Глава десятая. Оба немногословны были.

Встретил Матвей.

Обнялись.

Оба немногословны были.

– Достал? – спросил Матвей.

– Достал, – ответил Саша.

– Хороший ствол?

– Убьет.

– Мы передадим его нашей проводнице. Она спрячет у себя. Тебе отдаст уже в Риге.

– Я до Риги поеду?

– А докуда же?

– Ну кто меня пустит?

– У нас есть «левый» паспорт и билет на имя... обладателя паспорта. Так что теперь у тебя имя другое... Вот, держи... Запомни, как тебя зовут. Документы нормальные, – добавил Матвей, видя несколько озабоченное Сашино лицо. – А ты что, предпочел бы с поезда прыгать? Между столбов, навстречу летящих?

– Не знаю, – ответил Саша, отметив мысленно, как органично Матвей употребляет в речи причастия. «Кажется, “летящих” – это причастие...»

– Тем более, маршрут Санкт­Петербург – Калининград, проходивший через Латвию, по инициативе лабусов упразднен. Нет теперь такого поезда. И убытки они от этого терпят колоссальные. Как мы их все­-таки напугали тогда, с захватом башни...

Они шли по вечерней улице Москвы, навстречу быстро двигались люди. Саша со странным удивлением думал, что если бы они узнали, о чем говорят двое этих молодых людей, то...

...то что бы?..

«Удивились бы, наверное... оглядывались бы...» – подумал Саша.

– Вот домашний адрес... объекта... вот рабочий. И телефоны есть. На все про все у тебя десять дней. Обратный билет у тебя уже есть, но это уж как ты сам решишь. Как все пройдет... Можно ли будет ехать так... открыто.

Пошел снег. Падал прямо – ветра почти не было. Снег напоминал кардиограмму умирающего – ровные линии иногда резко ломались, а потом снова тянулись жестко и тихо, до самого асфальта.

* * *

Было ощущение, что возьмут немедленно, сразу при входе в поезд. Случится что­-то нелепое и глупое, например, проводница, усталая женщина в синих одеждах, взглянув в паспорт, скажет брезгливо: «Да это же не ты! Ты – Саша Тишин! Паспорт поддельный! Посмотрите на него, люди! У него паспорт поддельный!»

Но проводница ничего не сказала.

Он забрался на верхнюю полку в своем купе – причем долго раздумывал, снимать ли ботинки, – все равно сейчас придут и арестуют, придется опять надевать.

Ствол, переданный Сашей Матвею, теперь лежал в межпотолочном пространстве туалета нерабочего тамбура, в другом конце поезда. Саше сообщили лишь имя проводницы и номер ее вагона, сказав, что подойти за стволом нужно незадолго до Риги, за полчаса где­-то. Она все отдаст после условленного вопроса.

Саша лежал и думал, как же она будет передавать ствол, – ведь там люди везде ходят, заприметят, что проводница сует парню какой-­то сверток.

Открылась дверь в купе, Саша посмотрел на вошедшего мужчину широко раскрытыми глазами, тот даже огляделся с сомнением, кинув взгляд себе на грудь и на плечи, – не измазался ли чем.

Саша отвернулся поспешно, выругал себя. Но когда вошел следующий пассажир, снова не сдержался и посмотрел. Опять мужчина.

«Может, оперативники собираются?» – подумал он.

Стал искоса разглядывать их, желая обнаружить признаки принадлежности к спецслужбам. Признаки, конечно, находились.

Спустя несколько минут Саша отвернулся к стене, усталый.

Кто-­то вошел еще.

А потом поезд тронулся.

Саша смотрел, как уплывает Москва, скучная и снежная.

Проверили билеты, снова никто не закричал, что в вагоне едет убийца под чужим именем, паспорт вернули. Саша чуть было не спросил: «И все?» Лежал, с усилием не открывая глаз, стараясь ни о чем не думать, тем более о предстоящем. Главное было – доехать. Доехать, и все.

«Доехать», – повторял он. И заснул нервно, просыпаясь иногда, мутными глазами оглядывая находящихся в купе, а потом снова засыпал.

Поезд двигался – будто тянули жилу. Вот­-вот лопнет она, и раздастся внутри отчаянная боль, и взорвутся сосуды в глазах.

...Или не жилу, а – нерв из больной десны, из дупла, – и вслед за нервом тянулась вся голова больная, с озверевшими глазами, словно нерв разросся корнем, забравшись в глубь черепа, опутав мозг, и в самую кость черепную въелся. Рвани на себя нерв, и вся голова рассыплется.

Саша крутился на верхней полке. Чувствовал, что в его теле много костей, – все время локти мешали, колени, позвоночник, хотелось распасться и лежать мягким студнем.

Не рассыпался, встал злой, весь состоявший из жил и костей, курил в тамбуре. С силой выдыхал дым в стекло. Дым рассеивался, проявлялось в полутьме лицо, ясное, крепкое, сделанное из цельного куска.

«Нет никаких оперативников, – понял Саша, – ни в вагоне, нигде. Меня не остановят. Меня не остановить. Ничего не остановить...»

В тамбуре Саша вдруг понял, что революция неизбежна. Смотрел в свое лицо и видел, как приближается она, несущая жуть и ярость, – и никуда не деться уже.

* * *

Минут за сорок до прибытия в Ригу он пошел к проводнице. Поговорил с ней, задал условленный вопрос, она кивнула, не глядя Саше в глаза. Купил у проводницы несколько шоколадок, бутылку минеральной воды. Все это она аккуратно положила в пакет. На дне пакета лежал ствол, обернутый в жесткую бумагу.

В тамбуре Саша быстро переложил пистолет, засунув его в штаны, не распаковывая. Перетянул заново ремень. Шел по вагонам в просторном свитерке, быст­рый, подвижный, внимательный, внутренне агрессивный, положив пакет с водой и шоколадом под мышку.

Навстречу, боком, двигались люди. Раздавалась латышская речь. Он улыбался всем встречным. Но на улыбку ему отвечали редко.

Саша был готов ударить и убить любого, и оттого улыбка его была несказанно легка. Она покачивалась на лице, почти невесомая.

В купе Саша улыбнулся своим спутникам, когда они подняли на него глаза. Вдруг почувствовал, что пистолет дополнил его то ли душевный, то ли телесный вес до необходимой тяжести, – так, чтобы ноги становились твердо и голова держалось крепко.

Поезд дрогнул и заскрипел тормозами. Саше всегда нравился этот звук.

«Приехали».

Он вышел на вокзал, сдерживая желание начать насвистывать какую-­нибудь мелодию. На улице было заметно теплее, чем в Москве.

«Нет, по городу я пешком ходить не буду. Поедем на такси».

Он взял такси, назвав гостиницу на русском языке.

Таксист, белобрысый мужик с бесцветными глазами, тронул с места, даже не кивнув. Саша вытянул ноги. Потянулся с наслаждением.

«Интересно, он понимает по­-русски?» – подумал Саша иронично о водителе.

Мужик ежеминутно цыкал зубом. Саша косился на него. Захотелось взять мужика за спутанные вихры на затылке и попросить: «Не цыкай», – предварительно ударив башкой о лобовуху.

«Итак, знакомимся с Ригой!» – торжественно решил Саша, приоткрыл окно – шум улицы заглушал назойливое цыканье.

«Вижу мост. На его струнах можно сыграть какую-­нибудь мелодию. На другом берегу – дуб. Уютный и чистый город. Мне здесь нравится».

Разглядывал рижан, их одежды, ловил их взгляды, да­же махнул одной девушке рукой. Она не отреагировала.

Остановились прямо напротив входа в гостиницу.

Сунул водителю купюру, сомневаясь, хватит ли. Хватило.

Водитель цыкнул напоследок зубом и молча, не попрощавшись, уехал.

Улыбаясь, Саша зашел в холл.

– Здравствуйте, я из России! – сказал портье.

Ему вежливо улыбнулись в ответ.

В номере он скинул ботинки и улегся на кровать, потягиваясь блаженно. Увидел на тумбочке путеводитель по городу, какие­то рекламные брошюры, дотянулся до них, вслух поинтересовавшись:

– Ну, какая у нас тут культурная программа?

Рассматривал карту Риги, произнося вслух названия, написанные не по­русски:

– Река... Даугава. Улица Сампетера. Улица Лубанас... Стипники какие­то... Бебербеки...

Лидоста «Рига» с нарисованным самолетиком. «А может, мне захватить небольшой самолетик и спикировать на дом судьи?» – мрачно иронизировал Саша.

Нашел улицу, где располагается здание суда. А вот и место проживания господина судьи. Что-­то слабо дрогнуло внутри и сразу погасло. Смотрел внимательно на кривую линию улочки с домом господина, усадившего друзей Саши на пятнадцать лет в тюрьму. Почувствовал вдруг тяжесть пистолета, что так и остался под свитерком лежать, придавленный брюками.

«Куда ствол спрятать? – подумал Саша. – В номере нельзя хранить, уборщица найдет. Надо съездить зарыть его в парке. Где у нас тут парки?» – Саша снова вернулся к карте.

Помылся, побрил свою редкую, некрасивую щетину. Переложил ствол в полиэтиленовый пакет, накрепко перекрутил прихваченным с собой скотчем, чтоб влага не проникла, снова засунул за пазуху и направился на прогулку. Карту положил в карман и двинулся в сторону ближайшего парка.

Зыркал быстрыми и ясными глазами, выискивая на улице фигуры полицейских. Они встречались редко, но Саша все равно старательно обходил их, если была возможность сделать это неприметно и неспешно.

Маленькие, почти игрушечные улочки радовали глаз. Вслушивался в речь удивленно. «Так много людей, и все не по-­русски говорят, – думал, – как только не перепутаются...» Он никогда не был за границей.

Увидел кота на подоконнике, потянулся погладить, приговаривая: «...Киса моя, киса», – кот выгнулся злобно, зашипел. Саша отдернул руку, выругавшись, – тотчас появилось женское лицо в окне, посмотрело недовольно.

«Русские туристы нападают на латышских кошек», – представил Саша обложку местной газеты.

Купил мороженое, ел, улыбаясь, так засмотрелся на виды, что столкнулся лицом к лицу с полицейским, и ему тоже улыбнулся, и тот обнажил хорошие зубы в ответ.

Сверился еще раз по карте и понял, что уже близко.

Деревья парка стояли тихо и торжественно. Саша касался их руками, унося ощущение коры на пальцах.

Людей в парке было немного.

Саша старался идти не торопясь, чтобы наверняка понять, где именно стоит прятать ствол. Расставаться с ним расхотелось. Привык уже.

«А если какая-­нибудь глупая собака найдет его? – горевал Саша. – Тогда я судью руками задушу», – ответил себе почти всерьез.

Гулял долго и потом вернулся обратно, ранее присмотрев хорошее, тихое место и дерево понравившееся, темное и суровое.

Свернул с протоптанной дорожки. Быстрым шагом двинулся вглубь парка, стараясь реже ступать на снег и порой прыгая с проталины на проталину.

Присел, плечом коснувшись коры, сильными движениями, жестко и быстро выкопал небольшое углубление, положил туда пакет. Забросал землей, присыпал веточками мелкими, рассохшимися, потоптался на месте тайничка и пошел обратно, неожиданно легкий. Поблизости никого не было, кажется. Кажется, никто его не видел.

Вернувшись на тропку, присмотрел несколько деревьев заметных, и вообще постарался запомнить общий вид – чтоб потом ничего не перепутать. До выхода из парка считал шаги. Насчитал четыреста двадцать два.

Шел обратно не таясь и примечая полицейских, желал, чтоб его остановили и обыскали. И не нашли ничего. Но Сашу никто и не думал останавливать.

По дороге зашел в кафе – присел за столик, закурил, зачем­-то ожидая меню в руках услужливого официанта: ничего заказывать он не собирался. Саша и в России в кафе бывал всего несколько раз – не по карману.

Решил, что к судье наведается сегодня же, только чаю выпьет.

Просто разыщет дом и работу господина... Луаркезе? Лукрезее? Черт, опять забыл.

Подошла тихая, неулыбающаяся девушка с глазами навыкате. Подала меню.

– Чай, – сказал Саша, не открывая темную плотную папку с наименованиями блюд.

Она что­-то переспросила по­-латышски.

Саша поднял на нее веселые глаза.

– Чай, – повторил он громко, словно разговаривал с плохо слышащим человеком. – Просто чай. С сахаром. Сладкий.

Девушка кивнула.

Ему принесли чай без лимона. Забрали меню.

Выкурил две сигареты, рассмотрел всех посетителей кафе. Чай был вкусным. На улице мелко и быстро прошел пушистый снег, незаметно лег на брусчатку.

«Так же незаметно исчезает сладкая вата, когда ешь», – вспомнил детское ощущение.

И вновь стало тихо и ясно. Идеальная погода, чтобы кого­-нибудь застрелить.

Идти пришлось долго. Саша даже пожалел, что зарыл ствол так далеко.

«Милый, красивый, сказочный город, – думал Саша, разглядывая розовые, белые, бежевые, изящные дома, брусчатку под ногами, высокие окна в домах и маленькие – на чердаках. – Почему здесь живут такие злые люди? Если бы они не были такие злые, их бы никто не убивал».

Вдоль дороги стояли деревья, похожие на аккуратные веники. Возле бордюров снег лежал непышно, невесть откуда появившийся, словно мусор. Присутствие зимы в городе было почти незаметно.

И очень много фонарей. Иногда они выгибали тонкие шеи, иногда – стояли на тонкой черной ноге, а еще висели, как кадки, над дверями.

Улицы были очень чистыми, и тень идущего металась в свете фонарей.

Вывесок и рекламы очень мало. Саша читал вывески по слогам, вполголоса.

Перешел трехполосную трассу с красивыми автобусами – самую широкую улицу, встреченную им, и вновь углубился в переулочки старой Риги. Кажется, это и была та самая старая Рига, о которой кто­-то когда-­то говорил. Быть может, по телевизору?

В отличие от прямых улиц русских городов рижские улочки изгибались, часто не давали рассмотреть себя целиком – только несколько домов, несколько фонарей, несколько красивых, но неброских витрин с теплым, розовым светом внутри. Дома срослись друг с другом, промежутка между ними не было.

«И Нега тут бродил где-­то», – думал Саша. Представлял его себе, вспоминал что­-то о Негативе, какие­то случаи.

Саша вдруг понял, что в характере Негатива было самым главным: врожденное чувство внутреннего достоинства. А потом, быть может, случайно, в их общий кодекс нормальных, неделимых пацанских понятий вошло такое слово как «Родина». Это все и решило.

Не один Нега был такой, все «союзники» походили друг на друга в одном: в четырнадцать, в семнадцать, в девятнадцать лет – почти любой из них обладал чувством своего достоинства, внятным и лишенным нарочитости.

Саша был уверен, что с Негативом ничего и никогда в тюрьме не случится: просто потому, что таких парней никто не обидит. Их невозможно обидеть, они сложены иначе – проще всего их убить. Опять все просто, но что делать, если и это – так.

Раздумывая обрывисто, Саша сам не заметил, как пришел, – вдруг увидел табличку с цифрой на углу дома, цифру эту он помнил, но сейчас смотрел на нее, словно впервые, решая – счастливая она или нет.

Ничего не решив, развернулся и перешел на другую сторону улицы.

Судья жил в двухэтажном, покрашенном в розовый цвет доме, в тихом проулке. Дом был обнесен забором. Железная калитка заперта изнутри.

Саша смотрел на окна, сузив глаза, спокойный. Представил, что сейчас отдернется штора, появится лицо судьи, темный силуэт, белые руки... и он погрозит Саше пальцем: «Я тебе!»

Передернул плечами брезгливо и пошел гулять по округе. Выглядывал себе лавочку, чтоб посидеть тихо, подождать. Лавочек не было.

«Принесу себе кресло из гостиницы, – подумал Саша, – поставлю тут, буду смотреть. Мольберт еще надо... Сделаю вид, что рисую картину...»

Саша хмыкнул, вспомнив свои детские рисунки и тройки за ИЗО. «Хорошенькая будет картина... Скажу, что я концептуалист. Примитивист. Кубист. Фашист...»

Он бродил по округе, раздумывая, а гуляет ли судья вечерами с собачкой, и если гуляет, – то где, а завтракает ли он в кафе, привозят ли его с работы на машине или он иногда добирается домой пешком.

Если привозят, – может, машина въезжает за решетку и там только он и высаживается. Тогда – плохо.

«Забежишь туда, ворота захлопнут, и буду сидеть на спине у судьи, ждать полицию. Хорошо...»

Вернулся в гостиницу, уставший, купил себе пиццу по дороге, пива. Поужинал этим быстро и с удовольствием. И заснул.

Выспавшийся, без снов почивавший, встал ровно в восемь, принял душ и, приветливо улыбнувшись новому портье, вышел в город. Вдохнул прохладный воздух, извлек из кармана карту и направился к зданию суда.

Днем Рига понравилась меньше, может, оттого, что голова замерзла.

Шел быстро, дыша через нос, скаля зубы – их сладко овевал холодок.

Без труда здание нашел – и, увидев, вдруг почувст­вовал свое сердце, оно билось тяжело и жестоко.

Заходить внутрь не стал, решил, что вернется сюда в четыре часа вечера. И будет ждать. Как минимум, надо уяснить, на машине или пешком добирается судья до дома. И если пешком – то какой дорогой.

«Кстати, карту посмотрю сейчас...»

Жаль только, что народа возле суда почти не было – одиноко стоять напротив здания, заглядывая в лицо каждому выходящему из тяжелых дверей, как­то не хотелось.

«Бинокль, что ли, купить?» – подумал Саша, осматриваясь, выискивая точку, откуда можно смотреть из бинокля. Такой точки не было.

Он добрел до ближайшего кафе и неожиданно почувствовал голод. Сам взял со стойки пухлое меню и с этой книжищей вернулся к пустому столику в углу кафе. Название блюд и напитков были написаны не по­-русски. Саша быстро пролистал меню и отложил, выругавшись мысленно.

– Суп хочу, – сказал Саша пришедшему официанту. – Есть суп? Любой?

Тот кивнул.

– И водки. Водка есть?

– Есть, – ответили ему, и Саша обрадовался первому русскому слову, услышанному им здесь.

– Вот неси. Сто пятьдесят. И салат какой­-нибудь. Нет, двести. И салат. Долго?

– Сейчас разогреем.

– Водку только не разогревайте.

Официант ушел не улыбнувшись.

«А что он не предложил мне выбрать какой-­нибудь суп? – подумал Саша. – Мне, впрочем, все равно. Я все ем».

Он ел все, никогда не был привередлив в еде и пил тоже все.

Суп принесли через пятнадцать минут, за это время Саша выкурил три сигареты. В голове уже клубилось неприятно, и поташнивало.

Обжигаясь, начал есть, косясь на водку. Беспокойно ерзал на стуле – от голода и нервничая отчего­-то. Водка призывно покачивалась в графинчике. Налил, выпил одним глотком, закусил хлебом, еще раз обжегся супом. Скривился. Но потеплело внутри ласково.

Минут через несколько разнежился, раскинул ноги под столом, стал разглядывать людей в кафе. Ничего особенного ни в ком не приметил.

Допив водку, пока дул на суп, заказал себе еще сто под салатик. Так и подумал: «Салат еще остался, хлебушек... Что без водки еду переводить».

Через полчаса Саша уже был безмятежно пьян и ленив. Попросил счет, вложил купюру покрупнее, дождался сдачи и покинул кафе, спотыкаясь.

Ни о чем не думая, пошел обратно к зданию суда. Заплутался в каком­то переулке, стал спрашивать у прохожих, где суд. Кто­-то пожимал плечами, спешно проходил мимо, некоторые отворачивались, делая вид, что не понимают русскую речь.

– Не любят нас здесь, – мрачно шептал Саша, иногда, впрочем, рефлексируя разумно: – Может, от меня просто пахнет водкой?

У ворот суда остановился, припал плечом к калитке. Искал где­-то в недрах куртки сигареты, зажигалку. Поднял глаза на звук шагов, увидел судью. Сразу узнал его.

Ожидал отчего­-то, что судья будет в черном пальто, даже с поднятым воротником, но нет, он был в куртке, в хороших ботинках, не удостоив Сашу взглядом, обошел его и двинулся по улице. Белая грива волос шевелилась на ветру.

Саша стоял у калитки, не оборачиваясь, с напряженным затылком, слыша шаги удаляющиеся, спокойные, четкие.

Спустя минуту пошел следом. Видел прямую спину, упрямо смотрел в нее. Иногда спина терялась, ее загораживали другие спины или мягко, как рукав, выворачивающаяся улочка. Саша прибавлял шагу, задевая идущих навстречу, шел быстрее, упрямый, пьяный, отупевший. Вытаскивал и терял сигареты, никак не мог прикурить на ходу, злился и ругался.

В конце концов потерял судью, стал посреди тротуара, озирался злобно, куда он мог провалиться. Зацепился глазом за номер дома и все понял. Судья ужинать пошел. Это его дом.

Проснулся в четыре часа. В четыре семнадцать. Включил ночник, щурясь, разглядел короткую и длинные стрелки. Пошел в туалет и помочился, так и не открыв толком глаза, слушая по звуку, попадает в унитаз или нет. Попил воды из­под крана, умылся неприязненно – и к воде, и к лицу. Упал на кровать, смотрел в потолок, спать не хотелось.

На потолке была наклеена клеенка. Саша так определил для себя – «клеенка». Он не знал, как это называлось.

Клеенка была желтого цвета. Над кроватью висела картина. Саша скосил на нее взгляд, ленясь поворачивать голову. Ничего не разобрал.

Дышал глубоко. Хотелось пива. Не глядя, похлопал ладонью по тумбочке – вспомнил, что пытался курить на ночь и даже вытащил из куртки сигареты. Куртка валялась возле кровати. Ботинки валялись чуть дальше, один – подошвой вверх, другой – на боку.

«Пепельницу бы еще...» – подумал Саша, прикуривая.

Взял стакан с тумбочки, поставил его на грудь, прихватив левой рукой. Ни одна мысль не шла в голову.

– Совершенная пустота... – прошептал Саша. – Как в заброшенном сарае... Эй, есть кто-­нибудь? Старье какое-­то ненужное... Грабли, что ли? Наступить, что ли? Нет, не грабли... Ничего нет...

Затягивался, держал дым, выдыхал медленно.

Вспоминал, о чем обычно думал, когда нужно было заснуть. Никогда не помогал пересчет белых баранов парами. Только мешали женщины. Иногда вспоминались книжки любимые, но сейчас ни одна не шла в голову. Да, еще спорил порой с кем­то, мысленно, но и спорить Саше давно не хотелось.

Чувствовал странную муть и тяготу внутри – и твердое знание при этом было, что ничего не избежать, он, Саша, все сделает, до конца. Словно это уже вне его воли и вне его власти – как приговор. Вынесен, не подлежит обжалованию. Исполнению подлежит.

Бросил сигарету в стакан, поленившись ее забычковать, и она дымилась еще какое-­то время.

Так лежал. Душный дымок слева, мутная картина справа, одеяло в ногах, редкая поросль на груди, два замерзших соска, почерневших. Ничего не оставалось, как снова закурить.

Он заснул под утро, спал нервно и дурно, тяжелый, с холодными и мокрыми ступнями. Все время сворачивался калачиком и хотел свернуться еще сильнее, забиться в угол, лежать неприметно.

Открыл глаза мрачно, недовольно, было около одиннадцати.

«Вставай, Сашок», – сказал себе. И встал.

Возле зеркала, с зубной щеткой в руке, долго смотрел на себя, крепко щетку сжимая, словно собирался ее воткнуть куда­-то, в живое тело. Почистил зубы быстро, в течение секунд тридцати.

Через десять минут уже был на улице, шел быстро, смотря под ноги. Достал на ходу карту, сверился.

От входа в парк начал считать шаги, но быстро надоело, понадеялся на зрительную память и не ошибся.

Огляделся быстро, свернул с дорожки, дошел до дерева, быстро, не озираясь, вырыл оружие, спрятал за пазуху.

«Где­-нибудь в кафе, в туалете, дошлю патрон в патронник, – решил для себя. – А пистолет потом выкину в реку. А стрелять буду там, где удобно. Все равно где. Даже если поймают – все равно».

Времени еще оставалось много.

«А вдруг он сегодня не пойдет?» – подумал лениво.

«Пойдет», – ответил себе уверенно.

Нашел здание суда, прошел мимо, не глядя на него, сам вид стен и окон тяготил и раздражал.

Решил идти в другое кафе – не в то, где вчера напился. Чтоб не примелькаться.

«Есть... Буду ли я есть? Буду есть, буду. И выпью, наверное. Нет, есть не буду. Только выпью. Странный у меня будет вид, если я закажу водки и стакан воды. Надо что-­нибудь еще».

Саша ткнул, почти не глядя, пальцем в какое-­то блюдо. Даром что прочесть и понять название его все равно бы не смог.

Принесли что­-то в маленькой сковородочке. Кажется, это называется «жульен».

Саша тщательно пережевывал пищу и налитую сухой, четкой рукой водку пил медленно. Водка казалась тяжелой, как ртуть.

«Если ее плеснуть на стол, она, наверное, рассыплется на маленькие шарики».

Саша с отстраненным удивлением вглядывался в себя и думал, отчего его волнение почти не ощутимо – в сравнении хотя бы с тем легким мандражом, что он испытывал перед любой дракой во дворе или в армии. Или тогда, в лесу? После того дня – чего было бояться? Видимо, человеческие чувства имели свои пределы – по крайней мере Саша ясно понял, что от страха не умрет, не потеряет сознания, не станет ни на секунду обездвижен и слаб.

Иногда он трогал упрямым языком вставленный зуб, пытался расшевелить его, сдвинуть. Будто под этим зубом, в голой, окровавленной десне таился ответ – почему больше уже не может быть страшно.

Но где­-то взрастало иное чувство, неизъяснимое еще: иного страха, неземного, с которым соотнести свое глупое тело нет никакой возможности.

Саша еще раз выпил. Водки больше не было.

Вышел в туалет, заперся в кабинке. Извлек пистолет, предварительно посмотрев на потолок.

«Если у них тут есть камеры, они решат, что я задумал отстрелить себе яйца», – попробовал рассмешить себя Саша.

Он загнал патрон в патронник, поставил пистолет на предохранитель и спрятал его в брюки, за ремень. Потом передумал, вытащил, переложил в карман – отлил старательно и снова вернул пистолет на место. Смыл, внимательно глядя на воду. Понял, что захмелел. Решил походить по улице, вокруг квартала, пока голова не прояснится.

Шел, глядя прямо перед собой, не обращая внимания на людей, отгонял от себя мысль: «А если он уйдет, пока ты тут бродишь?»

Не уйдет. Будет гораздо хуже стоять у суда и ждать.

«А если тебя сейчас остановит полиция?»

Нет. Ничего не случится.

На пятом кругу он явственно увидел в толпе Хомута... Тот был хорошо одет, прошел мимо, Сашку не признавая...

На шестом кругу Саша сбился и считать перестал.

Уже не помня, сколько прошло времени, почувст­вовал, как терпко дрогнуло сердце, и остановился.

«Суд, Саша, – сказал себе. – Саша, суд».

Отдышался немного, глядя в асфальт.

«Кажется, я захмелел еще больше. С двух-­то рюмок... Какой-­то здесь воздух... обширный. Не вместить никак...»

Саша стоял, не двигаясь, и сам себе казался столбом. Он так и проговорил мысленно: «Я соляной столб». Почему именно соляной – сам не знал. Казалось, что ноги его не чувствовали влаги, руки – холода.

Судья был в той же куртке, в тех же ботинках. Напряженный и строгий – показалось Саше.

Постоял с полминуты и пошел следом, глядя на качающуюся, седую шевелюру.

«Можно уже сейчас», – сказал себе.

«Нет, люди идут, много».

«Не тяни».

«Я не тяну. Я иду. Я готов».

Саша шел, глядя судье в спину, руки в карманы.

Хотелось закурить, но он заставил себя не делать этого. Отвлечет.

Саша чувствовал себя так, будто из него извлекли все органы, отварили и снова вложили – переваренные, подрагивающие мелко.

Мозг расползался по черепной коробке. Но глаза все равно были ледяными и побелевшие, истончившиеся как-­то пальцы – тоже ледяными, но крепкими, упрямыми и недрожащими.

«Суд судом, век веком», – повторял Саша про себя, чтобы ни о чем, ни о чем не думать, только смотреть в затылок.

«Суд судом, век веком, суд судом, век веком...» – от частого повторения смысл этих слов терялся, путался, они сливались воедино – «судсудом, веквеком, судсудом, веквеком», – получалось так, словно сзываешь каких­то птиц поклевать, – гусей с тонкими шеями: судсудо`м, судсудо`м, судсудо`м...

«Вот сейчас. Сейчас же, я сказал», – велел себе, словно суровую нитку разорвал.

Набирая ход, Саша снял с предохранителя пистолет, лежащий в кармане.

Уже подбегая жесткими шагами, метрах в пятнадцати от человека, что спустя секунду умрет, Саша чуть-­чуть приостановился: навстречу ему, а вернее, навстречу судье, тоже кто­-то бежал.

«Какого черта?» – выругался Саша, взбешенный, не зная, что делать.

Тот, что бежал, извлекал из большого пакета железный предмет. Автомат ППШ. В течение пяти громыхающих секунд судья, не успевший ни отбежать, ни пригнуться, кривясь, падая и подрагивая телом на асфальте, принимал в тело куски свинца. В него стреляли в упор, с расстояния в два метра.

Когда судья уже лежал на земле, ему еще засадили очередь в голову.

Саша присел машинально – и смотрел на лежащего судью, на его грязные брюки и тяжелые ботинки, не решаясь рассмотреть стрелявшего. Сначала ноги шевелились, а потом перестали. Автомат упал на асфальт, человек, чьего лица Саша не увидел, развернулся и легко побежал в противоположную сторону, вскоре куда-­то свернув.

– Бляха-­муха... – сказал Саша негромко.

Он встал и, не веря глазам своим, подошел к телу судьи. Седые волосы слиплись – теперь, когда судья лежал, волос стало еще больше. Обильно кровоточило, текло из-­под куртки.

Саша присел, зачем­-то пытаясь заглянуть судье в лицо, подобрал с брусчатки гильзу, покатал в пальцах, положил в карман.

«Сейчас ведь приедут, а ты тут с пистолетом сидишь», – сказал себе.

Поднял глаза ошарашенные. На него смотрели прохожие – и никто не решался подойти. Саша поднялся и пошел быстро, не оглядываясь.

Через несколько минут почувствовал, что ломит затылок. На него явно кто­то смотрел, идя следом.

«Надо бы ствол выкинуть».

«Нельзя, заметят».

«Если это полиция, – должны были уже взять».

«Может, побежать?»

Саша напряг мышцы, чтобы сделать рывок, – и в ту же минуту услышал звук сирены – мимо пролетело полицейское авто.

«Если бы я побежал, они остановились бы. Повезло? Мне повезло? Второй раз уже?»

«Иди себе, повезло ему...»

Саша повернул наугад. Прибавил шагу.

Он чувствовал, чувствовал взгляд. Никогда Саша не отличался интуицией, а сейчас знал наверняка.

На очередном повороте скосил взгляд – и сразу того, кто шел в след, угадал. Обычный мужчина, парень даже. Не полицейский явно. Суетливый, сутулый. Кудряшки из­под капюшона – волосы по плечи. И нос длинный. Глаза близоруко щурит. Типаж... Но упрямый. Идет себе, ботаник. Кого тебе надо, уебок?

Саша топал еще минут семь, все ожидал парка – в парке этого урода можно подождать и спросить, что он потерял. Наедине. Но парки все остались где-то в стороне.

Саше было спокойно и даже с пистолетом расставаться не хотелось.

Свернув на территорию новостройки, нырнул в прогал в щитовом заборе. Прыгая с кирпича на кирпич, – земля была грязной, влажной, – смотрел на окна здания, достроенного только до третьего этажа. Рабочих там не было.

Вбежал в здание и притаился у окна.

«Минуту подожду».

Не в гостиницу же идти – с таким хвостом. Может, в гостинице вообще не стоит появляться.

«Сейчас разберемся», – подумал Саша.

Знал, что идущий следом появится.

Появился. Он неловко протиснулся между щитами – явно с недоразвитой мускулатурой, весь какой­-то плохо склеенный, с тонкими ногами. Любопытно огляделся.

«Иди сюда, живчик», – Саша прижался спиной к стене и медленно опустился на корточки.

Заскрипели шаги.

«На цыпочках, что ли, идет, – усмехнулся Саша. – Медленно поднимая длинные ноги... Следопыт, блин».

Он повернул голову, увидел ботинок, мягко ступивший на бетонный пол дома. Второй ботинок.

– Заходи, друг. И поднимайся на второй этаж, – сказал Саша тихо и, поняв, что ему не вняли, громко прибавил: – Быстро, блядь!..

— Ты кто такой? – спросил Саша наверху.

– А ты?

Саша легкой и сильной ногой ударил нового знакомца по коленке и сразу же кулаком в лоб. Именно в лоб: так и метил нарочно.

Парень упал на зад и, двигая тонкими ногами, отъехал на заднице в угол.

Саша поднял с пола большой и тяжелый обломок кирпича:

– Если будешь плохо разговаривать, я кину в тебя кирпичом. – Стоял, раскачивая кирпич в руке. – Ты кто? – повторил Саша.

– Человек.

– Лови, человек.

Саша бросил обломок, метя чуть выше головы. Ударившись о стену, кирпич упал на спину сидящему, – тот закрыл голову руками. Потом зашевелился, повел плечами, и кирпич свалился рядом.

Саша даже не тронулся поднять его.

Сидящий посмотрел на Сашу, потом скосился на кирпич.

– Ага, подними, – предложил Саша.

Кирпич никто не тронул, конечно.

– Удобно сидеть?

В ответ прозвучали что­-то неразборчивое.

– А?! – переспросил Саша, громко, как глуховатый.

– Мне удобно, – повторили спешно, скороговоркой, – оттого прозвучало как «мудон».

– Кто «мудон»? – поинтересовался Саша, хотя все понял.

– Мне удобно, я сказал.

– А я думал, ты представился: Мудон. А ты, значит, не Мудон. Да? А что, хорошее имя. Давай ты все-­таки будешь Мудоном.

Саша достал сигарету. Прикурил – безо всякого пафоса. Давно курить хотелось, вот и все.

– Ты зачем шел за мной, Мудон? – спросил Саша.

Нет ответа.

Саша развернулся спиной, ища что­-нибудь на полу. Приметил в другой комнате ведро, пошел за ним, уверенный, что кирпич вслед не полетит. Вернулся, весело раскачивая ведром, и с внутренней усмешкой приметил, что кирпич был поднят и переложен поближе к ноге в смешной, белой кеде.

Ничего не говоря, Саша резко ударил сидящего ведром по голове. Получилось очень громко. И кажется, больно. Саша подумал и еще раз угораздил сидящего ведром. На этот раз угодил по рукам, прикрывшим голову.

– Я тебе задал два вопроса: кто ты такой и зачем ты шел за мной, а ты мне пока только рассказал, что ты Мудон. Давай знакомиться ближе. Я ничего о тебе не знаю.

– Я журналист, – неожиданно ответили Саше.

– Отлично. Покажи корочки.

Показал. Заполнены на латышском языке.

«Поверим на слово, – решил Саша, разглядывая удостоверение, в котором ни черта не понял. – Достаточно того, что на фотографии человек без формы».

– И чего ты за мной пошел, журналист?

Три секунды молчания. Саша качнул ведром.

– Я тебя заметил вчера. Ты шел за судьей пьяный.

«Ну я и лох», – подумал Саша.

– Откуда ты знаешь, что это судья?

– Я журналист, я же сказал. Да его все знают, к тому же его по телевизору показывают часто.

– Чего полицию не вызвал?

– И чего сказал бы? Что ты ходишь по улице? А если б это было случайностью, – кем бы я выглядел в итоге?

Саша кивнул: говори дальше.

– А сегодня я случайно проходил мимо, у нас редакция здесь неподалеку – и заметил, как ты снова здесь стоишь. Подождал немного – и увидел, как ты опять пошел за судьей. И я пошел следом. И все.

Саша бросил сигарету на пол. Помолчал.

– Ну, ты понял, что я там ни при чем, журналист?

Тот кивнул.

Саша подумал, что задал глупый вопрос: какого черта он тогда ведром его здесь охерачивает – если ни при чем.

– Нет, ты не понял, наверное, – философским тоном, и скорей для себя, негромко сказал Саша. Он поставил ведро, дном вверх, и уселся напротив журналиста. – Короче, такая ситуация, – сказал Саша. – Я тебе повторяю: я ни при чем. Судью убили, и я не знаю, кто это сделал. Но если ты донесешь на меня, – у меня могут быть неприятности. Которых я не заслужил. А если не донесешь, – все будет хорошо. У нас обоих. Ты как собираешься? Донести?

Журналист отрицательно покрутил головой.

– А отчего мне верить тебе? – спросил Саша. – Быть может, тебя лучше убить?.. А? Какие у тебя планы, я забыл?

– Сейчас домой пойду.

– Да? И что там?

– С собакой погуляю.

– А потом?

– Спать лягу.

– Проводить тебя?

– Как хочешь...

– Ну, пошли.

На улице стемнело.

«Бля, опять с пистолетом придется идти, – подумал, – куда бы его деть?..»

Он довел журналиста до прогала в заборе.

– Валяй, – сказал на прощание. Провожать не пошел.

Смотрел удивленно, как журналист втискивается в прогал частями, ноги подбирая и перенося так неловко, словно он какое-­то ползучее насекомое и у него с другой стороны забора уже несколько ног томятся в нерешительности.

Саша еще раз закурил, и тут вновь лицо журналиста образовалось в дыре.

– А ты ведь из «союзников»? – спросило лицо.

Саша даже не нашелся, что ответить.

– Не ссы, я не донесу, – неожиданно весело, хотя и с явной презрительной издевкой, пообещал журналист и пропал.

Бежать за ним было глупо. По улице, да размахивая стволом...

Саша быстро протер пистолет шарфом, засунул в какой­-то грязный, весь в серой известке пакет, обнаруженный на земле. Обошел с этим пакетом новостройку, ища другой выход. Не нашел. За забором увидел кустарник, бросил пакет туда.

Шарф потом выбросил в урну.