Насморк – профессиональная болезнь натурщиц

Мастерская Григорьева находилась недалеко от Таганской площади, под самой крышей семнадцатиэтажного здания. Через огромные стекла была видна Москва‑река, одетая в каменные берега. Месторасположение мастерской было красивым и во всех отношениях недешевым. Возможно, он никогда и не сумел бы приобрести такую, если бы не вышел на крупных заказчиков в Америке. Их интересовала Москва конца девятнадцатого столетия, и за картины из той эпохи они обещали платить по самым высоким меркам. Ему оставалось только выбрать из альбомов наиболее выигрышные фотографии и перенести их на полотна.

Григорьев догадывался, что заказчик будет щедрым, но чтобы настолько! И уже после пяти картин у него возник вопрос: построить небольшой особнячок где‑нибудь на окраине Москвы или все‑таки купить мастерскую в центре города?

После некоторых раздумий Григорьев решил остановиться на втором.

Изрядно подустав от городских видов, он решил заняться женской натурой.

И не такой, какая обычно манит студентов художественных академий, – с пышными телесами и выразительной мордашкой. А иной, где, кроме плоти, непременно должна присутствовать чувственность. Подобное осознание приходит только с возрастом.

Нужно перевести немало краски, чтобы дорасти до очевидного.

В этот раз его натурщицей была восемнадцатилетняя девушка. Хороша собой, впрочем, как и большинство девушек в ее возрасте. Это позже их кожа теряет эластичность, поры на лице укрупняются, а на бедрах прочно оседает целлюлит, но сейчас она выглядела как греческая богиня. Но более всего Григорьева тронули глаза девушки – нельзя сказать, что они были величиной с блюдце, но вот грусть, что пряталась в черных зрачках, делала их по‑настоящему красивыми. Именно на лицо и плавный изгиб носа стоит обратить особое внимание.

Молодые художники, едва выскочившие из академий искусств, грешат тем, что разворачивают своих натурщиц таким образом, будто собираются снимать их для порнографических журналов, а совсем не для того, чтобы запечатлеть настоящую красоту.

Они способны видеть только яркое, броское, предпочитая всему остальному грацию линий. Чудаки! А как же душа?

Григорьев вспомнил о том, как полгода назад рисовал одну натурщицу. На первый взгляд в ней не было ничего особенного. Обыкновенная. Каких только на одном Арбате, даже не особо присматриваясь, можно встретить пару сотен. В глубине души он даже недоумевал по поводу того, каким образом она получила рекомендации от трех уважаемых художников. Но стоило девушке скинуть с себя свитерок и стянуть узенькие джинсы, как перед ним возникла настоящая красавица.

И вместе с тем, в ее лице присутствовала какая‑то необыкновенная одухотворенность, не заметить которую мог только человек с повязкой на глазах.

Такие лица иконописцы запечатлевают на стенах храмов.

И, одновременно, вся ее фигура источала флюиды сексуальности, которыми, казалось, был пропитан весь окружающий ее воздух. За те два часа, что он рисовал ее, Григорьев в полной мере ощутил на себе их силу. И едва сдержался, чтобы не завести с ней роман прямо в мастерской, среди перепачканных масляной краской холстов. Но, хорошо подумав, решил этого не делать. Важно никогда не смешивать работу и удовольствия. Получается слишком крепкий напиток, который может пребольно ударить в голову. Он даже обрадовался, когда сеанс наконец был закончен и она, облачившись в одежду, потеряла былое очарование, превратившись в прежнюю незаметную самочку. От следующих встреч с натурщицей он решил отказаться, понимая, что может не удержаться.

Сейчас Григорьев работал с юной моделью. Приятный возраст. Чем‑то неуловимым она напоминала ему его прежнюю натурщицу. Впрочем, эта будет поярче.

Ее не портит даже одежда.

Едва ли не всей Москве было известно, что, кроме традиционного чая после окончания сеанса, он способен был заплатить премиальные, которые значительно превосходили установленную сумму, а потому девушки буквально рвались к нему.

– Как вас зовут? – спросил Григорьев, не отрывая взгляда от листа бумаги.

Лицо никак не вырисовывалось, в нем присутствовала какая‑то жесткость, и его требовалось оживить несколькими черточками. А их можно было уловить только в том случае, если попытаться вывести девушку из закрепощенного состояния. Например, разговорить ее. Прием простой, но очень эффективный.

Красавица слегка улыбнулась.

– Инна.

Ага, кажется, нашел то, что нужно. Лицо ее приобрело мягкость, в глазах появилась живость. Григорьев уверенно заострил уголки губ.

– Красивое имя, – мельком посмотрел он на нее и уверенно стал набрасывать ее фигуру. – А не можете вы мне сказать, почему вы решили пойти в натурщицы? Извините, но девушка с такими данными, какими обладаете вы, может рассчитывать на большее.

Инна стояла, чуть повернувшись к нему правым боком, слегка отставив ногу. Идеальные пропорции, перед которыми склонила бы голову даже Венера Милосская. Таких девочек рисовать всегда приятно.

Пауза несколько затянулась. Мастер поднял голову и по ее напряженному лицу понял, что вопрос ей не понравился. И тут же укорил себя за бестактность, да и потом дело испортил – девушка потеряла прежнюю жизненность, превратившись в изваяние.

– Вам нужно честно ответить или все‑таки соврать?

– Извините меня, я не должен был задавать вам этого вопроса.

– Нет, я отвечу… Мне просто нужны деньги. Я познакомилась с одним парнем… Мне кажется, он из этих самых… из крутых. Я просто не хочу идти к нему на содержание. Мне нужны собственные деньги. Хочется чувствовать себя независимой.

– А разве модельный бизнес не приносит прибыли?

Обозначив линию бедер, Григорьев принялся за живот.

– Деньги есть, но их немного… А для того, чтобы получать прилично, нужно заключать контракты с зарубежными фирмами. Очень неплохие деньги платят на презентациях. Бывает, по триста‑четыреста долларов. Но у нас на фирме девочек много, а хочется заработать всем. Меня довольно часто приглашают, но я не наглая. Не хочу обижать остальных.

– Это благородно с вашей стороны, – согласился Григорьев.

Осталось нарисовать лобок – слегка выпуклый, поросший золотистой растительностью. Трудная часть работы, но, пожалуй, самая приятная.

Инна пожала плечами.

– Возможно. А что жадничать? Когда‑нибудь и они меня выручат. Ведь так?

– Разумеется, – охотно согласился Григорьев. – В нашем деле важно помогать друг другу.

Девушка выглядела абсолютно естественной. Она держалась так свободно, как будто бы ее фигуру по‑прежнему скрывал джинсовый костюм. Рисовать ее было легко, женщины вообще очень благодарный материал, это надо признать.

Инна слегка улыбнулась, как будто бы прочитала его мысли.

– Во‑от и все… Хотите взглянуть?

– Очень хотелось бы. – Она сошла с тумбы и, позабыв прикрыться, подошла к художнику.

Григорьеву ударил в нос терпкий запах женских духов. Он шел к ней необыкновенно и добавлял сексуальности. Хотя, если вдуматься, куда уж больше!

– Я такая красивая? – широко распахнула она ресницы. Григорьев только улыбнулся, сдержанно заметив:

– Рисунок лишь отчасти воспроизводит оригинал. Живой человек на самом деле краше.

– Вот как? – Девушка выглядела удивленной.

– Понимаете, в чем дело, – несколько поспешнее, чем следовало бы, попытался объяснить Григорьев, – не всегда удается отобразить тот духовный мир, который соответствует реальному человеку. Картина – всего лишь зеркало. В жизни вы значительно интереснее.

– Буду надеяться, – безо всяких эмоций произнесла Инна. – Вы не могли бы помочь застегнуть мне бюстгальтер?

Григорьев попытался сдержать улыбку. С подобной просьбой к нему обращались только любовницы, с натурщицей это случилось впервые.

– Ну, разумеется! – с готовностью отозвался он.

У любовников подобная просьба не вызывает никаких чувств. И она звучит не иначе, как «ты меня раздел, ты же мне помоги и одеться». В его же случае предполагается некоторая интимность отношений, которой не было.

Нижнее белье у Инны было отменным. Похоже, что она предпочитает все самое лучшее. Наверняка ее возлюбленный не менее эффектный – широкий, высокий, с ослепительной улыбкой. Григорьев застегнул на ее спине замок, слегка коснувшись подушечками пальцев атласной кожи. Разумеется, делать этого было нельзя, потому что по коже зябко и колюче пробежал ток.

Инна оделась, собрала волосы в пучок и воткнула заколку – последний штрих удался на славу, подчеркнув и без того идеальную форму ее головы.

– Я с вами договаривался на один сеанс?

– Да, – безразлично пожала плечом Инна и подтянула к себе махонькую изящную сумочку из черной кожи, как бы подчеркнув, что если нет больше работы, то она может отправиться по своим делам.

– Вы не будете возражать, если мы продолжим наше сотрудничество, скажем… на неделю!

Инна выглядела слегка растерянной:

– Даже не знаю, что вам ответить, – наконец заговорила девушка. – Дело в том, что следующие два дня я должна быть на презентации и там мне должны неплохо заплатить.

– Хорошо, сколько вам обещали?

– Ну‑у, за два выступления где‑то восемьсот долларов. – В ее голосе прозвучала трудно скрываемая гордость.

– Да, хорошие деньги, – согласился Григорьев. – И сколько вы там пробудете?

– Скорее всего полных два дня. Таковы условия договора.

– Так вот, я вам обещаю, за каждое позирование вы получите от меня по тысяче долларов, и это займет у вас куда меньше времени, чем презентация. – В глазах Инны проглядывало сомнение. – Так вы согласны?

– Пожалуй, да.

– Вот и отлично. А теперь давайте попьем с вами чайку.

В дверь постучали.

– Секундочку, – произнес Григорьев, виновато улыбнувшись.

Дверь неожиданно распахнулась, грохнув о стойку‑вешалку, стоявшую в проходе. Обвешанная со всех сторон одеждой и халатами, стойка покачнулась и, застыв в неустойчивом положении секунды на две, рухнула, разбив глиняные кувшины, стоящие на полу.

– Какого черта ты здесь делаешь?! – заорал вошедший человек, хватая Инну за руку. – Ты спала с ним?

– Оставь меня! – попыталась освободиться Инна. Григорьев отложил в сторону карандаши, повернул картину изображением к стене и голосом, от которого веяло льдами Антарктиды, произнес:

– Молодой человек, воспитанные люди, прежде чем заходить в чужое помещение, во‑первых, спрашивают разрешения, а во‑вторых, здороваются. Вы не сделали ни того, ни другого. И поэтому прошу вас убраться вон, потому что это моя территория. Вы меня ясно поняли?

Захар отпустил Инну и недоуменно посмотрел на Григорьева. Так поглядывает верблюд на кучу навоза, неожиданно возникшую у него на пути: сверху и неприязненно. Решалась нехитрая задача: пнуть его с досады копытом или, не заметив, перешагнуть и величественно проследовать дальше.

– Ты чего, дядька, не в настроении, что ли? Это моя девушка, и я хочу спросить у тебя, что она здесь делает!

Григорьев перевел взгляд на Инну, как бы спрашивая у нее – нужно ли из этого посещения делать тайну, и, не обнаружив в ее лице одобрения, заговорил, стараясь остудить незнакомца мягким тоном:

– Она ничего такого здесь не делает, молодой человек. Давайте присядем и поговорим с вами спокойно, без этого размахивания пальцами у меня перед лицом. Я этого просто не переношу. Садитесь сюда. А вы, девушка, идите.

Инна что‑то хотела сказать, но, посмотрев на Захара, напряженного и взъерошенного, дернула плечом и, защепив носком туфли глиняный черепок, вышла.

– Ну, что ты хотел сказать? – сквозь зубы процедил Захар, поворачивая рисунок, стоящий у стены.

Григорьев заметил, как в глазах парня неприятной волной вспыхнула злоба. Художник, усмехнувшись, поставил эскиз на место и спросил:

– Теперь тебе надо что‑то объяснять?

– Кто ты?

– Я художник. У вашей девушки потрясающая фигура. Хочу сказать откровенно, я вам завидую. Она натурщица от бога, каждый художник мечтает именно о такой модели, чтобы она была незакомплексованной и одновременно чистой. Вы думаете, каких женщин мастера Ренессанса писали на фресках в храмах? Обыкновенных девушек. Так вот, ваша девушка из таковых. Для меня это большая находка. Сейчас я рисую картину… одиннадцатый век. По замыслу моя героиня – киевская княжна. Полонянка… Имеет точно такую же стать. Как вас зовут?

– Захар.

– Меня же Кирсан Андреевич. Художник с тридцатилетним стажем. Так что поверьте мне, я понимаю толк в женской красоте.

Захар неожиданно обмяк.

– Ты мне скажи только честно, Кирсан, ты ее имел?

Григорьев неожиданно расхохотался, победно закинув подбородок, поросший реденькой черной щетиной.

– Ты это серьезно? – перешел Кирсан Андреевич на «ты».

– Какие тут могут быть шутки.

– Почему‑то всем обывателям кажется, что художник непременно должен переспать со своей натурщицей. Как же это так, пишет голую бабу, и у него совершенно ничего не ворохнется? Представь себе, что это действительно так. Я ничего не чувствую. У нас определенный настрой: я восхищаюсь красотой только глазами и никак не реагирую телом. Сам посуди, как я смогу рисовать, если я буду возбужден? В этом случае меня станет волновать только собственная эрекция. Как ты думаешь, гинеколог возбуждается при виде раздетой женщины?.. То‑то и оно. Это просто его работа. Другое дело жена или любовница. Здесь на первый план выступает духовность, понимание, без которых просто не обойтись! – Григорьев посмотрел на часы и неожиданно потерял к собеседнику интерес. – Извините, молодой человек, но мне нужно работать. Желаю вам успеха!

Инна не ушла. Забравшись с ногами на подоконник, она уткнулась лицом в колени и тихонько всхлипывала.

– Ну чего ты сидишь, – недовольно буркнул Захар, – пойдем, а то задницу простудишь. Подоконник‑то каменный.

– Ты на меня сердишься?

– За что?

– Ну… за это.

– Ах, за это, – неопределенно махнул рукой Захар. – Ты ведь не на «точку» пошла. А это совсем другое. Может быть, я и самоуверен, но женщине нужно очень сильно поднапрячься, чтобы изменить своему первому мужчине.

Слезы на щеках Инны высохли, на губах появилась легкая улыбка.

– Ты хороший психолог.

– Разумеется. И еще я хороший сыщик, если сумел разыскать тебя.

– Как ты это сделал?

– Все очень просто, когда ты пошла в ванную, я заглянул в твою сумочку и отыскал в ней твой паспорт. Мне же все‑таки интересно, с кем я имею дело.

– Как же ты посмел?! – Инна негодующе отвернулась.

– Послушай, не надо строить из себя цацу, девочка моя, – грубо ухватил Захар Инну за локоть, – я всегда хочу знать все о тех людях, с которыми встречаюсь. Ты зачем врала, что у тебя отец – директор крупного завода, а мать – главный бухгалтер универмага? Разве они стали бы отправлять свою дочь в такой клоповник?

Инна сделала попытку освободиться, но Захар держал ее крепко, стараясь говорить в самое лицо.

– Пусти меня!..

– Зачем ты мне врала?! Ну? Твоя мать обыкновенная ткачиха, а отец ушел от вас, когда тебе было десять лет. И если бы не твои милые подружки, которые подсказали мне твой адрес, так я бы никогда и не узнал, где ты обитаешь.

– Откуда ты все это знаешь, ты что, из милиции? – Глаза Инны округлились, похоже, она испугалась по‑настоящему.

– У меня есть друзья, – попытался пригасить Захар вспыхнувшее у нее подозрение, – я их попросил, и она навели о тебе подробные справки. Только не надо было тебе врать про влиятельных родителей… Знаешь, я сам вырос в детдоме и совершенно не стыжусь этого. Инна успокоилась:

– Ты правду говоришь? – Она размазала по щеке тушь.

– Правду. Ладно, пойдем отсюда. Не век же тебе сидеть на этом подоконнике. – Захар бережно взял девушку под руку.

– А ты на меня совершенно не обижаешься?

– За что? За то, что ты зарабатываешь деньги? Нет. Не буду тебе говорить, что в нашей стране в почете любой труд, но все‑таки это значительно лучше, чем заниматься древнейшим ремеслом. А потом, ты ведь все равно принадлежишь мне. Разве не так?

– Так.

– А это самое главное. И ты меня прости, я ведь тоже был несправедлив к тебе. Наорал зачем‑то. Прощаешь?

– Да, – отвечала девушка, окончательно успокоившись.

– Ладно, пойдем быстрее, я хочу тебя согреть, замерзла, наверное. Я слышал, что у всех натурщиц профессиональная болезнь – это насморк.