Очерковая лит-ра

В условиях первой революционной ситуации 1859–1861 гг. вкладывалось оригинальное течение демократической беллетристики, представленное плеядой писателей-разночинцев — Н. Г. Помяловским (1835–1863), В. А. Слепцовым (1836–1878), Г. И. Успенским (1843–1902), Н. В. Успенским (1837–1889), Ф. М. Решетниковым (1841–1871), А. И. Левитовым (1835–1877), М. А. Вороновым (1840–1873) и др. Их обычно называют беллетристами-шестидесятниками.

Начало рассматриваемой беллетристики было положено Н. Успенским, который с первым своим рассказом «Старуха» выступил в 1857 г. Затем последовали произведения Помяловского «Данилушка» (1858–1859), «Вукол» (1859), а в 1861–1862 гг. начали свой творческий путь Решетников, Левитов, Гл. Успенский. Большинство своих произведений они опубликовали на страницах «Современника» и «Отечественных записок», «Русского слова» и «Дела».

Новое писатели-демократы внесли не только в разработку жанров и стиля, конфликтов и типов. Преобразовалась и композиция их произведений. Изменения произошли, в частности, в принципе «семейственности». Решетников, Глеб Успенский, Помяловский, Слепцов в структуре своих повестей и романов иногда используют (как позднее и Н. Щедрин в «Господах Головлевых» или «Пошехонской старине») этот принцип. Но он переосмысляется благодаря их выходу за рамки «частной жизни» в большую жизнь трудового народа. Так построены повесть «Подлиповцы» (1864), романы «Свой хлеб» (1870), «Глумовы» и в известной мере «Горнорабочие» у Решетникова, «трилогия» Гл. Успенского «Разоренье».

Представители соц-го течения 60-х реформируют прозаические жанры, в частности очерковый жанр. Их не вполне удовлетворяла эта форма, сложившаяся в школе Гоголя 40-х гг. И вместо очерка в его классических формах представители «плебейского течения» часто создают «маленькие отрывочки», «письма», «листки, вырванные из чего нибудь», эскизные зарисовки, «дорожные заметки», типы и сцены, диалоги и т. п. Но все же очерк широко распространился и в беллетристике демократов, приобретя здесь новые черты, иной колорит, другую структуру.

Очерк «натуралистов» 40-х гг. основывался обычно на изображении конкретного факта, конкретного лица. Их интересовал человек определенной профессии, как например в классическом очерке Д. В. Григоровича «Петербургские шарманщики». Некоторые из писателей-демократов продолжили эту традицию. Таков очерк молодого Гл. Успенского «Старьевщик» (1863). Но даже и в этом очерке заметно нечто существенно новое. Григорович изобразил шарманщика как человека данной профессии, данного бытового уклада. Успенский же дал обобщающую биографию старьевщика как социально-психологического типа. Показ народных нравов, обычаев и народной психологии, занятий, семейных отношений, разнообразных психологических типов из народа, что было так характерно для «физиологической» беллетристики 40-х гг., у шестидесятников дополняется изображением социально-экономических отношений и социальных типов. Перестраивается вся структура очерка. На первый план в нем, как и в романе (у Решетникова), в повести (у Слепцова), выдвигается народная среда, коллективный герой, человек толпы, художественное изображение которых сливается с самораскрытием образа автора, с комментарием, с лирическими отступлениями, с публицистикой. Главное в очерке шестидесятников — не фотография, описание и классификация, а сцены, диалоги, социально острые ситуации и столкновения, сопровождающиеся авторскими рассуждениями, выводами и оценками. Сердцевиной очерка является зачастую самый обыденный, самый незначительный, иногда даже анекдотический случай из повседневной народной жизни. Именно на этой основе строят, к примеру, свои очерки Н. Успенский («Проезжий», 1861) или Слепцов («Свиньи», 1864). НО ВАЖНО, что этот мелочный факт писатели-демократы изображают в таком озарении, под таким углом зрения, что невольно возникают обобщения, типизация, позволяющие судить о «механизме» жизни, об экономическом, социальном и правовом положении народа, о его самосознании. И к народу они подошли совсем не с той стороны, которая была предметом особого, любовного внимания писателей «натуральной школы». В их произведениях ощутима последовательно просветительская точка зрения на народ. И она противостояла не только Григоровичу, но и будущему народничеству, представители которого нередко идеализировали крестьянские массы, впадали в сентиментальный тон, превозносили мирские порядки, верили в спасительность общины.

Одним из характерных для беллетристов-демократов средств социальной типизации явилась циклизация очерков. Так возникли «Очерки бурсы» (1865) Помяловского («адовоспитательное» заведение и его жертвы), «Нравы Растеряевой улицы» (1866) Г. И. Успенского (типы, формируемые растеряевским общественным миром), «Владимирка и Клязьма» (1861) (система эксплуатации, обмана и обирания народа), «Письма об Осташкове» (1862—1863) Слепцова («благодетели» Осташкова и его жертвы).

Ближе всего к писателям-демократам 60-х гг. оказался Н. А. Некрасов-очеркист. Из всех писателей гоголевского направления он в наибольшей степени обладал способностью видеть за отдельными сценами и лицами общий социальный смысл жизни, ее драму. Его «Петербургские углы» так и построены. Разрозненные эпизоды ведут в них к постижению именно драмы жизни (ср. стихотворение «На улице»), к социальным обобщениям. Показательны в социальном плане и самые герои Некрасова: бывшие дворовые люди, босяки и нищие, бездомные женщины, бедняки-актеры и голодные литераторы, бедствующие мещане и мастеровые. Характерно для очерков Некрасова и другое. Тростников, герой «Петербургских углов», столкнувшись на деле с социально-материальным неравенством, с несправедливостью петербургской жизни, освобождается от своих былых иллюзий, в нем зреет протест. Изображение процесса избавления представителей социальных низов от иллюзий (эта проблема разрабатывалась и М. Е. Салтыковым в повести 40-х гг. «Запутанное дело») имело особое значение для последующего поколения писателей — для шестидесятников, в произведениях которых пробуждение и рост личности из народа, история становления общественного самосознания трудящихся имеет зачастую сюжетообразующее значение.

26. «Очерки народного быта» Н.В.Успенского в оценке Чернышевского и Достоевского

Не начало ли перемены? (Чернышевский)

что ни в одной его статейке нет сказочного интереса; да и как в них быть ему, когда из 24 очерков, собранных теперь в отдельном издании, не меньше как двадцать рассказов как будто бы не имеют даже никакого сюжета? Только в четырех можно отыскать что-нибудь похожее на повесть, да и то, какую повесть? -- самую незамысловатую и почти всегда недосказанную.

Если взглянуть на рассказы г. Успенского с другой стороны, посмотреть, не обрисованы ли в них характеры, нет ли психологических анализов,-- и того не находите. Что ж, есть беллетристы, не заботящиеся ни о подборе приключений с занимательными завязками и развязками, ни об обрисовке характеров, ни о психологических тонкостях, но зато действующие на вас или яркою, жгучею тенденциею, или превосходным слогом. У г. Успенского не обнаруживается никакой тенденции, да и пишет он так себе, не заботясь как будто бы ни об остроумии, ни об изяществе. Правда, попадаются у него очень смешные фразы, иной раз случится и целая страница очень забавная; немало у него и коротеньких описаний, очень художественных,-- но все это как будто написалось у него случайно, а вообще рассказ его идет как попало, без всякого уважения к обязанности вознаградить хотя словом за бесцеремонность относительно содержания.

Нам кажется, что причиною тут не одна бесспорная талантливость,-- мало ли есть произведений, написанных с талантом и все-таки не возбуждающих ни малейшего участия к себе? Есть у г. Успенского другое качество, очень сильно нравящееся лучшей части публики. Он пишет о народе правду без всяких прикрас.

Давным-давно критика стала замечать, что в повестях и очерках из народного быта и характеры, и обычаи, и понятия сильно идеализируются. Стало быть, нам нечего и доказывать это, когда всем оно известно.

,-- итак, являются мальчишки, вроде г. Успенского, которые чувствуют,-- а может быть, и сознательно думают -- кто их разберет,-- что наши прежние отношения к народу, как будто к невинному в своем злосчастии Акакию Акакиевичу, никуда не годятся; они говорят о народе бог знает что, жестоко оскорбляющее нашу сентиментальную симпатию к нему. Если судить их слова по нашим прежним привычкам, то не видишь в них даже любви к народу, которой мы так гордились, по крайней мере, нет в них никакой снисходительности к нему, и не отыщешь в их рассказах ни одного похвального словечка.

Только, пожалуйста, отстаньте, кроме пресной лживости, усиливающейся идеализировать мужиков, еще от одного очень тупоумного приема: подводить всех мужиков под один тип, вроде того, как сливаются в наших глазах в одну фигуру все китайцы. Китайцы от нас очень далеко; поэтому простительно нам судить о них обо всех оптом

Но мужики к нам близки: нам стыдно не замечать разницу между ними, мы имеем с ними дела, потому и нам, и им очень вредно, если мы будем думать и поступать по таким безразличным, гуртовым суждениям о них.

Мы, по указаниям г. Успенского, говорим только о тех людях мужицкого звания, которые в своем кругу считаются людьми дюжинными, бесцветными, безличными. Каковы бы ни были они (как две капли воды сходные с подобными людьми наших сословий), не заключайте по ним о всем простонародье, не судите по ним о том, к чему способен наш народ, чего он хочет и чего достоин. Инициатива народной деятельности не в них, они, как подобные люди наших сословий, только плывут, куда дует ветер, и поплывут во всякую сторону, в какую подует ветер. Но их изучение все-таки важно, потому что они составляют массу простонародья, как и массу наших сословий. Инициатива не от них; но должно знать их свойства, чтобы знать, какими побуждениями может действовать на них инициатива.

Мы заметили радикальную разницу между характером рассказов о простонародном быте у г. Успенского и у его предшественников. Те идеализировали мужицкий быт, изображали нам простолюдинов такими благородными, возвышенными, добродетельными, кроткими и умными, терпеливыми и энергическими, что оставалось только умиляться над описаниями их интересных достоинств и проливать нежные слезы о неприятностях, которым подвергались иногда такие милые существа, и подвергались всегда без всякой вины или даже причины в самих себе.

Очерки г. Успенского производят тяжелое впечатление на того, кто не вдумается в причину разницы тона у него и у прежних писателей. Но, вдумавшись в дело, чувствуешь, что очерки г. Успенского -- очень хороший признак. Мы замечали, что решимость г. Успенского описывать народ в столь мало лестном для народа духе свидетельствует о значительной перемене в обстоятельствах, о большой разности нынешних времен от недавней поры, когда ни у кого не поднялась бы рука изобличать народ. Мы замечали, что резко говорить о недостатках известного человека или класса, находящегося в дурном положении, можно только тогда, когда дурное положение представляется продолжающимся только по его собственной вине и для своего улучшения нуждается только в его собственном желании изменить свою судьбу. В этом смысле надобно назвать очень отрадным явлением рассказы г. Успенского, в содержании которых нет ничего отрадного.

Достоевский Рассказы Н. В. Успенского

По крайней мере до сих пор он нового не сказал еще ничего, во всех своих двадцати четырех рассказах. Несмотря на то, он пользуется в публике некоторым вниманием, особенно благодаря рекомендациям "Современника". Он верно описывает сцены из народного быта, а верных описывателей народного быта у нас всегда было мало. Но если начать судить о г-не Успенском с этой точки зрения (единственной, впрочем, точки зрения, с которой его можно судить), то надо тотчас же принять во внимание, что он явился после Островского, Тургенева, Писемского и Толстого.

г-ну Успенскому напрасно и ошибочно приписывают исключительность этого признания нашего отчуждения от родной почвы и смиренномудрого сознания в том, что мы не в состоянии теперь, без более глубокого изучения, верно взглянуть на народ и составить о нем себе верное и точное понятие. В самом деле, наше заключение о г-не Успенском вполне оправдается, как только мы чуть-чуть на него повнимательнее посмотрим. Если б он имел такой взгляд исключительно, не повторял бы он того, что до него уже было сказано сто раз, и несравненно выпуклее, типичнее, а главное, шире и глубже и с несравненно большей правдой. Те из наших писателей, которые, изучив по возможности и по способностям своим матерьял, не побоялись высказать перед нами свой взгляд, свою идею о народном быте, дали нам даже относительно одного матерьяла несравненно более, чем г-н Успенский.

Он цепляется за все ненужности и даже не заботится хоть сколько-нибудь связать эти ненужности с делом, чтоб объяснить их по крайней мере читателю, чтоб не кричали эти ненужности и своим неожиданным появлением не повергали в столбняк читателя. Скажут нам: "Да это-то и хорошо, вот именно эта точность хороша". Да разве это точность, и разве в этом должна состоять точность? Это путаница, а не точность И что вы передадите исключительно одним списыванием матерьяла?

Мы вовсе не хотим сказать, что у г-на Успенского один только дагерротип. У него есть взгляд, и каков бы он ни был, если только он есть, то уж: один факт его существования прямо опровергает предположения всех тех, которые уверяют, что г-н Успенский боится взгляда и в ожидании составить его изучает одну среду. Мало того, у г-на Успенского есть даже и предзаданные взгляды.

Все, что мы написали в этой статье до сих пор, клонилось только к тому, чтоб отвергнуть бездарную и тупую мысль рабского и пассивного принижения перед матерьялом и заявить, что на деле этого и быть не может. Кстати, чтоб уж покончить с этим, скажем: воздержность в поспешности вывода из наших изучений народного быта полезна и необходима; она спасает от идеализации и многих других ошибок; но излишняя осторожность и недоверчивость к себе в этих выводах почти точно так же вредна.

Г-н Успенский тоже не мог писать безо всякой мысли, и у него есть мысль. Выводов окончательных он, правда, не представляет, ни художнических, ни сознательных, может быть, потому, что талант его не так силен, чтоб формулировать всю мысль, его движущую, ясно и определительно. Но все-таки у него есть зачаток мысли, широкой и плодотворной, и следов ее нельзя не видать, прочтя его книгу. Г-н Успенский, во-первых, любит народ, но не за то-то и потому-то, а любит его как он есть. Для него все дорого в народе, каждая черта; вот почему он так и дорожит каждой чертой. С виду его рассказ как будто бесстрастен: г-н Успенский никого не хвалит, видно, что и не хочет хвалить; не выставляет на вид хороших сторон народа и не меряет их на известные, общепринятые и выжитые цивилизацией мерочки добродетели. Он и не бранит за зло, даже как будто и не сердится, не возмущается. Сознательный вывод он предлагает сделать самому читателю. А между тем есть следы, что бесстрастие это вовсе не от равнодушия и внутреннего спокойствия.

27. Проблема «Что делать?» и её решение в повестийной дилогии Н.Г. Помяловского «Мещанское счастье» и «Молотов»

Рассказ о личном становлении русского разночинца: родословная как в «Дворянском гнезде» расписана.

ПЕРВАЯ РУССКАЯ ПРОЗА С НЕДВОРЯНАМИ В КАЧ-ВЕ ГЛАВНЫХ ГЕРОЕВ ФАК Е

Сын малограмотного слесаря – Егор Иваныч Молотов (с основательным гуманитарным образованием вследствие призрения профессора)

Надежда Игнатьевна Дорогова – выпускница Смольного, вестимо. Она читала и офигевала: в книгах – дворянский мир, вокруг неё – патриархально-чиновничий бытъ. В книгах – никакой заботы о насущном хлебе, вокруг – нет дуэлей, нет балов, мужчины не хотят преобразовывать мир, и любви нет.

«Мещанское счастье». Параллель: Леночка Илличова – Ася.

= увлекающее простодушную девушку красноречие героя, записка с назначением свидания, итоговый их разговор. Как и герой Аси, Молотов на чувства героини отвечает не радостью, а унылой рефлексией.

«Молотов». Параллель: Фауст - Надежда Дорогова любит Фауста и повторяет своим восприятием Молотова, которого любит с юности, восприятие наивной Маргариты Фауста. Как Маргарита предпочла любовь материнскому и супружескому долгу, так и Надя предпочла свою любовь традиционной патриархальной морали, воплощение которой – её отець.

Принцип наследования и полемики с наследуемым.

Нетрадиционный: социальный тип конфликта «Мещанского счастья». Причина отъезда Молотова из имения – не любовь (как в «Асе»), а «экономический национальный закон».

«Где же наши?» - проблема определения своей ниши в обчестве.

У Помяловского – неприязнь к «подчищенному человечеству»=>другой пейзаж: в идиллическую картину природы вставляются картины грязного быта народа.

«Молотов» - нетрадиционный любовный треугольник: посватавшийся генерал – недействующее лицо, т.к. он поступает по з-нам патриархально-чиновничьего мира, где нет любви. И ни драмы, ни трагедии не происходит, генерал отказывается жениться на девушке, способной «влюбляться». Традиционная драматическая коллизия => фарс.

Т.к. истинный конфликт «Молотова» - колоссальное потрясение векового патриархального уклада в 60-х. Главный рез-т: рост личностного начала в человеке.

Молотов: то же стремление найти себя (не идти по предопределённой социальной иерархией дороге). Но в итоге – чиновник, по материальным соображениям. Он всего лишь индивидуалист, апологет эгоистической нравственной независимости. Существует вне сословия, культуры, нации, стержень существования – собственность.

Его индивидуальный мотив – самостоятельное понимание чести.

В молодости «космополит», Молотов пополнил собой круг мещан-обывателей. То же «мещанское счастье», «честную чичковщину» он предлагает невесте.

«Тут и конец мещанскому счастью. Эх, господа, что-то скучно…» - аллюзия на гоголевскую повесть о том, как поссорились Иван Иванович с Иваном Никифоровичем.

Помяловский иронически травеститрует традиционные атрибуты любовного сюжета в «Мещанском счастье», и вовсе заменяет этот любовный конфликт социальным в «Молотове», Помяловский даёт социально-конкретный вариант вечной коллизии отцов и детей.

28. Жанровое своеобразие романа Чернышевского «Что делать?»

Роман о новых людях – таков подзаголовок.

Написан в Петропавловской крепости за 4 месяца 1862 года.

Коленнопреклонно читается русской радикальной молодёжью.

Тургенев отказывает ему даже в «дельности», Лесков считает его крупным и полезным явлением, но просто смешным, Достоевский в «Записках из подполья» подвергает сокрушительно критике нормативно-рационалистическое понимание человеческой природы.

Главное отличие:

1) упёртый оптимизм. Всеее конфликты разрешаются, во веки веков, аминь.

2) большое место занимает отвлечённо-умозрительный, теоретический компонент (беллетристическому произведению вообще-то противопоказанный).

- Отсылки к учёным (Либиху, Ньютону), сочинениям социальных утопистов (Оуэн, Фурье), философам (Кант, Фихте, Гегель, О.Конт, Фейербах).

- велеречивое разъяснение теории разумного эгоизма, теоретический спор Кирсанова и Лопухова, Лопухова и Веры Палны, рассуждние о физиологическом превосходстве женского организма над мужским (эээ, чо, правда?)…

Почему столько теории? Потому что он пытался положительно ответить на все вопросы российского и общечеловеческого бытия.

Вопрос Помяловского: каково то дело, которое позволит каждому стать полнокровной личностью, сочетая свои интересы с интересами всех людей вместе?

Бельтов и Рудин Россию не знают, Лаврецкий проповедует служение общественному долгу ценой личного счастья, Базаров вообще самоломанный и умер.

Штольц эгоистичен и схематичен,

Молотов вроде хотел «не старую, отцами переданную жизнь продолжать а создать свою», но таки смирился, прийдя к «честной чичковщине» - индивидуалистическому житейскому комфорту.

5 проблемных аспекта:

1) философский: антропологический и естественно-научный материализм

2) этический: это разумный эгоизм

3) социально-политический: это проповедь народно-крестьянской революции и труда на коллективно-рациоанльных началах

4) футурологический: изображение идеального общества будущего – «Хрустальный дворец»

5) «женский вопрос»

Скрытая полемика со «Что делать?»:

В «Обрыве» Гончарова, «Некуда» Лескова, «Записки из подполья» Достоевского.

Феноменальный успех у молодёжи – от чёткой «программы», установки, структурированной разумной системы. Ей кто-то чётко сообщил, что делать, чтоб всё было хорошо, а ей, молодёжи, только того и надо было. Молодёжь ему поклонялась, и ни один из романов авторов более великих не оказал такого влияния на то поколение.

29. Решение «новыми людьми» Чернышевского проблем свободы и необходимости, счастья и долга.

КОНЦЕПЦИЯ ЧЕРНЫШЕВСКОГО: ответ на этот вопрос

Носители: Лопухов, Кирсанов, Рахметов, Вера Павловна.

1) свобода - необходимость

ГЛАВНОЕ - замена религиозно-христианской свободы воли материалистическим детерминизмом.

Фейербах: человек – создание природы, а не Бога, он 1)разумен, 2)деятелен, 3)трудящийся, 4)эгоист (стремится к счастью). Это идеал, но большая часть людей имеет лишь одно из этих качеств. Почему? А потому что неестественное устройство общества, как бе намекае Чернышевский. Чтобы сохранить человека, нужно изменить общество.

Человек вынужден сочетать эгоизм с трудом и разумом – подчиниться зависимости не от Судьбы или Бога, а от самого себя, от своей собственной природы.

Зависимость от самого себя=свобода.

2) счастье (личное) – долг (общее)

Все новые люди против жертвенности. Лопухов, отказываясь от научной карьеры ради Веры, не жертвует, а поступает, как приятнее.

Новая этика Чернышевского: всё, что герои делают для себя, полезно окружающим людям. Эгоизм=альтруизм. Разумные эгоисты.

Так, быть эгоистом по типу дворянства – жить засчёт других – невыгодно, ибо те в конце концов не вытерпят и получится фигня. Это эгоизм без разума, противоестественное четырёхкомпонентной человеческой природе явление.

Правомерность рабочее-крестьянской революции: т.к. нижний слой более здоров – они трудятся и не живут по одному только компоненту – эгоизму.

30. Трактовка любви и брака в романе Чернышевского «Что делать?»

По Чернышевскому (ранее – по Фейербаху) страдания нет в природе человека=>не должно быть и в обществе.

Идеальное общество Чернышевского смахивает на бордель: цель жизни – не семья, а беспроблемное физическое наслаждение мужчин и женщин друг другом, дети же воспитываются обществом, как в Древней Спарте.

5 проблемных аспекта:

6) философский: антропологический и естественно-научный материализм

7) этический: это разумный эгоизм

8) социально-политический: это проповедь народно-крестьянской революции и труда на коллективно-рациоанльных началах

9) футурологический: изображение идеального общества будущего – «Хрустальный дворец»

10) «женский вопрос»:

Любовь у Чернышевского лишается тургеневской иррациональности и трагизма.

Параллель: страсть Лопухина к заезжей танцовщице разрешилась ко взаимному удовольствию эротических партнёров – в «Переписке» Тругенева герой не смог побороть чувства к женщине, которую даже по-настоящему не уважал.

Любовь контролируется разумом – уверен он. Если не контролируется, значит, разум недоразвитъ.

Цель любви – счастье любимого человека = > 1) надо признавать свободу ответного чувства,

2) материальное равноправие, независимость: труд и мужчины, и женщины. А то что ж это, когда женщина – раба, нехорошо это.

31. Разумный эгоизм и этика новых людей в романе Н.Г.Чернышевского «Что делать?»

Проблема: счастье (личное) – долг (общее)

Все новые люди против жертвенности. Лопухов, отказываясь от научной карьеры ради Веры, не жертвует, а поступает, как приятнее.

Новая этика Чернышевского: всё, что герои делают для себя, полезно окружающим людям. Эгоизм=альтруизм. Разумные эгоисты.

Так, быть эгоистом по типу дворянства – жить засчёт других – невыгодно, ибо те в конце концов не вытерпят и получится фигня. Это эгоизм без разума, противоестественное четырёхкомпонентной человеческой природе явление.

Правомерность рабочее-крестьянской революции: т.к. нижний слой более здоров – они трудятся и не живут по одному только компоненту – эгоизму.

Исключение иррационального элемента из любви

Построение идеального общежития

Разумный эгоизм – это равновесие всех четырёх компонентов в теории Фейербаха: разумен, деятелен, трудящийся, эгоист (хочет счастья).

32. Изображение «маленького человека» в романе Достоевского «Бедные люди».

Достоевский и Толстой «не подходят» под классификацию онтологической-социальной литературы 60-х. Их глубокое отличие ото всех прочих (в т.ч.Тургенева) заметили и заподноевропейские писатели.

«Фантастический» реализм – он создаёт не просто эстетические ценности, а пытается пересоздать человека и действительность (Толстой также выходил за рамки «литераторства»).

+психология, философия

[ Не-кстати:

Всё, что предыдущим писателям казалось простым, у Достоевского стало многосоставным, сложным.

Гончаров испытывает героя любовью, Тургенев - природой, искусством и любовью, Чернышевский – разумом, Салтыков-Щедрин – общеполезным трудом,

а Достоевский – бунтом против христианской морали.

Герои Достоевского бросят вызов Ему 1) убийством «по совести» (г-н Родион), 2) самоубийством (Кириллов в «Бесах»), 3) отцеубийством (Смердяков и Иван Кармазов в «Братьях Карамазовых»). И все они оканчиваются личной Голгофой – мучениями совести.
Через эту Голгофу проходит и читатель Достоевского.]

«Бедные люди» - дебют Достоевского.

Новаторский подход к изображению «маленького человека».

Как и в натуральной школе – подробный грязный быт бедного Питера, известный читателю по «петербургским углам» Некрасова. НО! Достоевский добавляет библейский контекст: «…Ну, вот и нанимают эти нумера, а в них по одной комнатке в каждом; живут и по двое, и по трое. Порядку не спрашивайте – Ноев ковчег!» Метонимия общепетербургского и общечеловеческого житья. Там, собсно, разные совсем люди проживали: чиновник, два фицера, мичман, англичанин-учитель, какая-то Тереза.

Обычно бедняк – олицетворение несчастливых обстоятельств.

У Достоевского он – личность.

В их Ковчеге живёт «чиновник по литературной части» - Ратазяевъ: литератор-ротозей, создающий свою версию отношений Девушкина и Варвары Алексеевны Доброселовой – Ловелас и стереотип «бедняцкой» любви. Это Достоевский троллит натуральную школу, которая грешила «овнешнением», обезличиванием (Девушкин зовёт их «пачкунами»).

А Девушкин настаивает на обособлении: «…У бедного человека, по-ихнему, всё наизнанку должно быть; что уж у него ничего не должно быть заветного, там амбиции какой-нибудь ни-ни-ни!», «я себе от всех особняком, помаленьку живу».

«Бедные люди» - не бедняки и не их физиология, а те же представители рода человеческого, что и все. Равные нам.

Девушкин и Добросёлова плюют на социальное равенство (один раз только Макар жалеет, что Варенька не такая же счастливая и нарядная, как некоторые на Невском). Он не социальный протестант, а очень даже за сословно-иерархический порядок, устроенный «всевышним на долю человеческую…Это уже по способности человека рассчитано <…>, а способности устроены самим богом».

Девушкин горд тем, что 30 лет служит безукоризненно и на большее не претендует.

Единственно, о чём хлопочет – об амбиции. По Далю это «чувство чести, благородство». Претензия на личность, право личности.

«Весь человек пропал!» - когда он видит себя в зеркале. Начальник вызвал его по поводу испорченной бумаги. Макар увидел в зеркале не просто худого и плохого одетого человека, а человека с искажённым от страха лицом, и к самому себе потерял уважение.

Затем он начинает ловить оторвавшуюся из-за гнилой нитки пуговицу – по всему кабинету.

Начальник входит в его положение и даёт ему 100 рублей, но не это воскрешает Девушкина из мёртвых, а рукопожатие генерала (обожаю Фёдора Михалыча, право слово, обожаю)

Очерково-физиологическая концепция нивелирует человека, сословное общество – также, и именно против этого выступает Макар.

Реакция на «Шинель» - весь Макар!

Бахтин: «Макар Девушкин прочитал гоголевскую «Шинель» и был ею глубоко оскорблён л и ч н о. Он узнал себя в Акакии Акаиевиче и был возмущён тем, что п о д с м о т р е л и, <…> разобрали и описали всю его жизнь, определили его всего раз и навсегда, не оставив ему никаких перспектив <…> Он чувствовал себя безнадёжно предрешённым и законченным <…> и одновременно почувствовал и неправду такого подхода»

Натуральная школа упустила индивидуально-личностный пафос, доминирующий в поведении «современного человека»

àКстати, Горшков, отданный под суд, голодающий со своим семейством, страдает не из-за голода, а из-за урона своей чести. Он на глазах меняется, когда узнаёт, что суд восстановил его человеческое достоинство.

Девушкин на протяжение повести эволюционирует. Замечает, что у него выработался собственный стиль. А это уже неповторимый человек.

33. Мотивы «амбиции» и «ветошки» человека в романе Достоевского «Бедные люди»

В их Ковчеге живёт «чиновник по литературной части» - Ратазяевъ: литератор-ротозей, создающий свою версию отношений Девушкина и Варвары Алексеевны Доброселовой – Ловелас и стереотип «бедняцкой» любви. Это Достоевский троллит натуральную школу, которая грешила «овнешнением», обезличиванием (Девушкин зовёт их «пачкунами»).

А Девушкин настаивает на обособлении: «…У бедного человека, по-ихнему, всё наизнанку должно быть; что уж у него ничего не должно быть заветного, там амбиции какой-нибудь ни-ни-ни!», «я себе от всех особняком, помаленьку живу».

Девушкин и Добросёлова плюют на социальное равенство (один раз только Макар жалеет, что Варенька не такая же счастливая и нарядная, как некоторые на Невском). Он не социальный протестант, а очень даже за сословно-иерархический порядок, устроенный «всевышним на долю человеческую…Это уже по способности человека рассчитано <…>, а способности устроены самим богом».

Девушкин горд тем, что 30 лет служит безукоризненно и на большее не претендует.

Единственно, о чём хлопочет – об амбиции. По Далю это «чувство чести, благородство». Претензия на личность, право личности.

Два взаимоисключающих понятия – в сознании Макара:

«ветошка» - «щепки», «подошвы»,

«амбиция» - чувство собственного достоинства.

Девушкину мучительно, что в нём вместо Макара Девушкина видят эмблему бедности мелкого чиновничества.

Он осознаёт себя в качестве пусть и скромного, но необходимого винтика гос-бюрократической машины.

Например: Девушкин из-за износившихся сапог и оборванных пуговиц просил взаймы 30 рублей у сослуживца. Обидно было не то, что не дал, а пренебрежение, неуважительное отношение.

Также: когда у дверей департамента Девушкин хочет пообчиститься от грязи, сторож ему говорит, что щётка казённая, и тот её испортить может. «Вот они как теперь, маточка, так что я и у этих господ чуть ли не хуже ветошки…».

«Не деньги меня убивают, а все эти шёпоты, улыбочки, шуточки».

«Спешу объявить вам, Варвара Алексеевна, что амбиция моя мне дороже всего».

«Моя репутация, амбиция – всё потеряно!» - когда украдывается и читается Ратазяевым одно из писем к Вареньке. Это тоже попрание прав личности.

«Весь человек пропал!» - когда он видит себя в зеркале. Начальник вызвал его по поводу испорченной бумаги. Макар увидел в зеркале не просто худого и плохого одетого человека, а человека с искажённым от страха лицом, и к самому себе потерял уважение.

Затем он начинает ловить оторвавшуюся из-за гнилой нитки пуговицу – по всему кабинету.

Начальник входит в его положение и даёт ему 100 рублей, но не это воскрешает Девушкина из мёртвых, а рукопожатие генерала (обожаю Фёдора Михалыча, право слово, обожаю)

34. Общество будущего в романе Чернышевского «Что делать?»

Идеальное общество Чернышевского смахивает на бордель: цель жизни – не семья, а беспроблемное физическое наслаждение мужчин и женщин друг другом, дети же воспитываются обществом, как в Древней Спарте

Образцы:

1)Швейная фабрика этой дуры – прообраз социалистического общества. Это общежитие, устроенной в точном соответствии с антропологической, верной трактовкой человеческой природы, самый типа естественный вариант построения общества (а не «фантастический», как везде)

2) «громаднейший дом» из четвёртого сна Веры Павловны – с огромными зеркалами и «металлической мебелью» и всякими нано-штуками. «Хрустальный дворец» (ирония Достоевского).

Прототип – высотный дом-фаланстер из утопической системы Фурье

Там царствует коллективный труд на базе общественной собственности + машины исполняют самую тяжёлую работу + рационализация быта + гармония с природой

Принципиально новая особенность – отсутствие страдания (его нет в природе человека и не должно быть в обществе – надо ж быть таким дебилом, хаха)

Ещё он похож на бордель, т.к. отрицается иррациональный момент любви и страдание. Но это уже совсем другая история: см.30 билетъ.

35. Мотивация сумасшествия героев в рассказе Буткова «Сто рублей» и повести Достоевского «Слабое сердце»

Несчастье от счастья.

Бутков:

«Нет вакаций!» - и в департаменте, и в Доме Скорби. В купеческой конторе было устраивается, но друг (ёрш) дарит ему билет в лотерею на 100 рублей. Выиграв, Авдей сходит с ума от счастья.

Кто виноват? Ответ: общество! (как и у Герцена). Бедность «съёжила» от природы слабого духом человека.

Достоевский:

Кто виноват? А вот ни фига и не общество, как бэ намекае Ф.М.

Итак, в Питере сожительствуют Аркадий Иванович Нефедевич и Васенька Шумков.

Все враждебные обстоятельства Достоевский с жизненного пути Васи устранил: и невеста согласна замуж идти, и Юлиан Мастакович (àЮлий Цезар) – глава васенькиного департамента, оказывает ему покровительство.

Общество, внешние обстоятельства – козёл отпущения у «Натуральной школы» - исчезают.

НО! Чем меньше помех для счастья, тем менее верит в него Васенька. В итоге – сумасшествие.

Первое псевдообъеснение, тонкий троллинг Буткова: Вася помешался от чувства вины и страха перед Юлианом Мастаковичем.

А счастье-то отвергнул сам Вася: «Ах, Аркаша! <…> Нет, я сгублю своё счастье! У меня есть предчувствие! да нет, не через это, - перебил Вася затем, что Аркадий покосился на стопудовое спешное дело, лежавшее на столе, - это бумага писанная…вздор!». Вася сам понимал, что бумажку отсрочить можно.

Второе псевдообъяснение: из натуральной школы. Согласно их антропологической концепции человека, человек - существо общественное и не может быть счастливым среди несчастных (ха, привет от Березовского и Ко).

Белинский: «Что мне в том, что для избранных есть блаженство, когда большая часть и не подозревает о его возможности?». Аркаша тоже так думает: «Видишь, я понимаю тебя: я знаю, что в тебе происходит. < …> Ты добрый, нежный такой…<…> Но уж ты меня не оспоришь и не откажешь мне думать, что ты бы желал, чтоб не был даже и несчастных на земле, когда ты женишься».

Это отсылка к общеродовым качествам личности Васи, а не его неповторимым чертам.

Истина: причина сумасшествия – в заглавии! (ну кэп, я так и думала). Вася, бедняжка, страдает комплексом самоумаления: не верит в счастье, боится быть счастливым.

Ответ: человек есть тайна.

Человек у Достоевского, в т.ч. и «маленький» - существо неисчерпаемое, непредсказуемое в свободном выборе. Вот Вася выбрал несчастье.

Аркадию показалось, что он понял «отчего сошёл с ума его бедный, не вынесший своего счастья Вася», когда вечером увидел вместо города Петербурга и мира «фантастическую, волшебную грёзу».

36. Основные мотивы «Записок из Мёртвого дома» Достоевского.

«Записки из Мертвого дома» впервые в творчестве писателя ставят вопросы о причинах преступления, исследуют психологию преступника — темы, которые займут столь важное место в романах и повестях позднейшего Достоевского.

уже в «Записках» звучит недоверие к «теории среды»

«Люди везде люди. И в каторге между разбойниками я, в четыре года, отличил наконец людей»,— писал Достоевский брату в письме от 30 января — 22 февраля 1854 г. Глава «Представление» опровергает мысль о природной, биологической предрасположенности человека к преступлению. Позволили людям пожить не «по-острожному» — и человек нравственно меняется (театр)

Во второй части возникает и тема наказания. В «Записках» наказание понимается только как внешнее, юридическое, а не внутреннее, нравственное наказание. Писателя волнует жестокость, бессмысленность наказания, вопрос о соразмерности наказания и вины преступника. Мотив добровольного страдания, идущий из раскола, также впервые звучит в творчестве Достоевского в «Записках из Мертвого дома» — в рассказах о старике старообрядце, у которого «было свое спасение, свой выход: молитва и идея о мученичестве», и об арестанте, начитавшемся Библии и решившем убить майора, чтобы найти «себе исход в добровольном, почти искусственном мученичестве».

Рассказчик «Записок» стремится проникнуть в психологию не только I жертвы, но и палача, задается вопросом о возникновении палачества. И плац-майор, ставший палачом по велению «закона», как ярый его блюститель, и экзекутор Жеребятников, своего рода «утонченнейший гастроном в исполнительном деле» — оба являются подтверждением того, что палачом делаются.

Тема «воли» возникает в первой главе «Записок». Она переплетается с темой денег. Без денег нет могущества и свободы. Романтизация «воли», которая кажется обитателям острога вольнее, чем есть на самом деле, приводит к побегам, бродяжничеству.

Разъединение дворянства и вообще образованного общества с народом — один из лейтмотивов «Записок». Осознав пропасть между дворянством и народом, задумавшись о ее причинах, Достоевский пересматривает свои взгляды на жизнь, Судит себя «неумолимо и строго». Одна из основных художественных идей «Записок из Мертвого дома» — стремление Достоевского в каждом из обитателей острога «откопать человека».

+

Они не люди слова ~ идут до самой последней стены... — Сходный мотив см. в «Записках из подполья», где речь идет о «непосредственных людях и деятелях» (ч. 1, гл. III).

37. Жанровое своеобразие «Записок из Мёртвого дома» Достоевского.

Как книга о русском народе «Записки из Мертвого дома» связаны преемственно с многочисленными повестями и очерками из народного быта, печатавшимися в 1840—1850-х годах на страницах «Современника», «Отечественных записок», «Библиотеки для чтения». Но в первую очередь Достоевский опирался на богатейший опыт собственных наблюдений. Замысел книги возник, по-видимому, еще на каторге.

Как книга о русском народе «Записки из Мертвого дома» связаны преемственно с многочисленными повестями и очерками из народного быта, печатавшимися в 1840—1850-х годах на страницах «Современника», «Отечественных записок», «Библиотеки для чтения». Но в первую очередь Достоевский опирался на богатейший опыт собственных наблюдений. Замысел книги возник, по-видимому, еще на каторге.

***

«Характерно, что год выхода знаменательной книги русского писателя совпал по времени с отменой крепостного права».

Итак, «Записки из Мертвого дома» – произведение, созданное на основе синкретизма реальных фактов из биографии писателя и его художественного, творческого метода передачи действительности.

Среди основных проблемных вопросов, возникающих у исследователей в данной сфере, можно назвать следующие: степень автобиографичности «Записок», их документальность, идентичность/ разделение автора и рассказчика, относительную самостоятельность компонентов формы, временные рамки и пр.

Н.И. Якушин - книга очерков, каждый из которых логически завершен и воспринимается как нечто целое и законченное.

Карлова: «В описании Мертвого дома» автор до щепетильности реалистичен в жанре (записки, очерки – почти документальная проза)».

Андрей Битов: «Проза, с полным основанием причисляемая к очерку, документалистике и публицистике…»[94]

Варлам Шаламов: «Мои рассказы – своеобразные очерки, но не очерки типа «Записок из Мертвого дома», а с более авторским лицом…»

В.Н. Захаров: «Очерк предполагал фактическую достоверность. Не то у Достоевского. Многочисленны случаи отступления писателем от фактической во имя художественной достоверности».

«Записки из Мертвого дома» не роман – в них нет «романического» содержания, мало вымысла, нет события, которое объединило бы героев, ослаблено значение фабулы (каторга – состояние, бытие, а не событие). Их нельзя назвать мемуарами. И самое существенное: он ввел вымышленного повествователя, образ которого исключает внехудожественное прочтение произведения.

предупреждение Достоевского – о «бессвязности» повествования: оно давало большую свободу писателю, не желавшему связывать себя какими-либо жанровыми канонами, последовательным развитием сюжета

«записки» как жанр начинают бытовать не только в творчестве Достоевского, но в русской литературе девятнадцатого века в целом. («Записки сумасшедшего» (1835) Гоголя, «Записки охотника» (1852) Тургенева, «Записки институтки» (1902) Л. Чарской и др.) Но именно для Достоевского «записки» были жанром органически близким, родственным, поскольку давали широкий спектр возможностей для раскрытия внутреннего мира человека. За «Записками из Мертвого дома» последовали «Записки из подполья» (1864), в форме записок написан и роман Ф.М. Достоевского «Подросток» (1875).

38. Смысл образов «подполье» и «подпольный человек» в повести Достоевского «Записки из подполья»

И «лишний человек», и «подпольный» от «избытка рефлексии» оказывались в ее порочном круге, качественное же отличие первого от второго, вероятно, проистекало от различных степеней ее силы и интенсивности. Если самолюбие «лишнего человека» еще оставалось «мелким», и он под воздействием каких-либо внешних факторов еще мог как-то справиться со своим «преувеличенным» рефлексирующим «я» и вернуться в действительность, то «парадоксалист» как будто уже совсем замыкался в созданном им самим для собственного «я» «подполье» своего сознания.

Попытки «парадоксалиста» путем дальнейших рассуждений возместить относительность добра, восстановить устойчивые моральные ориентиры, напротив, заставляют его осознавать все большую относительность понятий добра и зла, которые в перспективе бесконечно развивающейся рефлексии как будто сближаются и начинают даже подменять друг друга. Отчего «подпольный человек» и теряет постепенно способность «исправляться» и надежду на спасение и уже не видит в этом никакого смысла или необходимости.

С конца XIX в. постепенно рос интерес к этой повести. Мироощущение «подпольного человека», генетически связанного с «лишними людьми» 1840—1850-х годов, заключало в себе ростки позднейшего буржуазного индивидуализма и эгоцентризма. Художественное открытие Достоевского, впервые указавшего на социальную опасность превращения «самостоятельного хотения» личности в «сознательно выбираемый ею принцип поведения», на рубеже XIX и XX вв. получило подтверждение в ницшеанстве, а позднее в некоторых направлениях экзистенциализма.

39. Плодотворная (гуманистическая) и негативная (антигуманистическая) грани позиции «Подпольного человека» в повести Достоевского «Записки из подполья»

Полемизируя с социалистами-утопистами через «подпольного человека», который критикует их рационалистические концепции, Достоевский отрицает взгляды тех, кто отвергает близкие ему почвеннические идеи. По его замыслу, через «двойное отрицание», как бы «от обратного», утверждается в «Записках» «потребность веры и Христа».

Зачем же Достоевскому понадобился такой необычный метод утверждения христианской веры?

Может быть, потому, что парадоксальный ход мысли «подпольного человека» лучше убеждал в том, что «человеческое счастье больше зависит от волевых порывов, чем от рационалистических доводов».14 И сам Достоевский, безусловно, разделял подобное суждение, поскольку считал, что к вере во Христа не ведут строгие логические заключения, а что к ней обращаются в процессе свободного волеизъявления.

Парадоксом как особой формой рассуждений воспользовался «подпольный человек», чтобы «утвердить свое интеллектуальное превосходство»,15 тогда как Достоевскому, вероятно, чрезвычайно важным показалось, что парадокс, подчеркивая пределы рационального, тем самым расширяет сферу духовного. Подобной интерпретации парадокса созвучна знаменитая максима Достоевского о Христе, высказанная в письме к Н. Д. Фонвизиной от 1854 г. и ставшая, на мой взгляд, одним из истоков художественного замысла «Записок из подполья»: «...если бы кто мне доказал, что Христос вне истины, и действительно было бы, что истина вне Христа, то мне лучше хотелось бы оставаться со Христом, нежели с истиной» (28 1, 176). Задуманный писателем «парадоксалист» и должен был помочь доказать, что истину нельзя мыслить вне Христа.

Заставляя своего героя в качестве «головного», теоретического тезиса проповедовать доведенную до логического предела программу крайнего индивидуализма, Достоевский наметил уже в первой части «Записок из подполья» и возможный, с его точки зрения, выход из этого состояния. Воображаемый оппонент «подпольного человека» говорит ему: «Вы хвалитесь сознанием, но вы только колеблетесь, потому что хоть ум у вас и работает, но сердце ваше развратом помрачено, а без чистого сердца — полного, правильного сознания не будет» (с. 479—480). Очевидно, в доцензурном варианте эта мысль была развита еще более определенно. По утверждению автора, места, где он «вывел потребность веры и Христа» (см. выше), были запрещены.