Цивилизации средневековой Европы 3 страница

В принципе, и славянская, и германская крестьянские общины в раннем средневековье находились на одном историческом витке (в отличие от общин античной и восточной) – при переходе от первобытности к средневековью. Но стадиально славянская община вообще, и древнерусская, в частности, была архаичнее германской марки и ближе к кровнородственной. Оттого формирование крупной земельной собственности на Руси – “окняжение” – опередило, причем существенно, внутреннее расслоение в общине68. У германцев, как было показано, происходило наоборот: сначала аллоды – потом феоды, что, усилило частные права землевладельцев вплоть до создания специфического западноевропейского сеньориального строя. Обратный же порядок затруднил индивидуализацию землевладения и все последующие процессы феодализации, что мы наблюдали на примере Центральной Европы69.

Но если у западных славян, как отмечалось, тесное соседство с западноевропейским миром все же с ХI-ХIII вв. привело к усилению частнофеодальных – сеньориальных порядков, приднепровские славяне испытывали внешние импульсы совсем иные. Здесь и опасности кочевого мира, и влияние византийских государственных традиций на формирующуюся восточнославянскую правящую элиту. К тому же вышеотмеченная природная обусловленность определила и меньшую плотность восточноевропейского населения, что долгое время позволяло решать возникавший в общинах земельный голод освоением новых земель на востоке, а не интенсифицировать хозяйственную деятельность. Этот, демографический фактор, отсутствовал в более плотно заселенных западнославянских землях. Не потому ли на востоке Европы, не возникло и аллодов. Долго сохранявшаяся прочная коллективистская община стала основой и для формирования в дальнейшем государственного феодализма с деспотическим режимом, и для сложения основных отличий России от других европейских стран70. Всё это, безусловно, не могло не сказаться и на темпах экономического развития, и на особенностях формирования социальных порядков71.

Из-за отсутствия аллодиальных традиций князья не могли формировать условные земельные держания для своей администрации. Поэтому и не формировались вассально-ленные отношения. Дружинники, не получая земли, долго не превращались в служилое сословия – дворян – и оставались привязанными к княжеским резиденциям. Как следствие, вместо служилого слоя мелких землевладельцев (как на Западе, а позднее, и у западных славян), княжеская администрация стала формироваться из министериалов – личных рабов знати (холопов). Некоторые общеевропейские традиции – взаимоуважение и взаимообязанности великих и удельных князей, вышедшие из позднеродовых дружинных обычаев, не развились, как на Западе, а подавлялись отсутствием института частной собственности на землю. Но, как было прослежено на примере Центральной Европы, это не препятствовало восприятию основ западной модели. Ибо знать, заинтересованная в земле, стремилась закрепить свою власть над нею, то есть – к частной собственности (естественно, феодальной, то есть условной – на условиях несения службы сюзерену)72.

На Руси же сказалась неблагоприятная внешнеполитическая обстановка. Именно тогда, когда здесь установилось господство удельных княжеств (ХII – начало ХIII в.) и началось оседание на землю не только князей, но и их бояр – на страну обрушились монголы. Ордынская традиция с дарованием власти конкретному князю прервала развитие западной системы “сеньор-вассал” и закрепила традицию “государь-подданный”. Такие государи-князья ликвидировали возникавшие формы вассалитета (то есть договорных начал и взаимообязательств с нижестоящими) и с ХV в. служилый человек – боярин – стал даже не подданным князя, а его холопом. Показательно, что Русь, в отличие от остальной Европы, почти не знала боярских замков. Если в Западной Европе переход к централизации происходил от вассалитета, то на Руси – от министериалов-холопов, что типологически было ближе византийской модели, где вертикальные связи также преобладали над горизонтальными. Так сложилось из-за отсутствия у бояр четко оформленных (в традиции и законодательстве) прав на земельную собственность. Сказалось и то, что в Московской Руси централизация происходила и вызывалась не внутренними предпосылками, а необходимостью борьбы с внешней опасностью, прежде всего – с Ордой. Кстати, это традиционное ощущение угрозы извне и необходимости, несмотря ни на что, иметь сильную державу, отпечаталось в российском менталитете надолго73. Гипертрофия государственности, свойственная Руси, также сближала ее с Византией, как, впрочем, и с Востоком.

Первым внешним признаком отхода Руси от общего с западными славянами пути в феодализм стало и восприятие христианства в его восточном, византийском варианте. Поначалу это, правда, благоприятно отразилось общекультурном уровне восточных славян, ибо в конце Х в. Византия занимала лидирующее положение в христианской Европе. В дальнейшем, с начавшимся упадком Византии, конфессиональные различия еще больше отделили Русь от остальной Европы, особенно от набиравшего темпы развития запада континента. Эта отделенность, особость русского общества по отношению к остальной Европе сохранилась и поныне74. Католичество, как известно, хотя и не сразу, но с ростом городов, с ХIII-ХIV вв., постепенно меняло свою доктрину, подстраивая ее под земные интересы. Хотя делало это медленно, “сквозь зубы”, что и породило из него протестантизм, освятивший религиозностью земную повседневность. Русь этого избежала, сохранив ортодоксальное, раннесредневековое православие практически в неизменном виде. Единственная попытка церковной реформы на Руси в духе протестантизма (отчасти – и гуманизма) – стригольничество – было уничтожено в зародыше, не выйдя из среды православных интеллектуалов ХV в.75

Переход к зрелым феодальным порядкам на Руси из-за нашествия Батыя и зависимости от Орды оказался весьма протяженным по времени и смещенным в главных формах76. Создание характерных для феодализма вотчинных владений отмечается лишь с ХIV в.77. И даже во второй половине ХVI –первой половине ХVII в. в Северо-Восточной Руси отмечено “служилое” деревенское население, тогда как в западнославянских государствах оно исчезло уже в ХII-ХIII вв.78

Таким образом, в истории Руси так называемая древнерусская эпоха была временем наибольшей “европейскости”, наибольшей общественной активности всех свободных членов общества. В аграрном мире господствовала община. Практически в каждом городе отмечено вече. Хотя, конечно, вечевой строй – не аналог современной демократии, ориентированной на множественность точек зрения – плюрализм. В вече “дела решались не по большинству голосов, не единогласно, а как-то совершенно неопределенно сообща”79. Существовал авторитаризм – в вече участвовали только главы семейств. Интересы меньшинства не учитывались80. Но это был для тех времен все же менее авторитарный способ управления, чем княжеский. Со второй половины ХI в., как известно, роль городского самоуправления повысилась вплоть до решения судеб князей, а к началу ХIII в. оно стало вмешиваться даже в утверждение наследников на родовых столах и в княжий суд81. Но с нашествием монголов у русских князей появился сеньор – хан Золотой Орды82. Городские общины утратили главный рычаг влияния на власть – возможность смещения и назначения правителей. Разоряемое набегами и поборами население становилось зависимым от власти, превратившейся в гаранта безопасности. Попытки городских самоуправлений отстаивать свои права жестоко подавлялись и монголами, и князьями. Лишь в Новгороде до поры прежняя система, возникшая еще в докняжеский период, сохранилась83. Ослабление Орды и ее последующий разгром поднял авторитет княжеской власти на недосягаемую высоту. Элементы самоуправления, развившиеся в основополагающую систему в западноевропейских городах, ставшую системообразующей в развивавшейся западноевропейской цивилизации, на Руси окончательно исчезли, что стало также одним из основных признаков восточноевропейской цивилизации. Анализируя систему самоуправления на Руси, К.Конюхов справедливо заключает, что в России сложилась историческая традиция: опыт тысячелетнего противостояния народа и власти. Там же следует искать истоки пренебрежения к писанному закону и стремление решать вопросы “по правде”, т.е. согласно нормам обычного права, откуда и российский коллективизм, не разрушенный ни капитализмом, ни отдельными городскими квартирами. Во многом общинной традицией можно, указывает автор, объяснить прохладное отношение соотечественников к институту частной собственности и капитализму вообще84.

Думается, причины исчезновения, подавления традиций самоуправления, лежат не только в трагичной вехе русской истории – монгольском иге. Они – и в том общинном коллективизме, который в силу вышерассмотренных, прежде всего природно-географических, подавлял и подавил естественную (Милов) тягу крестьян к частному ведению хозяйства. Сказалась и общая разреженность населения, ибо концентрация людей ведет и к интенсификации хозяйственной деятельности, и к дальнейшей консолидации сознания. При такой невысокой плотности российского населения целостность страны могла существовать только при единстве власти.

В отличие от Западной Европы на Руси не сложилось и бюргерского сословия. В городах жили окрестные феодалы, а сами города не отделялись от аграрного мира, были опорными пунктами феодальной системы, центрами сбора ренты, как и на Востоке. Оттого усиление центральной власти в Московской Руси не было подкреплено экономическим усилением городов, что способствовало общему замедлению развития85. В таких условиях характер и стиль поведения купечества “формировались в России в обстановке, далекой от духа свободного предпринимательства”86. Более того, если в Западной Европе уже со времени Реформации динамичная культура города освободилась от подчинения аграрному миру, то в России городская среда осталась вторичной, маргинальной87. Города Западной Европы – это центры модернизации. “Если центром западноевропейского города была ратуша, то города русского – резиденция князя, а позже – ре­зиденция чиновника, представляющего центральную власть. Разумеется, не­что подобное бывало и в Западной Европе, но там городское самоуправление находилось в равноправном диалоге-противостоянии с иными властными структурами”88.

Сказалось и различие в дихотомии государство – церковь. На Западе политически и юридически самостоятельная церковь изначально соперничала со светской властью, что, наряду с вассально-ленными порядками (“вассал моего вассала не мой вассал”) выработало систему разделения властей. На Руси же византийская традиция способствовала огосударствлению церковной организации. В итоге государство оказалось вездесущим и поглотило все общественные институты89.

Все рассмотренное выше породило, как известно, и особый взгляд на мир, место и предназначение в нем. Подчинение частного целому, человека коллективу – общине, сословным распорядкам и высшей форме коллективной организации – государству – стало краеугольным камнем восточнославянской средневековой, затем российской, цивилизации. Личность, как в типичном традиционном обществе, растворялась в коллективе. Индивидуализм воспринимался негативно. Отсутствие гарантированного традицией права на собственность затрудняло достижение хозяйственной самостоятельности и порождало всеобщую зависимость от власти, что делало ненужным гражданское общество и тоже стало характерной чертой российской цивилизации90. Власть сосредотачивалась – следствие патриархальности – в образе монарха. Все – его слуги, а то и рабы. Властитель – символ и оплот государства91. Сохранению такого – патриархального – отношения к миру способствовала и малочисленность на Руси людей светской культуры, что, по Л.В.Милову, проистекало из-за известной ограниченности прибавочного продукта (следствие вышерассмотренной природной специфики) – лишь в ХVIII в. в России появился университет92.

Сказалась специфика развития духовных процессов в средневековых восточнославянских, затем и русских землях. В Восточной Европе Библию перевели на славянский язык, что способствовало быстроте христианизации Руси. Как заметил Г.П.Федотов, “мы получили в дар одну книгу, величайшую из книг.... Но зато эта книга должна была остаться единственной. В грязном и бедном Париже ХII в. гремели битвы схоластиков, рождался университет – в “золотом” Киеве, сиявшем мозаикой своих храмов, –ничего, кроме подвига печорских иноков...”93. Получилось так, что вместе с византийским влиянием на Русь пришли и те черты великой наследницы Рима, которые способствовали ее будущему загниванию и гибели. Раскол 1054 г. знаменовал размежевание между западной и восточноевропейской цивилизациями. Падение Византии и зависимость Балкан от османов привели к тому, что русская элита – княжеское окружение и столпы церкви – психологически ощутила чувство одиночества, затерянности, окруженности враждебными силами. Падение Византии позволило русской церкви обрести полную независимость (автокефальность), но одновременно Русь оказалась отрезанной от христианского мира. Роль религии в обществе, по сравнению с древними временами существенно выросла. Церковная жизнь в Московском государстве приобрела черты фанатизма, расцветал культ жертвенности. Особенно почитаемы в обществе стали юродивые, блаженные, пустынники, отшельники, затворники и т.п. Падение Византии особенно убедило русских в порче православия в Европе. Сложилось убеждение, что русское православие лучше и выше, чем греческое. Русский народ должен встать во главе православного мира вместо греков, а московский государь, соответствен­но, должен занять место византийского императора94. Именно тогда возникла идея “Третьего Рима” – идея миссионерства в окружении враждебных сил, ставшая существенным элементом русского менталитета (то в виде православия, то коммунизма)95.

Сказывалось и влияние Степи. Ведь еще Александр Невский, борясь с меченосцами, укреплял тыл в Золотой Орде. Его причисление к лику святых в 1547 г. симптоматично и отражает ориентацию правящей элиты на Восток, порядки которого, были, следовательно, ей ближе. Справедлив вывод о том, что “в России так и не сложился хотя бы относительно независимый средний класс; цари владели подданными от первого боярина до последнего холопа; купцы, столь осведомленные и независимые на Западе, в России всегда были частью служилых людей и не могли обозначать свою политическую особость; жизнь всегда строилась сверху вниз, а не наоборот. Так было и до вторжения византийской традиции, которая лишь закрепила эту парадигму; царь присвоил себе и религиозную власть, чего на Западе не было”96.

Приднепровье: от древнерусской общности –

к центральноевропейским особенностям

Восточное славянство, как известно, сложилось в регионе, ограниченном Средним Поднепровьем на востоке, Волынью на западе, Причерноморскими степями на юге и Припятским Полесьем на севере97. Окончательное его оформление произошло в последние столетия I тыс. н.э. в ходе начавшегося расселения на север и северо-восток, в земли балтов и финно-угров. В процессе этого расселения, завершившегося, в основном, в ХIV в. была заложена основа для последующей кристаллизации украинского, белорусского и великорусского этносов на их нынешних территориях. Данное пояснение, выходящее, казалось бы за рамки статьи, необходимо для понимания и процессов цивилизационного развития на Востоке Европы.

Дело в том, что представление о едином пути развития братских восточнославянских народов является не историческим, а политическим, выкающим из постепенно, к концу ХVIII в. сложившейся гегемонии России в регионе. Действительность же была сложнее.

Первоначальный очаг цивилизации здесь сложился в южных и западных областях восточнославянского расселения: в Поднепровье, Подвинье, Поволховье, где на рубеже II тыс. н.э. образовались восточнославянские княжества, традиционно, хотя, возможно и не совсем точно называемые древнерусскими, учитывая дискуссионность самого термина Русь98. Многие современные исследователи с сомнением относятся и термину Киевская Русь, хотя, порой и номинально, Киев в домонгольскую эпоху признавался за главную княжескую резиденцию99.

Безусловно, и нынешний пересмотр рядом исследователей концепции единой Древней Руси тоже спровоцирован политикой, а точнее, поисками идентичности обособившимися местными элитами. Но ведь и прежняя унификация тоже не была продиктована реальными фактами. Вернее то, что выходило за рамки восточнославянского единства, как, например, роль и место Великого княжества Литовского в средневековой истории Восточной Европы и славянства, игнорировалось100.

Постараемся опираться только на факты.

Итак, процесс славянского расселения в Восточной Европе, в ходе которого происходили кардинальные общественные изменения – становление средневековой цивилизации, первоначально, на рубеже I/II тыс. был характерен однообразием как исходных основ, так и проходивших преобразований. Это обусловливалось, прежде всего, единством географической среды, что предопределяло общность хозяйственной деятельности и быта, а также единством этнического происхождения, что сказывалось на общности бытовой и духовной культуры.

Сказанное наиболее убедительно подтверждается материальной культурой домонгольской эпохи, наглядно представленной, прежде всего, в так называемых древнерусских курганных древностях, отражавших специфику быта (в одежде, украшениях, утвари) и миропонимания (в отношении к культу предков и потустороннему миру)101. Как свидетельствует уже более чем столетнее их изучение, на всей территории восточнославянского расселения, от Северного Причерноморья и Правобережья Западного Буга на юге и западе и до Приильменья и верховьев Волги на севере и востоке, основные элементы курганной культуры были едины, что особо бросается в глаза при сравнении с западнославянскими древностями. То же относится и к материальной культуре тогдашних городов. Известна языковая общность восточных славян. Христианизация по византийскому обряду закрепила названное единство. Влияние балтов и финноугров, имевшее место в ходе их ассимиляции восточными славянами, не проявилось в общественных процессах того времени, хотя и заложило основы для будущих этнических и политических различий.

Впрочем, есть и противоположная точка зрения, сторонники которой утверждают, что “в ХI-ХIII вв. у славянских народов Восточной Европы не было общей материальной и духовной культуры”102. Но в сравнении с соседями общность тогдашних восточных славян – налицо. Очевидно, не следует смешивать естественные локальные этнографические и хозяйственные различия с общеисторическими. Существуют веские свидетельства восприятия средневековым населением Беларуси и Украины наследия Киевского государства как своего103. О единстве восточных славян древнерусской эпохи есть и другие свидетельства104.

Ситуация, однако, начинает меняться в ХIII в., когда в условиях монгольской агрессии судьбы княжеств стали определяться динамично развивавшимися в регионе политическими процессами. Для Приднепровских земель, как и для Волыни, существенной стала возраставшая активность молодого Литовского княжества, возникшего в ХII в. Геополитическая ситуация в регионе (тевтонская и монгольская угрозы) породила взаимную заинтересованность в друг друге литовской и соседних восточнославянских правящих элит. На этой основе во второй половине ХIII в. происходит оформление Великого княжества Литовского (ВКЛ) – по сути, политического союза нескольких восточнославянских княжеств с наиболее сильными и политически амбициозными литовскими вождями и их дружинами105. В итоге, как известно, Литовская знать получила доступ к обширным ресурсам Поднепровских земель, а восточнославянские верхи – не увязшую во взаимных склоках и усобицах силу, способную организовать не только сопротивление агрессорам, но и самим проводить активную внешнюю политику106. Так в Поднепровье сложилось государство с преобладающим восточнославянским православным этносом, соответствующими языком и культурой, и литовским названием107.

Впрочем, литовская знать, хотя и не чуралась интеграции со славянско-православной элитой, но сохраняла свою особость, и, очевидно, в качестве противовеса, проявляла заинтересованность в связях с западом, где располагался другой естественный ее союзник в борьбе с крестоносцами – Польша. Через нее вместе с католичеством шли и элементы западноевропейской цивилизации, которые в течение ХV-ХVI вв. существенно преобразовали внутреннюю жизнь славянского населения ВКЛ. С упадком и гибелью Византии здесь усилилось и западное культурное влияние: в ХIV-ХVI вв. распространяется готика, а с середины ХV в. – и ренессансные мотивы108. Кстати, те же западные традиции активно проникали тогда же в Новгород и вообще в Северо-Западную Русь; там, внутри Руси, был свой Запад109.

Особенно это стало заметно в ХVI-ХVII вв., когда западное влияние проявилось и в аграрных преобразованиях, разрушавших общинные традиции и укреплявших права индивидуальных землевладельцев, и в укоренении сословных привилегий шляхты, и в развитии городского самоуправления, и в формировании своеобразной сословно-представительной монархии. Даже боярами там назывались, в отличие от Московии, не представители знати, а служилые люди довольно невысокого статуса. Развернулся процесс формирования действительно единого сословия, обладающего всей полнотой политических прав. Последние были закреплены в первом Литовском статуте (1529 г.). В нем были провозглашены гарантии прав личности, прав собственности110. Эти процессы означали наступление зрелого феодализма (преобладание феодального уклада) в его центральноевропейском варианте111. И все это на фоне все усиливавшегося противостояния с Московским государством, претендовавшим, особенно после гибели Византии, на гегемонию в православном мире. В итоге, среди наиболее динамичных общественных слоев у формировавшихся в это время белорусов и украинцев – дворянства и бюргерства – происходит переориентация на западные нормы и ценности, что может означать включение их в круг центральноевропейской цивилизационной модели. Крестьянство, естественно, было более консервативным, особенно в условиях проходившего закрепощения. Но и в его среде, прежде всего в западных областях, усиливается роль индивидуального землепользования и других западных ценностей, что отразилось и в активном распространении униатства.

Таким образом, приднепровские славяне в силу геополитической ориентации Великого княжества Литовского как бы перешагнули, в цивилизационном смысле, в Центральную Европу112. Но такой переход, в силу исторической скоротечности существования данного государства, не успел закрепиться, укорениться глубинных корневых элементах народной культуры. Его успели осуществить лишь менее связанные с традициями, более гибкие и пластичные шляхетско-бюргерские слои. Но с ликвидацией Речи Посполитой они оказались оторванными от возможностей влияять на общество и, чтобы не стать маргиналами, вливались в более устойчивые католические или православные элиты Польши и России. Оставшиеся один на один с российской имперской администрацией, крестьяне, за исключением проживавших на крайних западных территориях, так и неуспевшие перестроиться на центральноевропейский лад, вернулись в лоно восточноевропейской цивилизации.

Рассуждая о том, почему в попытке объединить под знаком Виленской Погони всю Восточную Европу, ВКЛ, равная по материальным ресурсам тогдашней Москве, потерпела от последней поражение, белорусский эмигрантский историк Л.Акиншевич в 1953 г. справедливо заметил, что западная культура прививалась к иному культурному пню. Это делало новый росток хилым, тогда как перед ним стояли другие восточноевропейские общества, почти не затронутые западной культурой. И далее: чем более “западной” делалась “Литва”, тем сильнее была сила их сопротивления. Тем полнее была вестернизация ВКЛ (ХVI-ХVIII вв.), тем больший отпор она встречала и внутри страны и, особенно, снаружи, с востока. Это обострилось, когда великий князь принял католичество, а белорусский и летувиский шляхтич заговорили по-польски. В итоге, чем результативнее была вестернизация “Литвы”, тем слабее и менее единым становилось общество. Хотя такого активного выступления против вестернизации, как на Украине при Богдане Хмельницком, в Беларуси не отмечалось, но и тут в ХVII в. появлялись казаки, и было бы наивно думать, что борьба между католиками и униатами, с одной стороны, и православием, с другой – была результатом только религиозных воззрений. Западные правовые нормы, продолжает Акиншевич, принесли в Литовско-Белорусское государство, в белорусское, украинское и летувистское общества принципы равенства, юридической ответственности, значение частной собственности и т.д., причем были творчески переработаны на базе традиций княжеской эпохи. Но реально шляхта нарушала это законодательство. И, завершает свою статью автор, ВКЛ – общество переходного типа, в котором боролись западные и восточные цивилизационные влияния. Некоторая, кстати внешняя, победа западного влияния оттолкнула от белорусско-литовской державы соседние земли с восточноевропейской культурной основой и отдала их в руки Москвы. А в самом ВКЛ борьба двух цивилизационных основ не привела к здоровому, органичному их синтезу. В этом причина того, что в конце ХVIII в. ослабленное и внутренне исчерпанное ВКЛ стало легкой добычей России113.

На это же обратил внимание и А.Я.Флиер, заметивший, что Польша оказала неосознанную услугу Москве, усиливая католическое влияние в ВКЛ, а затем – притесняя православие, что сделало невозможным объединение всех русских (по Флиеру) земель под эгидой Великого княжества114.

Представляется, однако, что “вестернизацию” средневековых белорусских земель нельзя преувеличивать, ибо она не успела “произвести устойчивую поросль” (пользуясь аллегорией Акиншевича) на восточнославянской почве. Но и отвергать историческую особость белорусов, как это повелось со времен появления так называемого “западнорусизма” в русской и советской историографии, так же неверно. Представляется, определение “объема” белорусской особости и анализ ее исторических корней еще ждут непредвзятого исследования.

В рассуждениях об исторических путях средневековой Беларуси и упущенных возможностях нельзя не отметить, что, несмотря приближенность ВКЛ западным нравам, шанс создать Русь, изначально более близкую Западу, был перечеркнут выбором литовской верхушки – Кревской унией 1385 г., с которой начался процесс полонизации и католизации православных жителей ВКЛ. В результате первоначальная литовско-восточнославянская государственность неуклонно переходила в польско-литовскую, а затем и польскую115. “Но слабо подверженная западному влиянию, лишенная западной рациональности и эффективности феодальная Речь Посполитая не генерировала энергию западного накала. Самоуверенность слабой державы, отдавшей иезуитам свою восточную политику, стала невольным барьером на пути вовлечения [приднепровских славян] в западное гравитационное поле” (Уткин). Ощущение собственного отличия от Запада, породившее в польской шляхте его отторжение – сарматизм – также не способствовало сближению региона с западными нормами116.

Можно лишь констатировать: славянская основа и, одновременно, связь с западной культурой, позволили Беларуси стать мостом между западным и православным типами культур в ХVII в.117 Украинская культура тогда более сохраняла православную ориентацию118. Это, очевидно, объяснялось тем, что после Люблинской Унии 1569 г. Беларусь и Украина были отделены друг от друга в политическом отношении: белорусские земли остались в структурах ВКЛ, а украинские отошли непосредственно к Польше, что породило жесткое сопротивление православного украинского населения119.

***

Таким образом, цивилизационное развитие Восточной Европы в средние века отличалось разнообразием. Гомогенным оно было лишь в раннем средневековье, в рамках так называемого древнерусского общества.

Затем, в силу, прежде всего, политических коллизий ХIII в., западная, приднепровская часть региона оказалась в составе Великого княжества Литовского, сблизилась с западными соседями и начала впитывать западноевропейские цивилизационные признаки, причем в том виде, в каком они были восприняты Польшей, то есть еще более опосредованно, с соответствующим временным лагом. Проникавшие “сверху” порядки за почти 500 лет существования ВКЛ и Речи Посполитой так и не стали органичными для населения Поднепровья120. Очевидно, сказалась территориальная, историческая (общие происхождение и прошлое), культурная (языковая и конфессиональная) близость с остальным восточнославянским (великорусским) обществом. В итоге здесь сложилась своеобразная контактная зона, с двойственными цивилизационными чертами. Важным фактором менталитета белорусов, сложившегося в рассматриваемое время было господство сельских представлений, консервативных по определению. Поэтому городская, бюргерская культура, пришедшая с Запада, оказалась здесь неорганичной. Влияние восточнославянских традиций, подкрепленное деспотическим, и потому более организованным (вернее, отмобилизованным) Московским государством, оказалось сильнее. Так сказать, “ветер с востока довлел над ветром с запада”. Там же, где западные нормы, пусть и ограниченные, все же успели укорениться – в Польше, Прибалтике, Финляндии – российское господство не ослабило западную ориентацию. Ибо там сохранилась память о нормах частной собственности и элементах гражданского общества.

Развитие Московской Руси, долгое время отягощенное борьбой с кочевым миром, отдалило ее от остальной Европы и привело, в конечном счете, к формированию, с ХV-ХVI вв., общества с восточными цивилизационными чертами: с господством государственной собственности на землю, что создавало основу для неограниченной власти монарха и всепроникающего всесилия бюрократии. Но эти черты оказались для русского общества вполне приемлемыми, ибо, как и на Востоке, опирались на нерасчлененную общину и связанную с нею патриархальность.