Внезапно в музыке пронесся точно ураган, и снова полились звуки неги и торжества страсти, земля, земля, земля

Аннинов умолк. Лицо его стало еще бледней обычного, он переждал минуту и снова сказал:

- Песнь угнетения Запада и гимн свободе.

Полились звуки "Марсельезы", звуки гимнов Англии и Германии гениально переплетались с печальными напевами русской панихиды. Вдруг врывались, разрезая их, песни донских казаков, русские песни захватывающих безбрежных степей, и снова стон панихиды...

Я весь дрожал от неведомых мне раньше чувств любви и преданности родине и своему народу. Казалось мне, я всегда любил родину, но тут через музыку Аннинова я понял первый долг человека, о котором говорил Али моему брату: о любви к родине.

Вот оно, свое место, особенное, неповторимое для другого, место каждого на земле; Аннинов лил в мир свою любовь к родине, хотя покинул ее давно и не возвращался много лет. И я понял, что дом его был не интернациональный, а русский. Дом, язва которого не заживала в его сердце.

Благоговение к его скрытым страданиям, только сейчас проникшим в мою душу, наполнило меня, и я преклонился перед этим страданием, как когда-то мой дорогой друг, капитан Джемс, поклонился предугаданному им страданию Жанны, которое он сумел прочесть в ней.

Я понял, как я далек еще от бдительного распознавания, от счастья жить в признании каждого создания божественной силой.