Материал к практическому занятию. «Беспредельное», бесконечные пространства, сама Природа с большой буквы - всё это характерно для романтиков 19 века

«Беспредельное», бесконечные пространства, сама Природа с большой буквы - всё это характерно для романтиков 19 века. Откуда же взялось у Казакова? Послушаем его: «Каникулы я проводил на арбатских дворах, природы и в глаза не видал и не думал о ней... Тем удивительнее теперь, кажется мне, величайшая страсть, которая овладела вдруг мною в темной, холодной и голодной Москве». Хотеть можно и того, чего у тебя еще нет. И того, чего уже нет. Природы у Казакова в детстве и юности не было - была «темная, холодная Москва», арбатские дворики. И его потянуло на Север, к миру, не тронутому цивилизацией. Скорее это было не стремлением к.., а бегством от.. - будто «мы бежим от чего-то...», пишет он. Бегством от суетливой, шумной жизни городов. Но необычным бегством! Так пикирующий бомбардировщик врезается в вечность. Так холодным майским вечером летят над лесом утки «и опускаются куда-то на невидимые озерца - будто проваливаются» в них. Проваливаются в безмолвие <…>.

Тишина... А символ тишины - снег. Тишина, снег и одиночество сливаются в одно: «Страшным призраком встает… передо мною, возвещая конец всему существующему, - говорит, выговариваясь, Казаков, - наполняя мою душу чувством смерти». Это он о безмолвии: «Я его слышу, и вижу, и чувствую... я не могу больше выносить этого... я сбегаю со скалы, я начинаю ходить, сильно стуча сапогами, заставляя скрипеть снег, чтобы прогнать этот призрак смерти...» Так встают рядом в лирической прозе Казакова вечные понятия: природа, смерть, безмолвие <…>.

Казаков, несомненно, поэт, но поэт не той нежностью, не той интонацией, которая была характерна для конца ХХ века. Пожалуй, дребезжащим показался бы ему голос жестяной музы наших дней. Он признается, что даже в возвращении его в юность ему «нужны были люди... чтобы кто-нибудь ехал со мной все дальше, дальше, чтобы я мог показать ему все, от чего у меня ныло сердце когда-то...» Какая горечь в этой интонации! Ведь он и сам понимает, что это невозможно - показать непоказуемое, заведомо недоступное кому-нибудь другому - «от чего у меня ныло сердце когда-то...» Да, лирическая проза Казакова, удивительно музыкальна, движима не сюжетом, а интонацией. Признания его «лирического героя» сильны своей искренностью. Будто налетев на стену, прорывается его голос стихами, рвет повествование не созвучьями - рифмами: «смеялись люди за стеной, /и я глядел на эту стену, /с душой, как с девочкой больной,/ в руках, пустевших постепенно...» Его тянуло к Безмолвию, и все-таки ему «нужны были люди» - хотя бы как эта стена, об которую ударялся звук собственного голоса. Для того, чтобы хотя бы попытаться рассказать «от чего ныло сердце когда-то...» К тому же, стена - это уже резонатор. Пусть бесчувственный и равнодушный. Но он все лучше безначальной и бесконечной тишины тундры, когда «ни шума, ни голоса». Блок писал в своём дневнике, что люди ищут страдание, даже боль, потому что это им понятнее и легче; чтобы не оставаться один на один с тоской существования - звездной, дочеловеческой, леденящей душу оттого, что «пустая / Вселенная в нас смотрит мраком глаз». /

Итак, о чем все-таки проза Ю. Казакова? Если коротко - о Любви и Смерти. Еще короче - о Природе, так как она есть сумма Любви и Смерти, то есть сама Жизнь. А на вопрос что представляет собой его проза, писатель ответил сам, назвав свой рассказ - Долгие Крики. В самом деле, что еще как не долгий крик, рвущий перегородки косноязычия жизни, пробивающийся через кавычки и запятые несовершенной артикуляции, - творчество любого настоящего писателя; Ю. Казакова в частности? Да, крик. И, значит, обретение голоса. И посрамление безмолвия».