Но... быть подле Ананды, его помощником и другом. Генри чувствовал, что еще не может. Он молился на Ананду и вместе с тем все чего-то от него хотел

Где-то в глубине сердца жила затаившаяся требовательность к Ананде, жажда быть для него первым и единственным. Как сам Генри носил Ананду в сердце единственным, так желал он быть единственно любимым своим высоким другом.

Подле лорда Бенедикта Генри точно исчезал, таял и терял всякое ощущение своей личности. Величие этого человека так подавляло его, что он точно совсем переставал существовать как некое "я" и жил только радостью видеть этого гиганта духа, участвовать в его труде и присутствовать при его общении с людьми.

Генри сам поражался, как легко ему становилось жить подле Венецианца. Он не мог разгадать, почему ему так свободно дышится? Так легко вертятся в голове мысли? Почему он видит весь мир, а не одного себя и Ананду, как только он находится подле своего нового Учителя? И почему весь мир кажется ему сплошной радостью и бурным счастьем жить, если рядом с ним лорд Бенедикт?

Генри сознавал, что не качества Учителя проникают в него, но что в нем самом начинает пробуждаться и действовать какая-то новая сила, как только он входит в общение и сотрудничество с Венецианцем.

Быстро сложив все свои книги, накинув свой докторский халат и взяв аптечку, Генри заглянул в смежную с ним каюту матери. Поцеловав на ходу ее прелестную ручку, хитро улыбнувшись, Генри сказал:

- Иду к самому. Велел ждать с аптечкой у музыкального зала. Наконец-то я буду доктор, а не восточный толмач.

- Ах, Генри, Генри, - смеялась леди Цецилия. - Тебя положительно испортило общество Сандры. Ты понабрался от него остроумия и постоянного желания смеяться.

- Испортило, мать? Хотел бы я, чтобы всю жизнь меня так все портило. Но до свидания. А то, пожалуй, сыновняя любовь испортит мои отношения с твоей Великой рукой. Ты ведь знаешь, как он во всем точен, - и, не дожидаясь дальнейшей реплики матери, Генри побежал в музыкальный зал.

Еще издали он увидел рослую фигуру красавца Николая, стоявшего у дверей зала. Не так давно Генри стал отдавать себе отчет, как красив и строен Николай. И еще меньшей давности было убеждение Генри в огромной духовной высоте Николая. Как это ни было странно, но этого красавца никто и нигде не видал на первом месте. Он не играл, казалось, никакой выдающейся роли ни в особняке лорда Бенедикта, ни в деревне, ни здесь, на пароходе. А между тем Генри хорошо помнил, что лично ему во все его трудные или смутные минуты всегда с необычайным тактом приходил на помощь Николай. Он видел, как и всех других в периоды их разлада поддерживал все тот же Николай.

Почему и сам он, Генри, и все вокруг утихали, примирялись и находили выход из своих печалей и бунта в присутствии этого человека? В чем его сила? Ведь он не Учитель, а ученик, как и все остальные. Живет он с женой, быт его самый обычный. И ничего чудесного, ничего поражающего, как, например, взгляд И. или Ананды, которые так и прикуют тебя на месте, в Николае нет. И даже то, что он красавец, красавец в полном смысле слова, точно римский гладиатор или русский богатырь, даже и это не бросается в глаза, а точно "так и быть должно", как часто говаривала леди Цецилия.

Завидев издали Николая, точно стоящего на часах воина, Генри побежал быстрее. Молодость, сила и упругий бег придали ему еще больше веселости, ощущение новой любви вдруг наполнило его сердце, и, мальчишески смеясь, серьезный Генри неожиданно бросился на шею Николаю.

- Знаете ли, сэр Николай, какое удивительное открытие сделал я не так давно? Вы настоящий красавец, хотя немножко и великоваты. А кроме того, в вас такая масса очарования, что, если бы я был дамой, ежедневно бы посылал вам букет в полтонны весом.

- Ваше открытие, милый Генри, относительно моей красоты, а кстати, и великоватости уже давно сделано Наль и Алисой. Но вот у меня есть одно открытие относительно Вас, которого, пожалуй, вы сами в себе не успели еще заметить. Вот это так действительно открытие серьезное, - отвечая ласковой улыбкой на объятие Генри, возразил Николай.

- Ну? Неужели? - смешно отпрыгивая от Николая и по-детски складывая руки у сердца, точно боясь, что именно туда заглядывают глаза Николая, удивленно и растерянно протянул Генри.

- Вот так штука! Ты что же, серьезный Генри, в акробаты собрался? Или тебя Николай так перепугал, что ты прыгаешь, как восточный человек, увидевший кобру? - раздался за спиной Генри смеющийся голос лорда Бенедикта, смеху которого вторил бас Разумова.

Окончательно смущенный, Генри не знал, куда деваться. Его выручил Николай, сказав лорду Бенедикту, что Генри считал себя обладателем великого открытия, которое уже оказалось сделано другими, да к тому же еще и женщинами.

- Ну, разве что женщинами, тогда уж можно рискнуть пострадать от твоих темпераментных скачков, Генри. А то было бы досадно оказаться с раздавленной ногой из-за твоего разочарования из-за неудавшегося открытия, - продолжал смеяться Венецианец. - Утешься, - прибавил он уже серьезно, пристально глядя на расстроенное лицо Генри, - хотя никто еще не делал открытия о твоей красоте, но с некоторых пор она начинает расцветать внутри и вовне, и весь ты становишься гармоничным. А о том, почему тебе легко жить в моем присутствии, советую тебе поговорить с Николаем. Теперь достаточно нескольких его слов, чтобы очень многое перевернулось в тебе, в твоем устарелом для твоего "сейчас" сознании, милый мой друг Генри. Пойдемте, друзья, сначала мы обойдем каюты первого класса, где едут наши больные будущие сожители по Общине, а потом спустимся во все остальные отделы парохода, - обратился лорд Бенедикт к приглашенным молодым людям. - Капитан Джемс недаром опасается надвигающейся ночи. Буря не буря, но большое волнение в море ждет нас.

С этими словами лорд Бенедикт тронулся в долгий путь по обходу корабля, увлекая за собой своих спутников. Близившаяся ночь и усиливавшаяся с часу на час качка действовали плохо на население парохода, и всюду помощь лорда Бенедикта и его спутников приходила вовремя, принося людям успокоение и сон.