость. Необходимыми для воина предметами считались музыка и пение. Цель воспитания в Спарте – вырастить физически крепкого и ловкого для рукопашного боя воина, не умеющего рассуждать и привыкшего повиноваться. Усвоив только начатки письма и счета, спартиаты не умели говорить сложными фразами, над чем смеялась вся Греция. Отсюда и спартанский «лаконизм», впоследствии идеализированный. Воспитание мальчиков заканчивалось тайной священной войной (криптиями) против безоружных илотов, объявляемой ежегодно эфорами. Взрослые спартанцы все свое время проводили в военных подразделениях, а домой к семьям приходили только ночевать. В результате такой системы спартанцы умели только воевать, но делали это значительно лучше других.

Так как потомки вы все необорного в битвах Геракла,

Будьте бодры, еще Зевс не отвратился от нас!

Вражеских полчищ огромных не бойтесь, не ведайте страха,

Каждый пусть держит свой щит прямо меж первых бойцов,

Жизнь ненавистной считая, а мрачных посланниц кончины –

Милыми, как нам милы солнца златые лучи!

Опытны все вы в делах многослезного бога Арея,

Ведомы вам хорошо ужасы тяжкой войны,

Юноши, вы и бегущих видали мужей и гонящих;

Зрелищем тем и другим вдоволь насытились вы!

Воины те, что дерзают, смыкаясь плотно рядами,

В бой рукопашный вступать между передних бойцов,

В меньшем числе погибают, а сзади стоящих спасают;

Труса презренного честь гибнет мгновенно навек:

Нет никого, кто бы мог до конца рассказать все мученья,

Что достаются в удел трусу, стяжавшему стыд!

Трудно решиться ведь честному воину с тылу ударить

Мужа, бегущего вспять с поля кровавой резни;

Срамом покрыт и стыдом мертвец, во прахе лежащий,

Сзади пронзенный насквозь в спину копья острием!

Пусть же широко шагнув и ногами в землю упершись,

Каждый на месте стоит, крепко губу закусив,

Бедра и голени снизу и грудь свою вместе с плечами

Выпуклым кругом щита, крепкою медью прикрыв;

Правой рукою пусть он потрясает могучую пику,

Грозно шелома султан над головой всколебав;

Пусть среди подвигов ратных он учится мощному делу

И не стоит со щитом одаль летающих стрел;

Пусть он идет в рукопашную схватку и длинною пикой

Или тяжелым мечом насмерть врага поразит!

Ногу приставив к ноге и щит свой о щит опирая,

Грозный султан – о султан, шлем – о товарища шлем,

Плотно сомкнувшись грудь с грудью, пусть каждый дерется

с врагами,

Стиснув рукою копье или меча рукоять! –

учил подрастающее поколение спартанцев Тиртей (пер. В. Латышева). К счастью для Греции, Спарта в ней была в единственном числе, «суровый социальный быт спартиотов, его примитивная военная демократия не были типичны для жизненного уклада большинства античных полисов и ставили саму Спарту в особое положение в античном мире» (13, 12).

Рано или поздно Афины и Спарта и возглавляемые ими союзы должны были вступить в борьбу за гегемонию; в результате т. н. Пелопоннесской войны победила Спарта, но проиграла вся Греция, которая была ослаблена этой суровой войной.

В течение долгого времени полисы постоянно воевали между собой, слово «сосед» было синонимом слова «враг». «Войны могли быть очень жестокими и кровопролитными. Города брались штурмом и разрушались, боеспособное мужское население истреблялось, женщины и дети продавались в рабство» (3, 151). Одну из таких военных экспедиций против фиванцев провел, например, лидер демократичных и очень культурных Афин: Фивы были взяты штурмом за то, что взяли сторону Спарты, юношам и мужчинам отрубили указательные пальцы правой руки (чтобы не могли держать меч или копье). Но П. А. Сапронов обращает внимание на очень характерное для Греции явление: не было принято, не практиковалось присоединение каких-либо территорий к своему полису. И Афины, и Спарта нередко проводили жестокую, тираническую политику. Афины командовали морским союзом, включавшим около 100 полисов по своему, «афинскому» усмотрению. Спартанцы, разгромив афинян, установили свою гегемонию в материковой Греции, но и Афины периода высшего своего могущества, и Спарта оставались в пределах своих исконных территорий. Многие полисы не приняли участия в войне с персами.

Не была идиллической, при всех ее положительных сторонах, и внутренняя жизнь полиса. Само становление полиса происходило в жестокой борьбе с родовой аристократией, с изжившим себя общинным устройством. Серьезные противоречия существовали между рядовыми гражданами (крестьяне, ремесленники, мелкие торговцы) и богатыми, богатые тоже жили не очень дружно: старая аристократия противостояла купцам, хозяевам больших мастерских. В борьбе с аристократами демос иногда устанавливал тираннию (греческие тиранны далеко не во всем походили на позднейших тиранов), неконституционную диктатуру сильной личности, знать стремилась ограничить влияние народного собрания. Греческий полис сравнительно быстро показал свою историческую ограниченность.

«Столь часто идеализируемая нами форма греческого полиса, города-государства, оказалась причиной того, что после победы над персами Греция, после короткого порыва к единению, оказалась разделена еще более непримиримо. Греция, конечно, всегда была разделена, прежде всего торговыми интересами. И «межевые войны» между полисами никогда не прекращались. Но Пелопоннесская война между сторонниками Афин и сторонниками Спарты была войной изнурительной и жестокой, да и продолжалась она двадцать пять лет (431 – 404 гг.до. н. э.), которые превратили Грецию из цветущей страны в край безвозвратно запустелый и не ведающий правды. Никакая окончательная победа над персами не могла быть одержана греками уже потому, что то одно, то другое воюющее государство именно к Персии бросалось за поддержкой и за наемниками. О, греческое коварство! О предательство! Не было подлости, которая не была бы совершена. Не было слова, которое не было бы нарушено. Не было земли, в которой царил бы покой. Никогда еще Эллада не знала стольких бедствий, изгнаний и убийств, писал греческий историк Фукидид. Борьба «аристократов» и «демократов», интриги, заговоры, клеветы, персидское золото! Старели, становились неплодными, виноградники, запустевали оливковые рощи, перекупались за бесценок земли. Греки торговали греками не только на внутреннем рынке, но и продавали их персам. В Персии были целые поселения, заселенные греками. Коррупция и измена привольно себя чувствовали за крепостными стенами. Примеры героев никого не убеждали. Ничтожные амбиции и ничтожные выгоды разделяли греческие провинции хуже буйного помешательства», – пишет о «буйном помешательстве», постигшем победителя над грозными персами Василий Голованов (14, 117). Мы приводим слова Василия Голованова и для того, чтобы читатель не идеализировал греческую демократию, которую вполне можно назвать полисной, т. е. ограниченной рамками родного полиса, и для того, чтобы перейти к важной мысли П. А. Сапронова о высшей ценности свободы для греков. Свобода для грека не знала полисных границ, в жертву свободе греки были готовы принести свою независмость!

В чем дело? «Грекам мысль об единстве и объединении по- своему была так же нестерпима, как порабощение их персами. В единой или хотя бы объединенной в тесный союз Греции греки опасались потерять самое для себя драгоценное – свободу. Что толку, если они единым государством отбросят врага, ведь к тому времени большая часть их перестанет быть свободной. Подобная логика была близка душе многих греков. Они выиграли войну с персами, оставаясь множеством полисов, погрязших во взаимных препирательствах. Иначе, видимо, для них было невозможно. Полисная жизнь, независимость родного полиса была для греков непременным условием их собственной свободы», – пишет П. А. Сапронов (3, 152). Да, такова ирония истории: боясь потерять свободу, «полисную свободу», не мысля ее как достижимую в больших государственных объединениях, греки потеряли ее, попав сначала под власть Македонии, а потом ставши римскими подданными. Римляне, в отличие от греков, расширили понятие свободы и на завоеванные провинции, сделав всех провинциалов гражданами Римской империи.

Александр Македонский, совершив прыжок в Азию, «не просто совершил невозможное, он пошел против всей греческой стратегии и тактики, против самого греческого способа мыслить. Цивилизации маленьких торговых городов и государств, каковой и была Греция, цивилизация островов и полуостровов, расселившейся по всему Средиземноморью и на побережье Малой Азии, были чужды и страшны не только огромные пространства чуждой и неподатливой земли, на которых во все стороны простерлась персидская держава, но и сама имперская идея, которая скрепляла эти пространства» – не без оснований пишет Василий Голованов (14, 115 – 116). Нам же представляется, что, возможно, еще одной причиной неприятия «персидских пространств», о чем мы не нашли ни у одного автора, являлась слишком большая их оторванность от взрастившего греков моря: греки (к этому времени грубые полуварвары македонцы очень приблизились к грекам по культуре) боялись слишком больших сухопутных земель (римляне, не бывшие «детьми моря», не боялись громадных сухопутных пространств и создали громадную империю). Но здесь действовал еще один, возможно, главный фактор: свобода.

Свобода была главным критерием, по которому греки отличали себя от окружающих их народов. И только полис гарантировал ее. «Хотя греки богами себя не называли и не считали, то, что они цари, если и не проговаривалось, то подразумевалось. А как еще назвать людей, которые соотносят себя не с божественным царем, а с самим собой, кто отождествляет с собой полис так же, как, скажем, фараон отождествлял с собой Египет? Он был душой своей страны, она его телом и имуществом. Древние же греки устами Аристотеля определили полис как общение свободных граждан. Получается, что у полиса нет другого источника, кроме образующих его граждан. Больше над ним никто не властвует и не царит. Его цари – это граждане, а собственно царь там, где он был, – это только царь среди царей. Ему не принадлежала вся полнота царственности. Она вообще не может принадлежать одному человеку. Царствуют во всей полноте граждане полиса все вместе. Тем самым над полисом царствует сам полис, ведь он есть общение свободных граждан. В этом общении-царствовании граждане участвуют неравномерно и не в равной степени. В демократических общинах любой полноправный гражданин мог быть избран на любую должность, царская власть была здесь упразднена очень рано. Аристократическая Спарта управлялась двумя царями одновременно… Спартанские цари обладали действительной царской властью лишь вовремя военных походов…Таким образом, в Спарте, как и в Афинах, не было царя и подданных, были граждане, одни из которых пользовались большей, другие – гораздо меньшей долей власти, царственное же достоинство принадлежало всем вместе…», – развивает П. А. Сапронов идею греческого полиса, делавшего граждан свободными и поднимавшего их до царского достоинства (3, 134). Эта идея свободы, обретения в свободе своего высшего достоинства и соответствия собственной природе, идущая от греков, позднее составит «сердцевину смыслов европейской культуры» (П. А. Сапронов). Греки заложили основы европейской идеи демократии и свободы, римляне – основы государственности.

Но, начиная с походов Александра Македонского (336 – 323 гг. до н. э.), когда было совершено, казалось бы, немыслимое: небольшое войско в 35–40 тысяч воинов, за которым стояли ресурсы государства населением всего 1–2 миллиона, за несколько лет разгромило многократно превосходящие его полчища азиатских народов, установило контроль за миллионами квадратных километров, населенных десятками миллионов человек, полисное миропонимание утрачивает свою почву. Полис перестает быть единственной и даже преобладающей формой существования древних греков. Большое количество греков переселяется во вновь образовавшиеся государства, никак не сопоставимые с греческими полисами. Начинается эпоха эллинизма.

Мигрировав на Восток, греки совсем не стремились к слиянию с варварским миром, они создавали новые города по подобию близкого им полиса. Но эллинистические правители-цари уже не были полисными по своему мышлению, они становились тиранами, ограничивавшими свободу других. Войны ведутся уже не от лица полиса, а от лица царя и полководца. Полис стремился не к расширению своих границ, а к распространению своего влияния во внеполитическом и внешнем мире. Эллинистические цари стремились к расширению границ своих государств. В классическую эпоху греческий мир состоял из нескольких сот полисов, но на фоне громадных государств полис теряется, превращается в крошечное образование, утрачивая свою значимость. Общие интересы перестают превалировать над частными, отдельный человек ни на что не влияет и перестает быть полисным целостным человеком – homo politicus, он привязан только к своему делу, профессии, имущественному и социальному положению. Эпоха эллинизма заменила полисного целостного человека, ставившего высшей целью благополучие своего полиса и мыслившего себя только в рамках родного полиса, человеком частным, индивидуалистом, над которым нависла государственная громада.

Нечто подобное произошло с Римом и римлянами.

Римская культура по своему базису близка к греческой – это культура античной гражданская общины, весь строй которой «предопределял шкалу основных ценностей, которыми так или иначе руководствовались все ее сочлены. К таким ценностям принадлежали: идея значимости и изначального единства гражданской общины при неразрывной связи блага отдельной личности с благом всего коллектива, служить которому – долг каждого гражданина; идея верховной власти народа, ставящей античный город на недосягаемую высоту по сравнению с теми государствами, где правит царь, а все остальные жители – его рабы; идея свободы и независимости как для города, так и для граждан (при всем различии в толковании свободы она всегда противопоставлялась рабству); идея теснейшей связи гражданской общины с ее богами и героями, как бы тоже бывшими ее членами, пекущимися о ее делах, подающими знаки своей воли, требующими почитания, но не воспринимающимися как верховные грозные боги других народов, установившие мировой и социальный порядок, неизменный и вечный.

Такое восприятие божества и в Греции, и в Риме открывало простор свободному поиску в области философии, науки, искусства и самой религии, не связанному догмами и канонами, тем более что условия жизни античной гражданской общины исключали возможность образования как больших храмовых хозяйств, так и жреческой касты. Можно отметить также, что политическая жизнь как греческих полисов, так и Рима, борьба лидеров различных направлений, стремившихся заручиться поддержкой народного собрания, открытые судебные процессы, игравшие немалую роль в политике и привлекавшие массу слушателей, стимулировали развитие ораторского искусства, умения убеждать, а значит, и развитие логического мышления, во многом определившего как методы философии, так и науки. Сходство многих черт базиса создавало благоприятные условия для взаимовлияния культур, и прежде всего для воздействия греческой культуры на римскую» (15, 8).

Риму, особенно в период Республики, а затем и в императорский период, тоже присуще полисное мировоззрение, всегда основополагающим было представление о «приоритете общей пользы коллектива и ее совпадении с пользой каждого его члена, поскольку вне гражданской общины невозможна была и жизнь гражданина. Пожертвовать собой для civitas, пишет К. Николе, значило пожертвовать собой для своего правильно понятого интереса, и это простое и ясное соотношение между благом и величием коллектива и каждого его компонента исключало возможность отчуждения индивида» (15, 24).

Но римское полисное бытие несколько отличалось от греческого, особенно от афинского. Постоянные войны Рима, которые он вел со своими соседями, в значительной мере определили весь строй жизни римлян и их историю. Греки создавали мифы о богах и полубогах, а для римлян в центре их мифологии был сам Рим, его героический победоносный народ, боровшийся за величие Рима. Боги лишь помогали римлянам побеждать. «Железная воинская дисциплина требовала воинских добродетелей – мужества, верности, стойкости, суровой непреклонности, гордого достоинства, несовместного с проявлением шумного веселья, допускавшегося в виде исключения лишь на некоторых праздниках» (15, 9).

Римское государственное устройство эпохи Республики соединяло элементы монархии (власть двух консулов, избиравшихся на один год), аристократии (авторитет сената) и демократии (право народного собрания принимать законы, решать вопросы войны и мира, карать и даровать почести в награду за доблесть). «Взаимный контроль всех этих институтов, согласованность их действий, их зависимость друг от друга придают всему строю исключительную прочность и способность завоевывать другие народы и ими править» (15, 29).

Но по мере расширения завоеванных территорий республиканские институты, утвердившиеся и функционировавшие в напряженной борьбе противостоящих сил, изживают себя, для оперативного управления провинциями более подходила империя с монархом во главе и обладающим верховной властью. В результате после кровавых гражданских войн утверждается сначала замаскированная формой принципата Августа, а затем явная и очевидная для всех империя с ее режимом единоличной власти. Граждане становятся подданными. Неумолимое колесо истории повернулось таким образом, и ни Брут, ни Кассий, убийцы Цезаря, не могли вернуть Рим к Республике с ее полисным ядром. Республика ушла в прошлое, оставив по себе яркие воспоминания и многочисленные примеры принесения себя в жертву res publicae, т. е. общему делу. Таким образом, Рим эволюционировал от полисного устройства и миросозерцания к большому государственному образованию, долгое время сохраняя аристократическую тоску по уютному и всем понятному полису.

Ограниченность греческой идеи и римское чудо. Мы привыкли к понятию «греческое чудо» и никогда не употребляем слово «чудо» по отношению к римской культуре. А между тем для этого, как рассуждает А. П. Сапронов, есть все основания, хотя само слово «чудо» он в этой связи не употребляет.

Греческая культура рано, уже в эпоху архаики, проявила себя как культура античного типа, во многом отличающаяся от древневосточных культур. Римская культура, тоже античная по своему типу, на протяжении нескольких столетий носила чисто локальный характер, латинский мир «оставался глухим углом Средиземноморья в то время, когда Греция пережила эпоху своей классики и затем вышла за широкие просторы, ставшие миром эллинизма» (3, 225). Но, расширяя свои завоевания, Рим поглотил и Грецию, и все эллинистические государства. Однако, испытывая мощное влияние греческой культуры, Рим в меньшей степени, чем малоазийские страны, был ею ассимилирован и, более того, привнес в античную культуру такие черты, которые существенно изменили античную культуру вообще, придали ей новое качество.

Уступая грекам в философии, словесности, драматургии, скульптуре (в том, что касается архитектуры, по нашему мнению, римляне вполне могли соперничать с самими греками, во всяком случае они внесли в этот вид искусства много нового), римляне оказали решающее воздействие на античную культуру «не в области философии, науки и искусства, а в сфере политической, государственной и общественной жизни», изменив в корне «все мироотношение и самоощущение античного человека, независимо от того, был ли он римлянин, грек или потомок полупервобытных галлов» (3, 225–226).

Рим на свой лад сделал, довершил то, что было начато Александром Македонским, с которого начинается эпоха эллинизма. Известно, что чем дальше на восток продвигалось войско великого Александра, тем отчетливее становилось нежелание ближайших соратников полководца отрываться так далеко от своей маленькой родины, македонцы хотели остаться в пределах своего уютного мирка. Зато «Риму удалось то, чего был не в силах осуществить Александр Македонский, – создать не только единое культурное, но и политическое пространство Античности. Рим объединил под своей властью все уцелевшие от натиска с Востока эллинистические государства, исконно греческие земли, огромные территории, принадлежавшие Карфагену, к тому же он завоевал огромные пространства Галлии, Иберии, Британии, Иллирии и т. д. Все завоеванные Римом территории образовали единое и устойчивое государство, непрерывным войнам и соперничеству эллинистических государств был положен конец. Самое же главное состоит в том, что по мере завоевания Римом новых стран в них начинался и интенсивно шел процесс латинизации культуры. К началу III века он продвинулся так далеко, что римский император Каракалла своим эдиктом от 212 года уравнял в правах всех свободных жителей Римской империи, все они стали римлянами. Может показаться, что Рим лишь более решительно и последовательно продолжил дело, начатое эллинизмом: устранил политическую раздробленность и усилил влияние античной культуры на завоеванные страны. На самом деле латинизация культуры новых стран и народов имела принципиальные отличия от предшествующей эллинизации. Последняя представляла собой верхушечное явление. Греки никогда не были готовы преодолеть дистанцию между собой и завоеванными народами. Они оставались эллинами в окружении варваров, создавали острова эллинизма в варварском море. С подобных островов начинали и римляне, когда выводили своих поселенцев во вновь присоединенные земли и устраивали там жизнь по римскому образцу. Однако постепенно островки римского мира расширялись и сливались между собой. К третьему веку они поглотили все море завоеванного варварства. Никакого разделения внутри Римской империи на римлян и варваров не осталось. Такого итога в эллинистических государствах не предвиделось, он был невозможен ни по внешним, ни по внутренним причинам» (3, 226).

Хотелось бы отметить в этой связи весьма примечательный, с нашей точки зрения, факт: знаменитый поэт эпохи Августа Овидий, певец «науки страсти нежной» (А. С. Пушкин), будучи сосланным в далекие Томы на западном побережье Эвксинского понта (Черного моря), после долгих усилий сумел преодолеть, казалось бы, непреодолимое – четко осознаваемую образованным представителем античной культуры грань между носителем этой культуры и варваром и даже стал писать стихи на местном гетском языке.

Нет во всей стране никого, кому бы я с толком

Мог почитать стихи, – выслушав, их не поймут…

В уединенье ль уйти – так нельзя: против гетов ворота

Тут на запоре всегда, город стенам сторожит.

Слово порой ищу или имя, название места –

Нет вокруг никого, кто бы верней подсказал.

Или порой начну говорить, и – стыдно признаться –

Просто слова не идут: ну разучился, и все!

Уши оглушены и фракийской молвью, и скифской,

Чудится, скоро стихи стану по-гетски писать.

Пер. Н. Вольпин

Преодоление цивилизационного барьера для римлянина Овидия было связано прежде всего с барьером языковым. «Ни на каком языке не могу говорить с дикарями», – признается Овидий в первые годы ссылки. Варварские нравы местного населения сочетаются и с варварским языком.

Но, не принимая варварских обычаев, пот постепенно привыкает к местному языку, извиняясь при этом перед Музами:

Сам я, римский поэт, нередко, – простите, о Музы! –

Употреблять принужден здешний сарматский язык.

Совестно, все ж признаюсь: по причине долгой отвычки

Слов латинских порой сам отыскать не могу.

Хотя варвары и поэзия несовместимы («Муза – зови не зови – к гетам тупым не придет»), однако действительность заставила поэта пересмотреть свое отношение к варварскому языку: «Чудится, скоро стихи стану по-гетски писать». И, наконец-то, Муза пришла и в гетские края, правда, заговорила она устами римского поэта, не гета, но на гетском языке:

Но не дивись, что стихи с изъянами: пишет их ныне,

Чуть ли не гетом став, сосланный римский поэт.

Даже я – стыдно сказать! – написал посланье по-гетски,

В наш уложив размер варвара трудную речь.

Можешь поздравить, стихи понравились; дикие геты

Стали поэтом меня с этой поры величать.

Пер. С. Шервинского

Овидий пишет это в начале нового тысячелетия, это еще не III-й век, когда Каракалла объявит всех жителей Римской империи римлянами, но это ощущение причастности и варваров-гетов к римскому миру начинает прорастать в Овидии – единственном поэте Античности, преодолевшем языковой барьер, отделявший образованного носителя античной культуры от варвара-неримлянина и тем более грека от негрека, и уложившем в латинский размер «варвара трудную речь». В свете того, что пишет А. П. Сапронов о культурно-цивилизационной специфике Рима, становится очевидной ограниченность (по сравнению с римской латинизацией) эллинизации Востока, приведшей к тому, что Восток заговорил по-гречески, но греческая культура не заговорила на восточных языках. Римская – заговорила… (См. подробнее: 16, 56–60).

Как писалось выше, даже сами исконные греки ощутили себя римлянами. Римская идея «в качестве идеи единства и вселенскости» (А. П. Сапронов) пережила Античность и даже дожила до Нового времени. Западная Римская империя официально прекратила свое существование в 476 году, но в 800-м году голову Карла Великого увенчивает императорская корона, а в 962-м году германский император Оттон провозглашает Великую Римскую империю под названием «Священная Римская империя германской нации». Германия могла претендовать на гегемонию в христианской Европе только апеллируя к Риму и усвоив римский дух. «Со всей осторожностью и необходимыми здесь оговорками можно предположить, что древнегреческая культура со всеми ее впечатляющими преимуществами перед древнеримской, взятая сама по себе, вряд ли пережила бы самое себя. Она тяготела к тому, чтобы осуществившись во всем блеске и великолепии, уйти в историческое небытие, не оставив после себя прямых наследников и продолжателей. Как раз Рим разомкнул круг античной культуры. После римской прививки в ней обнаружилась способность исторического бытия в веках и тысячелетиях» (3, 227). Именно это и дает нам основания говорить о римском чуде.

Но здесь необходимо сделать существенную оговорку: далеко не все авторы, писавшие и пишущие об Античности, согласились бы с нашим словосочетанием «римское чудо». В литературе, – пишет Е. М. Штаерман, «неоднократно ставился вопрос о том, можно ли вообще говорить о римской культуре, как о самобытном, целостном феномене» (15, 7), эта точка зрения «еще настолько распространена, что не представляется возможным перечислить всех, кто ее в той или иной мере разделяет» (1, 8). Например, ее яростным сторонником был известный культуролог Освальд Шпенглер, исходя из своей концепции культуры и эпохи цивилизации как такой эпохи, когда «душа культуры» теряет свою потенцию и не способна создавать новые духовные ценности, следует за становлением, «как смерть за жизнью, как неподвижность за развитием, как умственная старость и окаменевший мировой город за деревней», писал, что «только таким образом мы поймем римлян как наследников эллинов». Римляне, по Шпенглеру, «были варварами, не предшествующими расцвету, а следовавшие за ним. Бездушные, чуждые философии и искусства, наделенные животными инстинктами, доходящими до полной грубости, ценящие одни материальные успехи, они стоят между эллинской культурой и пустотой. Их воображение, направленное только на практическое – у них не существовало сакральное право, регулировавшее отношения между богами и людьми словно между частными лицами, но у них не было даже и следа мифа – представляет собою такое душевное качество, которое совершенно не наблюдается в Афинах. Перед нами греческая душа и римский интеллект. Так отличается культура от цивилизации» (17, 46). Близкую точку зрения на соотношение греческой и римской культур высказывал А. Тойнби. Как следует из всего вышесказанного, мы не разделяем подобную точку зрения, восходящую к концепции «греческого чуда», «к представлению о греческой культуре VI – IV вв. до н. э., как о недосягаемом эталоне, апогее, после которого следует многовековый упадок» (15, 7 – 8).