Глава 34. Оказавшись в коридоре, я перестаю рваться к Джанин

Оказавшись в коридоре, я перестаю рваться к Джанин. Болит бок, там, куда ударил Питер. Но это не идет ни в какое сравнение с радостью победы.

Питер отводит меня обратно в камеру, не проронив ни слова. Я долго стою посередине, глядя на объектив в верхнем левом углу. Кто следит за мной? Предатель‑лихач, охраняя, или эрудит, изучая?

Когда жар спадает, а бок перестает болеть, я ложусь.

Как только я закрываю глаза, то вижу родителей. Когда мне было лет одиннадцать, я остановилась у дверей их комнаты и увидела, как они вместе заправляют постель. Отец улыбался матери, они натягивали простыни и разглаживали их, с идеальной синхронностью. По его взгляду я поняла, что он ставит ее выше себя.

Не было никакого эгоизма или бестактности в том, чтобы наслаждаться ее добротой, для него и для всех нас. Наверное, такая любовь возможна только в Альтруизме.

Мой отец, родившийся в Эрудиции, возмужавший в Альтруизме. Он часто испытывал трудности с соблюдением распорядка избранной им фракции, как и я. Но он старался, и безошибочно отличал истинную самоотверженность.

Я прижимаю к груди подушку и утыкаюсь в нее лицом. Я не плачу, просто страдаю.

Печаль не так тяжела, как вина, но она больше забирает тебя в себя.

– Сухарь.

Я мгновенно просыпаюсь. Мои руки все еще держат подушку. На матрасе, там, где лежало мое лицо, – мокрое пятно. Я сажусь, протирая глаза пальцами.

Брови Питера, которые обычно приподняты посередине, сейчас нахмурены.

– Что случилось?

Что бы там ни было, вряд ли хорошее.

– Твоя казнь назначена на завтра, на восемь утра.

– Казнь? Но она… еще не разработала подходящую симуляцию, наверное …

– Она сказала, что будет продолжать эксперименты на Тобиасе вместо тебя, – отвечает он.

– Ох, – только и могу сказать я.

Вцепляюсь в матрас и начинаю раскачиваться взад‑вперед. Завтра моя жизнь окончится. Возможно, Тобиас проживет подольше и спасется, когда в бой пойдут бесфракционники. Лихачи выберут нового лидера. Все, что после меня останется, уладят с легкостью.

Я киваю. Родных нет, серьезных дел нет, невелика потеря.

– Я хотела бы простить тебя, знаешь, – говорю я. – За то, что ты пытался убить меня во время инициации. Наверное, надо тебя простить.

Некоторое время мы оба молчим. Я не знаю, зачем я так сказала. Может, потому, что сегодня последний вечер моей жизни и надо вести себя честно. Я буду правдивой, самоотверженной и храброй. Настоящий дивергент.

– Я тебя об этом и не просил, – он разворачивается. В дверях останавливается и оборачивается.

– Сейчас 9:24, – говорит он.

Сказать мне время – мелкое предательство своего долга. Храбрость, хотя не особо выдающаяся. Я впервые вижу, что Питер ведет себя, как настоящий лихач.

Я умру завтра. Прошло много времени с тех пор, когда я была хоть в чем‑то уверена – так что это, в своем роде, благо. Сегодня вечером не случится ничего. Завтра я узнаю, что происходит, когда кончается жизнь. А Джанин так и не поймет, как управлять дивергентами.

Я начинаю плакать и просто прижимаю подушку к груди, не пытаясь сдерживаться. Я реву отчаянно, как маленький ребенок, пока лицо не становится горячим и я не чувствую тошноту. Я могу прикидываться храброй, но не хочу.

Сейчас самое время попросить прощения за все, что я когда‑либо сделала, но уверена, список окажется неполным. Еще я не верю, что от того, насколько точно я зачитаю список своих прегрешений, зависит то, что будет со мной после смерти. Это слишком похоже на умозаключения эрудитов, точная логика, и никаких чувств. Я вообще не верю, что происходящее после смерти хоть как‑то зависит от моих поступков в жизни.

Лучше я поступлю так, как учили в Альтруизме: забуду о себе и начну надеяться, что там – лучше, чем здесь и сейчас.

Я слегка улыбаюсь. Хотела бы я сказать моим родителям – я встречу смерть как настоящий альтруист. Наверное, они бы мной гордились.