Студопедия.Орг Главная | Случайная страница | Контакты | Мы поможем в написании вашей работы!  
 

В ЛОВУШКЕ



В четверг Кенсингтон пришла на работу с пирсингом. Уэйт заметил, потому что она все время опускала голову и прижимала к открытому рту салфетку. Белый комок довольно скоро испещрили ярко-алые пятна. Уэйт сидел за компьютером слева и следил за нею краем глаза, пока регистрировал стопку возвращенных видеокассет, проводя по кодам сканером. Когда она в очередной раз поднесла ко рту салфетку, он разглядел металлический шарик в ее окровавленном языке. Интересное развитие истории Сары Кенсингтон.

Она постепенно превращалась в панка. Когда Уэйт только начал работать в «Бест видео», она была неприметной толстушкой с коротко остриженными каштановыми волосами и маленькими близко посаженными глазами. Вела она себя грубовато и замкнуто, как человек, привычный к тому, что его не любят. Уэйт и сам был таков и поэтому предположил, что они найдут общий язык. Но этого не случилось. Она никогда не смотрела на него без необходимости и зачастую притворялась, будто не слышит, когда он обращался к ней. Со временем он решил, что более близкое знакомство с ней не стоит усилий, которые пришлось бы затратить. Гораздо проще не любить и избегать ее.

Однажды к ним в магазин зашел пожилой дядька — мужчина сорока с лишним лет, с яркой прядью волос на выбритой голове и в собачьем ошейнике, с которого свисал поводок. Он искал фильм «Сид и Нэнси»,[53]попросил Кенсингтон помочь ему, и они немного поболтали. Кенсингтон смеялась всему, что он говорил, а ее собственные слова вылетали изо рта шумным восторженным потоком. Это было впечатляющее зрелище — как она выворачивалась наизнанку перед тем типом. На следующий день, когда Уэйт пришел на работу, он застал их за углом магазина, не видным с улицы. Тот урод из цирка прижал ее к стене, они держались за руки, их пальцы сплелись, а Кенсингтон отчаянно тыкалась языком в рот клоуна. А теперь, по прошествии нескольких месяцев, волосы ее приобрели оттенок начищенной меди, она носила байкерские ботинки и готический макияж. Штанга с шариками в языке была совсем новым приобретением.

— Почему кровь-то идет? — спросил он ее.

— Потому что я только что сделала пирсинг, — сказал она, не глядя на него. И сказала стервозно.

Любовь не сделала ее теплее или разговорчивей; она по-прежнему была мрачна как туча и лишь неприязненно фыркала, когда Уэйт заговаривал с ней. Она избегала его, как будто даже воздух вокруг него был отравлен. За что она ненавидела его, он так никогда и не узнает.

— А я думал, у тебя язык застрял в молнии или что-то в этом роде, — сказал он. И добавил: — Впрочем, ты права. Так у тебя есть шанс удержать его подольше. Он ведь не из-за твоей красоты с тобой встречается.

Что за человек эта Кенсингтон, понять было трудно. Ее реакция застала Уэйта врасплох. Она взглянула на него испуганными несчастными глазами, ее подбородок задрожал. Каким-то чужим голосом она проговорила:

— Оставь меня в покое.

Уэйту совсем не понравилось внезапное чувство жалости к ней. Конечно, его спровоцировали, но все-таки зря он ее обидел. Она отвернулась от него, а он потянулся следом, намереваясь поймать ее за рукав и задержать. Он хотел дать ей понять, что сожалеет о своих словах, не попросив при этом прощения открытым текстом. Но Кенсингтон вздрогнула и выдернула руку, уставившись на него мокрыми глазами. Почти не разжимая губ, она что-то пробормотала — он не расслышал, но уловил слово «слабоумный», и еще про неумение читать. Его грудь тут же сковал ледяной холод.

— Только открой еще раз рот, мелкая сучка, и я выдерну из тебя эту штуковину вместе с языком.

Глаза ее помутнели от ярости. Вот к такой Кенсингтон он привык. А потом она ушла. Ее короткие толстые ноги понесли ее вокруг прилавка и вдоль дальней стены в глубь магазина. С мутным раздражением он понял, что она направляется в кабинет хозяйки магазина, миссис Бадиа. Побежала жаловаться.

Он решил, что имеет полное право устроить перерыв, подхватил со стула армейскую куртку и толкнул двери из плексигласа. С сигаретой в зубах он прислонился к оштукатуренной наружной стене, втянул голову в плечи от ветра. Он курил и дрожал, от нечего делать наблюдая за хозяйственным магазином Миллера напротив.

Перед магазином остановился большой «универсал» миссис Презар. Кроме нее там сидели и два ее сына. Миссис Презар жила на одной с Уэйтом улице, в доме цвета клубничного молочного коктейля. Он стриг ее лужайку — это было сравнительно давно, несколько лет назад, в то время, когда он подрабатывал стрижкой газонов.

Миссис Презар вышла из машины и быстро зашагала ко входу в магазин. Двигатель она не заглушила. Ее довольно привлекательное лицо было густо и ярко накрашено. Уэйту всегда нравилась ее пухлая нижняя губа. С непроницаемым выражением лица она скрылась в магазине.

Один из ее сыновей сидел на переднем сиденье, второй, пристегнутый к детскому креслу, — на заднем Мальчик, что сидел впереди — Бакстер, неожиданно для себя припомнил Уэйт, — был худым и высоким, хрупкого телосложения, доставшегося ему, вероятно, от отца. Со своего места Уэйт не видел ребенка в детском кресле, только копну темных волос и две пухлые ручки.

Как только миссис Презар вошла в магазин, старший Бакстер развернулся, чтобы посмотреть на заднее сиденье. В одной руке он держал длинную жевательную конфету. Протянув конфету брату, он подождал, когда тот потянется к ней, и отдернул руку. Затем протянул конфету снова. Второй раз брат не попался на эту хитрость, за что получил конфетой по голове. Примерно в том же духе игра продолжалась еще некоторое время, пока наконец Бакстер не сделал паузу. Он с показной неторопливостью развернул конфету и сунул один ее конец в рот, с наслаждением почмокал губами. На голове у него красовалась кепка с логотипом команды «Твин-сити пицца», в которой когда-то играл и Уэйт. Уэйт прикинул, мог ли Бакстер уже войти в Малую лигу. На вид он слишком юн, но, может, теперь туда принимают с более раннего возраста.

Уэйт с удовольствием вспоминал Малую лигу. В последний свой год в команде он почти побил рекорд по. украденным базам. Это был один из тех редких моментов в жизни, когда он точно знал, что в чем-то превосходит своих сверстников. К концу сезона у него набралось девять краж, а его поймали лишь однажды. Тогда питчер-левша с пухлым лицом сумел опередить его, отрезав пути к отступлению, а потом вдруг Уэйт обнаружил, что его загоняют: он мечется между первой и второй базой, а два игрока защиты, лениво перекидываясь мячом, заходят на него с двух сторон. В конце концов он был вынужден рвануть на вторую, надеясь выскочить из ловушки… но едва он принял это решение, как тут же осознал, что оно было неверным, и его охватило чувство беспомощности, словно падение в неизбежность. Игрок второй базы — Уэйт знал его: Трит Ренделл, звезда команды соперников, — широко расставил ноги и встал прямо на пути, ожидая приближения противника. Вот тогда первый раз в жизни Уэйту показалось, что, как бы быстро он ни бежал, его цель не становится ближе. Он не помнил, как его осалили, как он покинул поле, помнил только бег и Трита Ренделла на своем пути — он ждал его, внимательно сощурив глаза.

Это случилось в самом конце сезона. Две последние игры Уэйт играл плохо и так и не дотянул до рекорда. Осенью он перешел в следующую возрастную категорию, но узнать, навсегда ли оставила его спортивная удача, у него не было возможности. Он не принял участия ни в единой игре — его постоянно отстраняли то за плохие оценки, то за плохое поведение. Еще в младших классах у него диагностировали неспособность читать — Уэйт не в силах был связать одно понятие с другим, если в предложении оказывалось больше четырех слов. И в дальнейшем он с большим трудом уяснял все, что было длиннее названия фильма, так что вскоре его перевели в группу реабилитации для детей с умственными проблемами. Их группа называлась «Супер-метод», но среди школьников она была известна под целым рядом других наименований: «Недопер-метод», «Супер-дурики». Как-то раз Уэйт прочитал на стенке мужского туалета стишок: «Я ф супирметаде учусь, и этим фактом я гаржусь».

Последний школьный год он провел в стороне от одноклассников. Он ни на кого не смотрел, проходя по коридору, не предлагал свою кандидатуру в бейсбольную команду. Трит Ренделл же, напротив, попал в университетскую сборную, играл как бог и привел команду к двум титулам в региональном чемпионате. Сейчас он стал полицейским, ездил на «краун-виктории» и женился на Эллен Мартин — снежно-белой блондинке и самой красивой из девушек группы поддержки, которых Трит, по слухам, трахал.

Миссис Презар вышла из магазина. Она отсутствовала не более минуты и, похоже, ничего не купила. Одной рукой она тесно запахнула свой жакет, вероятно спасаясь от порывистого ветра. Ее глаза на миг остановились прямо на Уэйте, но женщина никак не показала, что узнала его или хотя бы заметила. Она упала на водительское сиденье, захлопнула дверцу и выехала с парковки задним ходом с такой скоростью, что взвизгнули шины.

Когда он стриг ее газон, она тоже едва ли замечала его. Он помнил, как однажды, закончив работать во дворе, он вошел в дом через стеклянную дверь гостиной. Муж миссис Презар преуспевал, он возглавлял компанию, связанную с какими-то широкополосными сетями, и двор Презаров был самым большим на улице. Уэйт с раннего утра подрезал траву на их лужайке и весь обгорел на солнце, чесался от пота, к рукам и лицу пристали травинки. Она говорила по телефону. Мужа дома не было. Его никогда не было. Дети тоже ушли куда-то с няней. Уэйт стоял у двери и ждал, пока она заметит его присутствие.

А миссис Презар никуда не спешила. Она сидела у низкого столика, крутила пальцем прядь желтых волос, покачивалась на стуле, время от времени смеялась. Перед ней россыпью лежали кредитные карты, и она рассеянно передвигала их с места на место. Даже когда он прокашлялся, чтобы привлечь ее внимание, она не соизволила взглянуть на него. Он прождал так не менее десяти минут, и, только повесив трубку, она повернулась к нему лицом. Любезность и разговорчивость телефонной беседы сменились официальностью и высокомерием. Она сообщила ему, что следила за его работой и не собирается платить ему за болтовню с каждым, кто проходит по тротуару мимо дома. Также она слышала, как он наехал на камень, и если лезвие газонокосилки повреждено, она заставит его заплатить за покупку нового. Работа стоила двадцать восемь долларов. Она дала ему тридцать со словами, что ему повезло и он мог вообще остаться без чаевых. Когда он уходил, она уже снова смеялась в телефонную трубку и передвигала мизинцем кредитки, составляя из них рисунок — букву «П».

Сигарета почти закончилась, но Уэйт решил выкурить еще одну, а потом вернуться в магазин, однако не успел. Дверь распахнулась, и на улицу вышла миссис Бадиа, одетая в черный свитер и белый жилет с бейджиком «Пэт Бадиа, управляющий». На холоде она сморщилась и обхватила себя руками.

— Сара рассказала мне о том, что произошло между вами, — начала миссис Бадиа.

Уэйт кивнул, ожидая продолжения. Миссис Бадиа была неплохой теткой. Иногда они даже подшучивали друг над другом.

— Иди-ка ты лучше домой, Уэйт, — сказала она.

Он бросил окурок на черный асфальт.

— Ладно. Завтра я приду пораньше и отработаю эти часы. Когда ее не будет в магазине. — Он махнул головой на дверь, показывая, о ком говорит.

— Нет, — сказала миссис Бадиа— Завтра приходить не надо. Жду тебя во вторник, получишь чек и расчет.

Почему-то он не сразу понял, о чем она. А когда до него дошло, он почувствовал, как лицо заливает волна жара.

Миссис Бадиа продолжила:

— Нельзя угрожать тем, с кем работаешь, Уэйт. И меня уже тошнит от жалоб на тебя. Я устала улаживать одну неприятность за другой. — Она состроила гримасу, кивнув на дверь: — У нее сейчас нелегкий период в жизни, а ты заявляешь, что вырвешь ей язык.

— Я не говорил… это ее пирсинг… вы хотите знать, что я действительно сказал ей?

— Не особенно. Зачем?

Но Уэйт не ответил. Он не смог бы пересказать ей слова Кенсингтон, потому что не расслышал всего… и вряд ли стал бы говорить миссис Бадиа даже о том, что услышал. Ведь речь Кенсингтон касалась его неумения читать. Уэйт всегда избегал любых разговоров о его проблемах с грамматикой, правописанием и прочим. Они неизменно приводили к такому смущению, что он был не в силах это вынести.

Миссис Бадиа смотрела на него, ожидая, когда он заговорит. Однако он молчал, и она сказала:

— Я дала тебе столько шансов, сколько смогла. Но в определенный момент наступает предел. Несправедливо требовать от тех, кто с тобой работает, чтобы они мирились с подобными вещами и дальше. — Она задумчиво разглядывала его, покусывая нижнюю губу. Затем, бросив случайный взгляд вниз, она отвернулась со словами: — Завяжи шнурки, Уэйт.

Она вошла в магазин, а он остался стоять у стены и растирать заледеневшие пальцы. Медленным шагом он обошел здание по фасаду, свернул за угол, которого не видно с улицы, согнулся и сплюнул. Потом он выбил из пачки еще одну сигарету, прикурил ее и затянулся. Он ждал, когда перестанут дрожать колени.

Он всегда думал, что нравится миссис Бадиа. Иногда он задерживался, чтобы помочь ей закрыть магазин, что не входило в его обязанности — просто с ней приятно было поболтать. Они говорили о фильмах или о причудах покупателей, и миссис Бадиа выслушивала его истории или мнения, как будто ей действительно интересно. Для него это было совершенно новое ощущение — нормальные отношения с работодателем. Но в результате все обернулось дерьмом, как всегда. Кто-то испытывал к нему неприязнь, точил на него зуб, и никому не пришло в голову узнать, что там на самом деле. Никто не стремился выслушать обе стороны и получить полную информацию.

Она сказала: «Меня тошнит от жалоб на тебя», — но не сказала, кто именно жаловался и на что.

Она сказала: «Я устала улаживать одну неприятность за другой», — но ведь каждый случай нужно судить отдельно, а не вкупе со всеми остальными так называемыми «неприятностями»?

Он отбросил сигарету — она ударилась об асфальт и рассыпалась красными искрами, — повернулся и пошел. Выйдя из-за угла на улицу, он ускорил шаг. Окно магазина сплошь залепили киноафиши. Между плакатами «Черной дыры»[54]и «Других»[55]к стеклу прильнула Кенсингтон. Ее глаза покраснели, а по мечтательному выражению лица Уэйт понял, что она считает, будто его и след давно простыл. Разумеется, он не удержался и прыгнул на стекло, стукнул пальцем прямо в то место, к которому с другой стороны прижималось ее лицо. Она отпрянула назад, вытянув рот в форме перепуганного «О».

Уэйт развернулся и зашагал через парковку перед магазином. Неожиданно с проезжей части вывернула машина, и водителю пришлось ударить по тормозам, чтобы не сбить его. Сердито рявкнул сигнал. Уэйт оскалился и вскинул вверх палец, уходя прочь. Он уже пересек залитую бетоном площадку и нырнул в поросший кустарником, закиданный мусором лес.

Он шел по узкой тропе; он всегда выбирал этот путь, если не находилось никого, кто мог бы подвезти его домой. Среди деревьев встречались гнилые, набухшие водой матрасы, набитые мусором мешки и ржавые кухонные принадлежности. Где-то неподалеку бежал веселый ручеек, берущий начало на ближайшей автомойке. Уэйт не видел его среди густого кустарника, но слышал, как журчит вода, и различал запах дешевой полироли и шампуня для чехлов с вишневым ароматом. Уэйт не торопился, он шел, втянув голову в плечи. В сгущавшемся сумраке раннего вечера трудно было разглядеть тонкие ветки, так и норовившие выскочить перед лицом Уэйта; он не хотел бы наткнуться на одну из них.

Тропка выходила из леса у тупикового конца грунтовой дороги, что вилась вдоль берега мелкого грязного пруда. Эта дорога выведет его на шоссе 17К, которое, в свою очередь, довольно скоро встретится с дорогой в парк Рональда Рейгана, где Уэйт и жил в одноэтажном домике вместе с матерью. Отец его давным-давно сбежал в холмы, туда ему и дорога. Грунтовка поросла травой, ею редко пользовались. Правда, порой здесь останавливались машины — затем, зачем останавливаются машины в подобных местах. Пробираясь сквозь последний кордон подлеска, Уэйт увидел, что сейчас там как раз стоит автомобиль.

Тени под деревьями уже разрослись и окутали все мраком, лишь немного не дотянув до настоящей ночи; правда, если взглянуть вверх, то в небе еще можно было найти отголоски дня — бледно-фиолетовая тень у горизонта сливалась с абрикосовой желтизной. Машина остановилась на небольшом склоне, и поэтому Уэйт не сразу узнал ее. Только подойдя ближе, он увидел, что это «универсал» миссис Презар. Водительская дверь была распахнута.

Уэйт остановился за несколько шагов до автомобиля; почему-то он почувствовал удушье. Сначала ему показалось, что машина пуста. Из нее не доносилось ни звука, только тихое потрескивание из-под капота — очевидно, это остывал двигатель. Потом он разглядел на заднем сиденье темноволосого мальчика, четырехлетнего сына миссис Презар, все еще пристегнутого к детскому креслу. Мальчик уткнулся подбородком в грудь, его глаза были закрыты. Похоже, он спал.

Уэйт огляделся в поисках миссис Презар или Бакстера, но кромка леса и берег пруда были пусты. Он не мог понять, как можно оставить малыша одного, спящего в открытой машине. Но потом, присмотревшись повнимательнее, он увидел, что миссис Презар тоже сидит в машине. Она так сгорбилась на водительском сиденье, что Уэйту была видна лишь макушка блестящих светлых волос над рулем.

Он не сразу сумел шевельнуться. Ему стоило труда сделать шаг к машине. Его глубоко встревожила эта сцена, хотя он не мог объяснить почему. Маленький мальчик, спящий на заднем сиденье, напугал его. В сумерках лицо ребенка казалось опухшим и синеватым.

Уэйт осторожно подошел к автомобилю и снова остановился, пригвожденный к месту открывшимся зрелищем. Миссис Презар едва заметно покачивалась вперед и назад. У нее на коленях лицом кверху лежал Бакстер. Его широко открытые глаза неподвижно уставились в никуда. Кепка с логотипом бейсбольной команды куда-то делась, обнажив короткий, почти бесцветный ежик волос. Губы мальчика были ярко-красного цвета, будто накрашенные помадой. Голова Бакстера откинулась назад под таким углом, что Уэйту на миг показалось, будто тот смотрит прямо на него. Ему сразу бросилась в глаза рана на шее мальчика — черная яркая линия, по форме напоминающая рыболовный крючок. Вторая рана была на щеке. На очень белом лице она выглядела, как длинная черная личинка насекомого.

Глаза миссис Презар тоже были открыты, они покраснели и наполнились слезами, однако плакала она совершенно беззвучно. Ее лицо пересекали четыре неровных пятна крови — следы от пальцев ее сына. Она тяжело и прерывисто дышала.

— О господи. — Каждый выдох сопровождался шепотом. — О Бакстер. О господи.

Уэйт инстинктивно отпрянул и одной ногой наступил на пластиковый стаканчик. Раздался хруст. Миссис Презар вздрогнула и обернулась. Вид у нее был безумный.

— Миссис Презар, — проговорил Уэйт и с трудом узнал свой голос в этом сиплом шепоте.

Он ожидал рыданий и стенаний, но она заговорила тихо и монотонно, каким-то онемевшим голосом:

— Пожалуйста, помогите нам.

Только тут Уэйт заметил, что на земле возле раскрытой дверцы валяется ее сумочка. Часть содержимого вывалилась в грязь.

— Я позову кого-нибудь, — сказал он и уже начал разворачиваться, чтобы бежать, лететь со всей мочи к шоссе. Он неплохо бегает, он будет у 17К через пару минут и остановит первую же попавшуюся машину.

— Нет, — сказала она ему с неожиданной настойчивостью. — Не уходи. Я боюсь. Я не знаю, куда он делся. Может, он все еще где-то неподалеку. Может, он просто пошел помыться. — Она бросила перепуганный взгляд в сторону пруда.

— Кто? — спросил он и тоже посмотрел на пруд — крутой берег, жалкие пучки растительности. Его тревога вспыхнула с новой силой.

Она не ответила, заговорила о другом

— У меня есть мобильный телефон. Только не знаю, где он. Он забрал его, но вроде бы тут же выронил рядом с машиной. О боже, боже мой. Поищи его. Господи, только бы он не вернулся.

Во рту у Уэйта пересохло, внутренности свернулись в клубок, но он послушно двинулся к машине, осматривая почву вокруг упавшей сумки. Он опустился на корточки, чтобы лучше видеть и чтобы его самого не заметил никто, приближающийся к автомобилю с другой стороны, обращенной к пруду. Из сумки выпали какие-то бумаги и легкий шарф. Один конец шарфа — шелковые переливы красного и желтого — плавал в луже.

— Он может быть в вашей сумочке? — спросил он, запуская внутрь руку.

— Не знаю. Наверное.

Он переворошил содержимое: бумаги, помада, пудреница, другая косметика — телефона не было. Он откинул сумку и пристально вгляделся в землю у автомобиля, но в сумерках почти ничего не различил.

— Он пошел к воде? — спросил Уэйт, чувствуя, как бьется в горле пульс.

— Ах, я не помню. Он забрался в машину на светофоре. Пока я ждала зеленого света на углу Юнион-стрит. Он сказал, что ничего не сделает нам, если я буду выполнять его требования. О боже, Бакстер. Прости, прости меня. Я не уберегла тебя.

При упоминании имени Бакстера Уэйт вскинул глаза. Он не мог не поддаться ужасному импульсу еще раз посмотреть на него. И с удивлением обнаружил, что незаметно для себя подобрался так близко к водительской двери, что чуть не уткнулся мальчику в лицо. Его голова свисала с бедра матери менее чем в ярде от него. Уэйт видел лицо Бакстера перевернутым темная колотая рана в щеке, гротескно красные губы (от жевательной конфеты, а не от крови, понял Уэйт, озаренный внезапной вспышкой памяти), круглые изумленные глаза. Бакстер невидяще смотрел куда-то за плечо Уэйта остекленевшим взглядом; и вдруг этот взгляд ожил и остановился на Уэйте.

Уэйт закричал. Вскочил на ноги.

— Он не… — выдавил он, задыхаясь. Ему не хватало кислорода, он не мог говорить. Сглотнув, он попытался снова: — Он не…_— И посмотрел на миссис Презар. И снова умолк.

До этого момента он не замечал ее правую руку, лежащую на ноге Бакстера. Пальцами она сжимала рукоятку ножа.

Уэйту нож показался знакомым. В хозяйственный магазин Миллера недавно завезли пластиковые упаковки различных ножей. Они лежали на прилавке слева от входа, сразу за вешалкой с камуфляжными костюмами. Уэйт запомнил один из них: десятидюймовое лезвие, край зазубрен, сталь отполирована до зеркального блеска. Он тогда случайно зашел в магазин и сразу его заметил. И, кажется, даже попросил показать. Любой обратил бы внимание на такой нож — среди остальных он бросался в глаза. А еще Уэйт вспомнил, как миссис Презар прижимала к своей куртке руку, выходя из магазина. И у нее не было ни пакета, ни сумки.

Она увидела, что Уэйт куда-то смотрит как зачарованный, и проследила за его взглядом, а потом сама уставилась на нож с выражением полного непонимания — словно понятия не имела, как этот предмет оказался у нее в руке, и даже не знала, зачем нужен такой инструмент. Затем она перевела взгляд на Уэйта.

— Это он уронил, — сказала она, глядя на Уэйта почта с мольбой. — У него руки были в крови, а нож застрял в теле Бакстера. Он пытался выдернуть, и нож выскользнул у него из рук. Упал на пол, а я успела поднять его. Вот почему он не убил меня. Потому что у меня был нож. И тогда он убежал.

Рука, сомкнувшаяся на тефлоновой рукоятке, была залита кровью. Кровь оттенила ямки между ее костяшками, обвела кутикулу большого пальца. Капли крови падали на рукав непромокаемой куртки, стекали на кожу сиденья.

— Я сбегаю за помощью, — пробормотал Уэйт, не уверенный, что она слышит.

Он говорил так тихо, что сам едва слышал себя. Руки он вытянул перед собой ладонями наружу, словно обороняясь. Он не знал, давно ли он их так держит.

Миссис Презар поставила одну ногу на землю, собираясь встать. Резкое движение напугало Уэйта, и он попятился. Но что-то случилось с его правой ногой: он хотел отступить назад, а нога, как пришитая, не сдвигалась с места Он посмотрел вниз и только успел заметить, что стоит на развязанном шнурке, как уже падал навзничь, размахивая руками.

У него перехватило дыхание. Он растянулся на влажном ковре опавшей листвы. Глаза его невольно обратились на небо, уже ставшее темно-фиолетовым. То тут, то там поблескивали самые первые, самые яркие звезды раннего вечера. На глазах Уэйта выступили слезы. Он поморгал и сел.

Она уже вышла из машины и стояла в ярде от него. В одной руке она держала его кроссовку, а в другой — нож. Значит, он умудрился выдернуть ногу из кроссовки. Правая стопа осталась только в сером спортивном носке. Уэйт почувствовал, как кожу холодит ледяная сырость прелых листьев.

— Он уронил его, — повторила миссис Презар. — Тот человек, что напал на нас. Я бы никогда… Мои малютки. Я бы никогда им ничего не сделала. Я просто подобрала его.

Уэйт кое-как поднялся на ноги и отпрыгнул от нее на шаг, стараясь не переносить вес на правую ногу, чтобы не погружать ее в холодную кашу из листьев. Бежать наполовину разутым не хотелось. Он посмотрел на кроссовку — женщина молча протягивала ее ему, — а потом на нож. Правая рука, сжимавшая нож, безвольно висела вдоль туловища.

Она вновь проследила за его взглядом, тоже взглянула на нож и подняла глаза на Уэйта. Она медленно водила головой из стороны в сторону в немом отрицании.

— Я бы никогда… — повторила миссис Презар и выронила нож. Она потянулась к нему, протягивая кроссовку. — Возьми.

Он продвинулся к ней на один осторожный шажок и взялся за кроссовку. Но женщина не отпускала ее, а когда все-таки разжала пальцы, то лишь для того, чтобы вцепиться в его руку. Ее ногти утонули в мягких тканях внутренней стороны запястья, взрыли кожу. Эта внезапная хватка, эти острые ногти напугали его до смерти.

— Не я, — повторяла она. Уэйт старался высвободить руку. А миссис Презар второй рукой уже хватала его за ворот расстегнутой куртки, за свитер, оставляя повсюду кровавые следы. Она спросила: — Что ты скажешь людям?

В панике он не понял, что она говорит, да и не хотел понимать. Он хотел только, чтобы она отпустила его. Ее ногти больно впивались в руку, к тому же она пачкала его кровью — ладонь, запястье, свитер. Кровь была липкой и теплой, и Уэйта мутило оттого, что кровь попадала на голую кожу. Он схватил миссис Презар за левую руку и попытался заставить ее разжать пальцы. Он давил с такой силой, что у нее захрустели кости, выскакивая из суставов. А женщина все рыдала и теснила его. Правой рукой она вцепилась ему в плечо, запустила пальцы под ключицу, и он ударил миссис Презар — не сильно, просто чтобы оттолкнуть от себя. Она выпучила глаза и издала жуткий сдавленный вопль. Ее правая рука взлетела в воздух и обрушилась на его лицо, ее ногти разрывали кожу Уэйта. Свежие царапины обжигало вечерним холодом.

Рука скребла его щеку, как грабли. Он поймал ее и загнул пальцы назад, так что они чуть не коснулись тыльной стороны ладони. Потом он ткнул миссис Презар кулаком в грудину и услышал, как из нее вышел весь воздух. Когда женщина согнулась, Уэйт ударил ее в лицо с такой неистовой силой, что ободрал суставы пальцев. Она как пьяная повалилась на него, схватила за свитер и, падая, увлекла за собой. Она по-прежнему держала его за запястья, вонзая ногти все глубже. Больше всего на свете Уэйту хотелось вырваться из ее хватки. Он вцепился в волосы миссис Презар, рывком дернул ее голову назад и загнул почти к самой спине, насколько хватило сил, не думая, что неестественно удлинившаяся шея может сломаться. Она хватала ртом воздух, потом разжала пальцы, чтобы оттолкнуть его, и тогда он опустил ребро ладони поперек ее горла.

Она сдавленно охнула. Уэйт отпустил волосы, и голова женщины перекатилась вперед, на грудь. Миссис Презар обеими руками взяла себя за шею и осталась сидеть на коленях, сгорбив плечи. Ее лицо прятали пряди волос, она надсадно дышала. Потом она вдруг обернулась на нож, лежащий позади нее на земле. Она отняла правую руку от горла и потянулась к ножу, но недостаточно быстро. Уэйт опередил ее, бросился вперед и подхватил оружие, а затем взмахнул им в воздухе, чтобы миссис Презар не вздумала к нему приближаться.

Он стоял в нескольких футах от нее и старался отдышаться, не спуская с нее глаз. Миссис Презар тоже следила за ним. Под взлохмаченными прядями, слипшимися от крови и падавшими ей на лицо, Уэйт различал только белки ее глаз. Теперь она дышала ровнее. Так они изучали друг друга секунд пять.

— Помогите, — простонала она хрипло. — Помогите.

Он не двигался.

Миссис Презар неуверенно встала на ноги.

— Помогите! — крикнула она в третий раз, уже громче.

Левая, расцарапанная, половина лица Уэйта саднила. Особенно сильна была боль в уголке глаза.

— Я всем расскажу, что вы сделали, — сказал он.

Она задержала на нем взгляд еще на секунду, после чего повернулась и побежала.

— Помогите! — кричала она— Кто-нибудь, помогите!

Уэйт сначала хотел бежать за миссис Презар, но потом передумал: он не знал, как остановить ее, и решил дать ей убежать.

Он сделал несколько шагов к ее машине, положил руку на открытую дверцу и привалился к кузову. У него кружилась голова. Тем временем женщина удалялась — ее темная фигура еле виднелась на фоне чуть более светлого леса.

Уэйт постоял так, приходя в себя. Случайно его взгляд упал вниз, и он увидел бледное и тонкое лицо Бакстера.

На него смотрели широко раскрытые глаза мальчика. На Уэйта накатила новая волна шока, когда он заметил, что между ярко-красных губ ребенка шевелится язык, как будто пытается что-то сказать.

Желудок Уэйта свело судорогой. Он едва держался на ослабевших ногах, но продолжал смотреть на мальчика, на разрезанное горло, на эту рану, так напоминавшую рыболовный крючок: она начиналась за правым ухом и загибалась под самым адамовым яблоком. С высоты своего роста он смотрел на рану под таким углом, что было видно, как из нее медленными густыми толчками сочится кровь. Сиденье под головой Бакстера превратилось в лужу.

Уэйт обошел дверцу и встал над мальчиком. Он посмотрел, не торчат ли в замке зажигания ключи, надеясь, что сможет доехать до шоссе, а дальше… Но ключей не оказалось. Кровотечение. Самое главное в подобных ситуациях — остановить кровотечение. Он видел, как это делается, в сериале про «скорую помощь». Нужно взять полотенце, свернуть в шар, приложить к ране и давить до тех пор, пока не прибудет врач. Полотенца у него не было, но где-то он видел шарф — на земле, в луже. Уэйт упал на колени, наткнулся сначала на перевернутую сумку, а потом нашел и шарф. Один конец совершенно промок, с него капала грязь. Лишь миг он боролся с подступающей тошнотой, затем решительно скомкал шарф и сунул в рану на шее мальчика. Даже сквозь несколько слоев ткани он чувствовал, как билась под его пальцами кровь.

Шарф — тонкий, почти прозрачный кусок шелка, уже намокший в луже — мгновенно пропитался кровью. Кровь заструилась и по рукам Уэйта. Он выкинул никчемный шарф и, не думая, обтер ладони о рубашку.

Бакстер все время следил за ним потрясенным, зачарованным взглядом. Глаза у него были голубые, как у матери.

Уэйт заплакал. Он не знал, что плачет, пока не почувствовал влагу на щеках. Он и не помнил, когда в последний раз вот так лил слезы. В отчаянии он схватил листки, высыпавшиеся из сумки миссис Презар, и попытался засунуть их в рану, но они тоже оказались бесполезными. Гладкая плотная бумага совсем не впитывала жидкость. В вечернем сумраке Уэйт разглядел, что это банковские выписки, сложенные по нескольку штук и сколотые скрепками. На верхнем листе стоял штамп красными чернилами: «Платеж просрочен».

Его мысли вернулись к сумке миссис Презар. Может, вывалить все на землю и поискать, из чего сделать компресс? Однако у него возникла идея получше: он сбросил с себя куртку, стянул через голову белый жилет, в котором ходил на работу, скатал его в шар и прижал к ране. Положив на жилет обе ладони, он с силой надавил, перенес на руки большую часть своего веса. В сумерках белизна жилета казалась почти люминесцентной, но почти сразу на нем образовалось темное пятно и поползло по ткани вверх. Уэйт лихорадочно пытался сообразить, что делать дальше, но в голову ничего не шло. Неожиданно ему вспомнилась Кенсингтон, промокающая салфеткой язык, и то, как быстро бумажный комок окрасился кровью. И его пронзила странная мысль: в ней соединились Кенсингтон с серебристым шариком в языке и рана поперек горла Бакстера. Он подумал, что любовь пронзает молодых, рвет и калечит невинные тела без причины — просто потому, что так хочется тем, кому они дороги.

Неожиданно Бакстер приподнял левую руку. Уэйт чуть не вскрикнул, когда заметил боковым зрением призрачно-белый силуэт, проплывший в темноте. Рука как будто тянулась в направлении горла. И Уэйт сообразил. Он взял левую ладонь Бакстера и положил ее сверху на компресс. Потом дотянулся до его правой руки и положил ее поверх левой. Когда он убрал свои руки, ладони Бакстера остались лежать, придавливая, хоть и слабо, окровавленный жилет к ране.

— Мне надо уйти, но я быстро вернусь, — сказал Уэйт. Его трясло. — Я найду какую-нибудь помощь. Добегу до шоссе и остановлю машину, а потом мы отвезем тебя в больницу. Ты поправишься. Главное — прижимай это к горлу. Ты поправишься, я обещаю.

Потускневший взгляд Бакстера ничего не выражал. Уэйту это не нравилось. Он поднялся на ноги и побежал. Через несколько ярдов остановился, скинул вторую кроссовку, что еще оставалась у него на ноге, и побежал дальше.

Уэйт бежал широким шагом, в полную силу, вдыхая сырой холодный воздух. Слышал он только тяжелый глухой стук — стук своих ног по твердой земле. Однако вскоре он почувствовал, что раньше двигался быстрее. В юности бег не стоил таких усилий. Вскоре в бок вонзился острый клык спазма Уэйт пытался дышать как можно глубже, но воздуха в легких все равно не хватало. Наверное, из-за курения. Он опустил голову и продолжал бежать, закусив губу и стараясь не думать о том, насколько быстрее он бежал бы, если бы не боль в боку. Уэйт оглянулся и увидел, что преодолел лишь несколько сот ярдов — машина еще была видна. Он снова заплакал. Он бежал и молился. Слова вылетали свистящим шепотом с каждым выдохом.

— Пожалуйста, Господи, — шептал он в февральской темноте.

Он бежал и бежал, но не чувствовал, что приближается к шоссе. Такую же беспомощность он испытал в тот раз, когда на бейсбольном поле его загнали в ловушку; такое же ощущение падения в неизбежность. Он молил:

— Пожалуйста, сделай так, чтобы я бежал быстрее. Чтобы я сумел бежать, как раньше.

Дорога сделала поворот, и показалось шоссе 17К — всего в четверти мили. На перекрестке стоял фонарь, а под ним — машина. Это была коричневая «краун-виктория» с полицейскими огнями на крыше, сейчас выключенными. Джип полиции штата, с облегчением подумал Уэйт. Забавно — он ведь только что вспоминал о том, как его загоняли, выводя из игры. Может быть, это машина Трита Ренделла. Из джипа вышел человек — с такого расстояния различался лишь темный силуэт — и встал у капота. Уэйт закричал и стал махать руками, призывая на помощь.

ПЛАЩ

Мы были детьми.

Я играл в Красную Молнию и забрался на сухой вяз в дальнем углу двора, спасаясь от брата, который не желал ни в кого играть, а был просто собой. К нему собирались прийти друзья, и он хотел, чтобы я перестал существовать. Но с этим я ничего не мог поделать: я существовал.

Я взял старую маску брата и заявил, что, когда его друзья придут, я раскрою им его истинную сущность. Он сказал, что мне не жить, и стал бросать в меня камнями, но делал он это как девчонка, и я быстро взобрался повыше, куда он не попадал.

Он стал слишком взрослым, чтобы играть в супергероев. Случилось это внезапно, без предупреждения. Перед Хэллоуином он сутками напролет носил свой костюм Человека-Ветра, такого быстрого, что земля плавилась у него под ногами. А потом Хэллоуин закончился, и он перестал интересоваться героями. Более того: теперь он хотел, чтобы все забыли, что когда-то он был героем. Он и сам хотел бы забыть, но из-за меня не мог, поскольку я сидел на дереве с его маской, когда вот-вот должны появиться его друзья.

Вяз засох много лет назад. В плохую погоду ветер обламывал ветки и разбрасывал их по газону. Слоистая кора крошилась и ломалась под моими кроссовками. Брат за мной не полез — считал это ниже своего достоинства, и как же было здорово улизнуть от него!

Сначала я бездумно лез выше и выше, куда еще никогда не забирался. Я впал в некий транс, ведомый пьянящим чувством высоты и собственной семилетней ловкостью. Потом я услышал крики брата, что ему на меня наплевать (значит, на самом деле не наплевать!), и вспомнил, с какой целью решил взобраться на вяз. Я приметил длинную горизонтальную ветку — на нее можно сесть, свесить ноги и довести брата до белого каления, не опасаясь возмездия. Я откинул плащ за спину и дальше лез уже целенаправленно.

Мой плащ начал свою жизнь как голубое детское одеяльце и сопровождал меня по жизни с тех пор, как мне исполнилось два года. Со временем одеяло выцвело и из ослепительно голубого превратилось в серое (цвета усталого голубя). Мама сшила из него накидку вроде плаща Супермена и пристрочила посередине красную стрелу молнии из куска войлока. Место нашлось и для флотской нашивки, принадлежавшей моему отцу. На ней изображалась девятка, пронзенная красной молнией. Нашивка прибыла к нам в дом из Вьетнама вместе с другими отцовскими вещами, а сам отец не приехал. Мама вывесила над крыльцом черный флаг с надписью «Военнопленный», но даже я знал, что в плену отца никто не держит.

Я надевал свой плащ, как только возвращался из школы, я сосал обшитый атласом подол, пока смотрел телевизор, я вытирал им рот за столом и засыпал, завернувшись в него. Мне было больно снимать этот плащ. Без него я чувствовал себя голым и беззащитным. Плащ был довольно длинным — я наступал на подол, если был невнимателен.

Я добрался до намеченной ветки, перекинул через нее ногу и уселся верхом. Если бы того, что случилось в следующие минуты, не видел и мой брат, я бы не поверил собственным ощущениям. Потом я бы убедил себя, что от страха у меня разыгралась фантазия и мой мозг создал иллюзию под влиянием ужаса и шока.

Никки стоял на земле в шестнадцати футах от меня. Он задрал голову и рассказывал, что сделает со мной, когда я слезу. Я поднял его маску — черную повязку с прорезями для глаз — и помахал ею в воздухе.

— Чего же ты ждешь, Человек-Ветер? Вот он я!

— Так и знай, тебе придется остаться на этом дереве навечно.

— Человек-Ветер, не пускай ветры!

— Ну все. Теперь ты точно покойник, — сказал он. Мой брат отвечал на колкости так же неудачно, как бросал камни.

— Ветер, ветер, ветер! — запел я, потому что само его прозвище было насмешкой.

И я пополз по ветке, напевая новую дразнилку. Плащ соскользнул с одного моего плеча, и в какой-то момент я прижал его к ветке ладонью. Когда после этого я попытался продвинуться, зажатый плащ меня не пустил, и я потерял равновесие. Раздался звук рвущейся материи. Я грудью плюхнулся на ветку и оцарапал подбородок, я размахивал руками. Ветка подо мной согнулась книзу, потом выпрямилась, согнулась… и я услышал треск, сухой хруст, прорезавший морозный ноябрьский воздух. Брат побелел.

— Эрик, — крикнул он. — Эрик, держись!

Зачем он велел мне держаться? Ветка обламывалась — нужно скорее слезать с нее. Был ли он слишком напутан, чтобы сообразить это, или какая-то глубоко спрятанная часть его сознания хотела моего падения? Я замер, лихорадочно решая, что делать дальше. Но пока я колебался, ветка рухнула.

Никки отскочил. Обломившийся сук, все пять футов, приземлился прямо у его ног и содрогнулся, разбросав вокруг прутья и кору. Надо мной завертелось небо. Желудок совершил тошнотворный кувырок.

Я не сразу осознал, что не упал. Что я смотрю на двор сверху, словно по-прежнему сижу на ветке дерева.

Я бросил недоуменный взгляд на брата. Тот смотрел на меня снизу, разинув рот.

Мои колени были поджаты к груди. Руки — раскинуты в стороны, словно для равновесия. Я парил в воздухе, меня ничто не поддерживало. Меня покачнуло вправо. Потом накренило налево. Я колебался, как яйцо на краю стола, когда оно все никак не скатится на пол.

— Эрик? — слабым голосом произнес брат.

— Никки? — ответил я таким же голосом.

Порыв ветра набросился на голые ветви вяза, они забились, застучали друг о друга. Плащ у меня на спине вздулся.

— Спускайся, Эрик, — попросил брат. — Спускайся.

Я собрал все свое мужество и заставил себя поглядеть поверх коленей прямо на землю. Брат вытянул руки к небу, словно хотел ухватить меня за щиколотки и стянуть вниз, хотя до меня было очень высоко и стоял он не под деревом, а гораздо дальше — бесполезно тянуть руки.

Краем глаза я заметил какой-то блеск прямо под собой и опустил голову, чтобы посмотреть. Мой плащ держался на мне при помощи золотистой булавки, продетой в два противоположных угла одеяла. Но пока я полз по суку, булавка прорвала один из углов и теперь беспомощно висела на другом. Тут я вспомнил звук рвущейся ткани, который слышал, когда падал на ветку. Плащ просто лежал на мне, его ничто не удерживало.

Под очередным порывом ветра застонал вяз. Ветер взъерошил мои волосы и подхватил со спины плащ. Я видел, как плащ поплыл прочь, извиваясь, будто кто-то дергал его за невидимые нити. Вместе с ним уплыла и сила, поддерживавшая меня в воздухе. В следующий миг я полетел вперед, и земля набросилась на меня столь стремительно, что я даже не успел вскрикнуть.

Удар был сильным. Я приземлился на упавшую ветку, превратив ее в крошево обломков. Одна длинная щепка воткнулась мне в грудь, прямо под ключицу. Когда рана зажила, от нее остался блестящий шрам в форме полумесяца — самая интересная отметина на моем теле. Я сломал малую берцовую кость, раздробил левую коленную чашечку и пробил череп в двух местах. Кровь шла из носа, рта и глаз.

Я не помню, как приехала «скорая помощь», хотя говорят, что полностью я сознания не терял. Зато помню белое испуганное лицо брата, склонившееся надо мной во дворе. В руках он комкал мой плащ. Бессознательно вязал на нем узлы.

Если у меня оставались сомнения в том, было ли это на самом деле, через два дня их не осталось. Я еще лежал в больнице, когда Никки привязал мой плащ на шею и прыгнул с верхней ступеньки лестницы нашего дома. Он катился до самого низа, все восемнадцать ступеней, и ударился лицом об угол последней. Его поместили в мою палату, но друг с другом мы не разговаривали. Большую часть времени он лежал спиной ко мне, уткнувшись лицом в белую стену. Не знаю, почему он не хотел смотреть на меня — может быть, сердился за то, что для него плащ не сработал? Или злился на себя, потому что поверил в удачу? А может быть, он предвидел, как его будут дразнить — ведь другие дети узнают, что он разбил себе лицо, изображая Супермена. Зато я отлично понимал, почему мы не разговаривали: он сломал себе нижнюю челюсть. Потребовалось шесть стержней и две дополнительные операции, чтобы его черты стали хотя бы отдаленно напоминать прежнее лицо.

Когда мы вернулись домой, плаща уже не было. Мама сказала, что выбросила его. Сложила в мусорный мешок и отвезла на свалку, чтобы там его сожгли. В доме Шутеров никаких полетов больше не будет.

После того падения я стал другим. Мое колено ныло, когда я слишком много ходил, когда шел дождь, когда было холодно. Яркий свет вызывал у меня ужасную мигрень. Я не мог долго удерживать внимание на чем-нибудь одном, мне трудно было высидеть урок от начала до конца, иногда посреди контрольной работы я погружался в мечты. Бегать я тоже не мог, поэтому в спорте не преуспел. Я не мог думать, и мои школьные успехи оставляли желать лучшего.

Я не поспевал за своими сверстниками ни в чем, поэтому предпочитал после уроков сидеть дома и читать комиксы. Не знаю, кто был моим любимым героем. Не помню ни одного сюжета. Я читал комиксы запоем, без особого удовольствия и без особых мыслей, читал их просто потому, что не мог не читать. Стоило мне увидеть комикс, как я накидывался на него. Дешевая бумага, аляповатые краски и таинственные персонажи поработили меня. Комиксы приобрели надо мной власть, подобную наркотической зависимости. Только взмывающие в небо герои казались мне реальными. А все остальное — недостаточно четкое, звук приглушен, цвета не такие яркие.

Десять с лишним лет я не летал.

По природе своей я не коллекционер. Если бы не брат, прочитанные комиксы я бы отбрасывал и терял. Но Ник, разделивший мою страсть, многие годы собирал их в полиэтиленовые пакеты и раскладывал по алфавиту в длинных белых коробках.

Однажды (мне было пятнадцать, а Ник заканчивал школу) он пришел домой с девушкой — событие из ряда вон выходящее. Он оставил ее со мной в гостиной, сказал, что поднимется наверх положить рюкзак, а сам помчался к нам в комнату и выбросил все комиксы, свои и мои, почти восемьсот выпусков. Побросал их в два больших мешка и вытащил на задний двор.

Я понимаю, почему он это сделал. Встречи с девушками давались ему нелегко. Он очень переживал из-за своего перекроенного лица, хотя на самом деле все было не так уж плохо. Подбородок и нижняя челюсть были немного грубоваты, кожа обтягивала их чуть туже, чем обычно, так что иногда он напоминал карикатуру на задумавшегося нарисованного героя. Но уродом его назвать было нельзя, хотя что-то жуткое в его попытках улыбнуться было. Казалось, что ему больно шевелить губами, обнажая белые, крепкие — как у Кларка Кента — фальшивые зубы. Он постоянно смотрелся в зеркало, отыскивая в лице признаки уродства. Он искал в себе порок, который заставляет окружающих избегать его общества. С девушками ему приходилось трудно. Я был тремя годами младше, но ходил на свидания чаще, чем он. При таком раскладе он не мог позволить себе никакой слабости. Нашим комиксам пришлось отправиться на помойку.

Ее звали Энджи. Она была моего возраста, появилась в нашей школе недавно и еще не знала, что мой брат — неудачник. От нее исходил аромат пачулей, на голове она носила вязаную шапку цветов ямайского флага — красного, золотого и зеленого. Мы с ней пересекались на уроках английского и литературы, и она узнала меня. На следующий день у нас намечалась контрольная по «Повелителю мух». Я спросил, как ей нравится книга. Она ответила, что еще не дочитала, и я предложил ей помочь, если она не против.

К тому времени, когда Ник избавился от комиксов и вернулся, мы лежали на животах перед включенным телевизором. Я держал в руках книгу и кратко пересказывал подчеркнутые мною абзацы… обычно я в книгах никаких пометок не делал. Как я уже говорил, учеником я был слабым, без каких-либо амбиций, но «Повелитель мух» задел меня за живое и завладел моим воображением на пару недель. Я тоже захотел жить на острове, нагой и босой, с собственным племенем мальчишек, повелевать ими и придумывать дикие ритуалы. Я читал и перечитывал эпизоды, где Джек раскрашивает лицо, и меня снедало желание размазать грязь по собственному лицу и стать первобытным, непознаваемым и свободным.

Ник сел по другую руку от Энджи и надулся, потому что не хотел делить ее со мной. Говорить о книге он не мог — ни разу не читал ее. Он всегда посещал уроки английского языка и литературы для продвинутых учеников, где проходили Мильтона и переводы Данте. А я едва успевал в группе для будущих дворников и слесарей. Мы были тупыми ленивыми детьми, ни к чему в жизни не стремились, и за это нас награждали самыми интересными книжками.

Время от времени Энджи прерывала наши занятия, чтобы проверить, что показывают по МТВ, и задать пару провокационных вопросов:

— Парни, а как вам эта девица? Горячая штучка, а? Как вы думаете, если тебе накостыляет участница боев в грязи, это позорно или, наоборот, — круто?

Она не обращалась ни к кому конкретно, поэтому отвечал я — просто чтобы не повисало молчание. Ник вел себя так, будто ему опять наложили на челюсть гипс, и только сердито улыбался своей натужной улыбкой, если мои ответы вызывали у Энджи смех. Один раз я пошутил особенно удачно, и она особенно заливисто рассмеялась, прикоснувшись ко мне рукой. Ник насупился еще больше.

После двух лет дружбы с Энджи случился наш первый поцелуй — мы напились на вечеринке и заперлись в кладовке, пока остальные стучали в дверь и хохотали. Тремя месяцами позднее у нас был первый секс. Мы лежали в моей комнате, и из раскрытого окна нас обдувал прохладный, сладко пахнущий сосновой хвоей ветерок. После того первого раза она спросила меня, что я хочу делать, когда стану взрослым. Я сказал, что хотел бы научиться летать на дельтаплане. Мне было восемнадцать, и ей было восемнадцать. Ответ удовлетворил нас обоих.

Вскоре после того, как она окончила медицинское училище и мы вместе сняли квартирку в центре города, она снова спросила меня, чем я хочу заниматься. Я летом работал маляром, а другого дела пока не нашел. Энджи сказала, что надо составить серьезные планы на жизнь.

Она хотела, чтобы я вернулся в колледж. Я сказал, что подумаю. Пока думал, я пропустил сроки подачи документов. Она предложила мне поступить на курсы санитаров скорой помощи и даже начала собирать необходимые бумаги: заявления, анкету, заявку на финансовую поддержку. Тонкая стопка листков некоторое время лежала на столе возле холодильника, собирая на себе кофейные пятна, пока мы не выкинули бумаги. Меня останавливала не лень — я просто не мог заставить себя заняться этим. Брат учился на врача в Бостоне. Он обязательно решит, что я стремлюсь быть похожим на него, и от одной этой мысли я покрывался мурашками отвращения.

Энджи говорила, что должно найтись какое-то занятие, которому я хотел бы посвятить себя. Я сказал, что хочу жить на Аляске, за Полярным кругом, вместе с ней и кучей детей и собак. Выращивать в теплице овощи: помидоры и стручковую фасоль, а то и грядочку травки. Зарабатывать мы могли бы, катая туристов на собачьих упряжках. Мы бы отказались от мира супермаркетов, широкополосного Интернета и туалетов при спальне. Мы бы забыли о телевидении. Зимой небеса над нами расцветит северное сияние. Летом наши дети будут жить полудикой вольной жизнью, бегать по безымянным холмам и кормить с руки игривых тюленей на мостках за домом.

Мы только приступили к трудному делу — жизни во взрослом мире; мы делали первые шаги совместного существования. Когда я мечтал о том, как наши дети будут играть с тюленями, Энджи смотрела на меня таким взглядом, что я слабел и переполнялся надеждой… надеждой на то, что из меня получится что-то стоящее. У Энджи были большущие глаза, похожие на тюленьи, — карие с золотистой каемкой. Она смотрела на меня, не мигая, приоткрыв рот, она внимала каждому слову из моих фантазий о будущем — так ребенок слушает любимую сказку на ночь.

Но после того, как меня арестовали за вождение под воздействием алкоголя, любое упоминание Аляски встречалось гримасой. Из-за того ареста я лишился работы — потеря небольшая, надо признать, поскольку в то время я пробовал себя в качестве разносчика пиццы, и бремя оплаты наших счетов легло на плечи Энджи. Она беспокоилась обо всем, причем делала это в одиночестве, по возможности избегая меня, — нелегкая задача, если живешь в скромной трехкомнатной квартире.

Тем не менее я пытался заводить старые разговоры об Аляске, надеясь вернуть ее расположение, но вместо этого лишь давал ей повод вылить раздражение. Она спрашивала, на что же будет похож наш дом в глуши, если я не в состоянии поддерживать порядок в городской квартире? Она красочно описывала, как наши дети играют среди куч собачьего дерьма, как проваливается крыльцо, как двор захламляется ржавыми снегоходами, а повсюду шныряют одичавшие псы-полукровки. Она говорила, что от моих слов ей хочется кричать, до того они жалкие и не имеют никакого отношения к жизни. Она опасалась, что у меня проблемы со здоровьем, алкоголизм или клиническая депрессия. Она хотела, чтобы я сходил к врачу, хотя денег на лечение у нас не было.

Но это никак не объясняет, почему она ушла от меня — сбежала, не сказав ни слова. Дело тут не в заведенном на меня деле, не в моем пристрастии к выпивке и не в отсутствии у меня ясных целей. Настоящая причина ее ухода куда более ужасна, чем все это, вместе взятое. Ужасна до такой степени, что мы никогда не говорили о ней. Если бы на нее сослалась Энджи, я бы высмеял ее. А сам я никогда не заговорил бы об этом, потому что такова была моя политика — притворяться, будто ничего не случилось.

Однажды вечером я готовил нам на ужин завтрак — яичницу с беконом. Энджи вернулась с работы. К ее приходу еда должна была быть готова, это являлось частью моего плана: доказать ей, что, даже если я подавлен, я не безнадежен. Я обронил несколько фраз о том, что на Юконе мы заведем собственных свиней, будем коптить бекон, а на Рождество закалывать молочного поросенка. Она сказала, что это уже не смешно. И сказала это таким тоном… Тогда я запел песню из «Повелителя мух»: «Свинью бей! Глотку режь!» — пытаясь выжать смех из того, что изначально совсем не было смешным.

Она сказала:

— Прекрати. — И крикнула пронзительно: — Немедленно прекрати!..

В этот момент у меня в руке был нож, которым я нарезал бекон, а она стояла спиной к кухонному столу в нескольких футах от меня. В голове у меня неожиданно возникла яркая картина: я вообразил, как нож взрезает ее горло. Я мысленно увидел, как ее рука взлетает к шее, как распахиваются от удивления тюленьи глаза, увидел, как по свитеру течет кровь — ярко-красная, словно клюквенный сок.

Представляя все это, я случайно глянул на горло Энджи, потом ей в глаза. И она смотрела на меня — со страхом. Она поставила стакан с апельсиновым соком на стол и сказала, что у нее нет аппетита, что сегодня ей хочется пораньше лечь спать. Через четыре дня я вышел в магазин за хлебом и молоком, а когда вернулся, ее уже не было. Она позвонила потом от своих родителей и сказала, что какое-то время нам стоит пожить отдельно.

Это была лишь мысль. Время от времени все о чем-то думают, верно?

Не получая пару месяцев платы за квартиру, домовладелец предупредил, что выдворит меня на законных основаниях. Я решил съехать сам и вернулся в родительский дом. Мать как раз делала ремонт, и я сказал, что помогу ей. Я действительно хотел помочь. Мне отчаянно хотелось чем-нибудь занять себя. Уже четыре месяца я нигде не работал и в декабре должен был предстать перед судом.

Перегородки в моей бывшей комнате уже снесли и вынули рамы. Дыры в стене мать закрыла пластиковыми панелями. Пол скрывался под слоем кусков штукатурки и гипсобетона. Я устроился в цокольном этаже, поставив раскладушку напротив стиральной машины и сушилки. В изголовье на деревянном ящике нашел свое место телевизор. Оставить его в квартире я не мог — мне нужна хоть какая-то компания.

Мать в качестве компании не подходила. В первый день после моего вселения она сказала мне только одну фразу: я не могу пользоваться ее машиной. Если я пожелаю напиться и во что-нибудь врезаться, то могу купить свои четыре колеса. В основном она общалась со мной невербально. О том, что пора вставать, она уведомляла громким топотом у меня над головой. Она показывала мне свое отвращение ледяными взглядами поверх лома, которым вскрывала пол в моей бывшей комнате. В яростном молчании она вырывала доску за доской, словно хотела уничтожить все следы моего детства в этом доме.

Ремонт в цокольном этаже тоже не был закончен: голый бетон на полу и лабиринт низко висящих труб под потолком. Зато здесь имелся отдельный туалет — посреди грязи и разгрома неожиданно чистенькое помещение, застланное линолеумом в цветочек, с освежителем воздуха на бачке унитаза. Когда я стоял там, справляя малую нужду, то закрывал глаза и вдыхал аромат хвойной отдушки. Мне чудился ветер, что колышет верхушки мощных сосен где-то на севере Аляски.

Однажды ночью я проснулся в своей полуподвальной каморке, совершенно продрогнув. Мое дыхание клубилось серебристо-голубыми облачками в свете телевизионного экрана — я забыл его выключить. Вечером я прикончил пару бутылок пива и теперь морщился от рези в переполненном мочевом пузыре. Надо было сходить отлить.

Обычно я укрывался большим стеганым одеялом, сшитым еще моей бабушкой, но днем пролил на него соус из китайской закусочной. В стиральную машину я его засунул, а вот высушить руки так и не дошли. Перед сном в поисках замены мокрому одеялу я перерыл стенной шкаф и набрал целую стопку одеял, оставшихся со времен нашего с братом детства: пышное голубое покрывало с рисунком из комиксов, красное одеяльце, усеянное целой флотилией трипланов. Все они были слишком малы, чтобы накрыть меня, но я разложил их на себе одно за другим — первое на ноги, второе на живот, третье на грудь.

Их хватило, чтобы я пригрелся и заснул, но пока я спал, они сбились в кучу, и я свернулся калачиком, согреваясь собственным теплом. Колени я подтянул почти к самому подбородку, обхватив их руками, но пятки торчали голые. Проснувшись, я не чувствовал пальцев ног, словно их уже ампутировал холод.

Спросонок я ничего не соображал. Знал только, что мне нужно в туалет и что я замерз. Я поднялся и поплыл сквозь темноту в ванную комнату, накинув на плечи одно из одеял, чтобы хоть немного согреться. Не совсем проснувшийся, я удивился ощущению, будто все еще прижимаю к груди колени, но все-таки двигался вперед. И только над унитазом, возясь с ширинкой на трусах, я случайно глянул вниз и увидел: мои колени действительно подняты к груди, а ноги не касаются пола. Они болтались в воздухе в футе от сиденья унитаза.

Стены поплыли, и у меня закружилась голова — не столько от шока, сколько от сонного изумления. Нет, шока не было. Полагаю, в подсознании я надеялся все эти годы, что опять полечу. Я почти ожидал этого.

Хотя то, что я делал, полетом назвать трудно. Скорее, это походило на управляемое парение. Я превратился в яйцо, неустойчивое и неуклюжее. Руки беспокойно хватались за воздух. Я нечаянно задел пальцами стену, и это немного уравновесило меня.

Потом я почувствовал, как по моим плечам скользит ткань, и осторожно скосил взгляд, боясь, что малейшее движение разрушит это чудо. Краем глаза я увидел синюю атласную кайму, часть какой-то заплатки — красно-желтой. Новая волна головокружения накрыла меня, и я закачался в воздухе. Одеяло соскользнуло, совсем как тринадцать лет назад, и свалилось на пол. Я упал в тот же миг, стукнулся коленом о край унитаза, а рукой угодил в слив, по локоть окунув ее в ледяную воду.

Когда высокие окна полуподвала окрасились первым серебристым румянцем рассвета, я сидел и разглядывал свой старый плащ, разложив его на коленях.

Плащ был еще меньше, чем мне запомнилось, — размером с большую наволочку. Середину его по-прежнему украшала красная молния из войлока, хотя несколько стежков лопнули и края стрелы отошли от ткани. Нашивка моего отца тоже сохранилась — это ее я увидел ночью: желтый зигзаг на фоне пламени. Конечно, мать не выкинула его на свалку. Она ничего не выбрасывала из вещей, считая, что все когда-нибудь пригодится. Ее скопидомство со временем переросло в манию. Нежелание тратить деньги стало навязчивой идеей. О ремонте жилья она не имела ни малейшего представления, но мысль о том, чтобы за деньги поручить работу профессионалу, не приходила ей в голову. Я знал: теперь моя комната будет открыта всем стихиям, а я сам буду спать в полуподвале до тех пор, пока мать от старости снова не наденет памперсы. И менять их придется мне. То, что она считала силой характера и самодостаточностью, на деле являлось упрямством «белых голодранцев». После возвращения домой это очень скоро стало раздражать меня, и я перестал помогать ей.

Обшитый атласом край плаща был достаточно длинным для того, чтобы я повязал его себе на шею.

Долгое время я сидел на краю раскладушки на корточках — вылитый голубь на жердочке — в плаще, доходившем мне до копчика Расстояние от пола составляло всего полфута, но мне представлялось, будто я сижу на краю пропасти. Наконец я оттолкнулся.

И повис. Покачался судорожно вперед-назад, но не упал. Горло сжалось, воздух застрял где-то за диафрагмой, и лишь через несколько секунд я смог заставить себя выдохнуть — громко, как лошадь.

В девять утра над моей головой загрохотали деревянные подошвы материнских сандалий, но я проигнорировал их. В десять она предприняла вторую попытку на этот раз даже приоткрыла дверь и громко спросила, собираюсь ли я подниматься. Я проорал в ответ, что уже поднялся. И это было правдой: я поднялся на два фута от пола.

К тому времени я летал уже несколько часов… но это слово, наверное, создает неверное впечатление. Это не похоже на полет Супермена. Вообразите вместо него человека, сидящего на ковре-самолете с подтянутыми к подбородку коленями. А теперь уберите ковер, и получите почти точный образ.

Скорость у меня была одна, и я назвал бы ее величавой. Я двигался, как колесная платформа на параде. Чтобы скользнуть вперед, достаточно было посмотреть вперед — меня тут же подхватывал некий мощный, но невидимый поток газа, этакий метеоризм богов.

Поначалу возникли проблемы с поворотами, но в конце концов я научился менять направление, действуя, как гребцы на каноэ. Плывя через комнату, я вытягивал одну руку в сторону, а другую прижимал к телу. И без усилия заходил на вираж вправо или влево, в зависимости от того, какое метафорическое весло опускал в воду. Как только я понял этот механизм, маневрирование стало восхитительным и легким делом: на повороте я как будто прибавлял газу, и это неожиданное ускорение порождало внизу живота приятную щекотку.

Вверх я поднимался, откидываясь назад, как в глубоком кресле. Попробовав этот прием в первый раз, я взмыл вверх слишком быстро и стукнулся головой о медную трубу — достаточно сильно, чтобы перед глазами завертелись созвездия черных точек. Но я лишь рассмеялся и потер гудящую шишку в центре лба.

Остановился я только в полдень, в полном изнеможении. Я лег на постель. Мышцы живота беспомощно подергивались от нагрузки, которую им пришлось вынести, удерживая колени в нужном положении. Я забыл поесть и теперь чувствовал слабость и пустоту в голове от низкого уровня сахара в крови. Но даже лежа в медленно нагревающемся коконе простыней, я все еще парил. Я закрыл глаза и унесся в безграничные просторы сна.

Уже ближе к вечеру я снял плащ и поднялся наверх сделать себе сэндвичи с беконом. Зазвонил телефон, и я автоматически снял трубку. Это был мой брат.

— Мама говорит, что ты не помогаешь ей, — сказал он.

— Привет, спасибо, все в порядке. А ты как?

— А еще она говорит, что ты целыми днями сидишь внизу и смотришь телевизор.

— Не целыми, — возразил я. Прозвучало это, к моему неудовольствию, как оправдание. — Раз ты так за нее волнуешься, почему сам не приедешь и не поиграешь в плотника и каменщика?

— Если готовишься стать врачом, нельзя просто взять и приехать. Я даже в туалет должен отпрашиваться заблаговременно. На прошлой неделе, например, я провел в отделении скорой помощи десять часов. Надо было уйти, но поступила женщина с вагинальным кровотечением… — Здесь я хихикнул, и моя реакция была встречена неодобрительным молчанием Потом Ник продолжил: — Короче, пришлось задержаться еще на час и убедиться, что с ней все в порядке. Я бы хотел, чтобы и у тебя появилось в жизни какое-то дело. Оно подняло бы тебя над твоим маленьким мирком.

— В моей жизни есть дело.

— Какое? Например, что ты делал сегодня?

— Сегодня… Сегодня необычный день. Я не спал всю. ночь. Я… как бы это сказать… я парил то туда, то сюда. — Я ничего не мог с собой поделать и снова захихикал.

Он помолчал. Потом сказал:

— А если начнется свободное падение, поймешь ли ты, что с тобой происходит, а, Эрик?

Я соскользнул с края крыши, как пловец соскальзывает в воду с края бассейна. Желудок свело, по черепу побежали обжигающе-ледяные мурашки, тело сжалось, ожидая невесомости свободного падения. Вот чем все закончится, подумал я. И вдруг мне пришло в голову, что та ночь, то парение в полуподвале было иллюзией, шизофренической фантазией, а теперь я упаду и разобьюсь, и гравитация еще раз докажет свою реальность. Но вместо этого я нырнул, а потом поднялся. У меня за плечами развевался мой детский плащ.





Дата публикования: 2015-03-29; Прочитано: 175 | Нарушение авторского права страницы | Мы поможем в написании вашей работы!



studopedia.org - Студопедия.Орг - 2014-2024 год. Студопедия не является автором материалов, которые размещены. Но предоставляет возможность бесплатного использования (0.05 с)...