Основные мотивы лирики Ф.Сологуба

Знают ли у нас Сологуба? Конечно, быть может, нет имени более затасканного в газетах и разговорах в непременном соседстве с недотыкомкой и розгой. Но знают ли того Сологуба, который только отдаленно похож на автора кошмарных бытовых романов, Сологуба-лирика, одного из немногих в наши дни лирика до конца, лирика в каждом биении сердца? Публика не любит читать лириков, и это понятно: лирика пугает и гонит от себя далеко всех тех, кто в искусстве ищет неискусства под сладкой приправой. Этого-то доступного и удобоваримого неискусства не найдет в стихах Сологуба лицемерный читатель.

Есть и внешние причины малой известности лирики Сологуба. Его лучшие стихи до сих пор таились в совершенно забытых ранних сборниках и в несколько более известной книге, изданной «Скорпионом» в 1904 году. В период же победы модернизма и цветения собственной славы Сологуб выпустил только «Пламенный круг». Теперь этот недочет исправлен. «Шиповник» издает собрание сочинений Сологуба, где I, V и IX тома посвящены стихам.

К поветрию бездушного эстетизма Сологуб не причастен. Прославленные современники старательно делали стихи, исчерпывая в них все методы дурно усвоенного версификаторства прошлого и настоящего, располагали их по заранее готовым полочкам; здесь были и современность, и античность, и баллады, и эротика, и послания к «равным», и скромные предисловия, и гордые эпиграфы. И вдруг — белая обложка с простым черным веночком, наполовину белые страницы, стихи без заглавий. Белая, нищая книга... За скромным занавесом сцена без декораций, на ней единственный актер, единственное лицо, порою в маске, но не скрыты и под маской острые, воспаленные глаза. Он, единственный, поет о своей душе, иногда магической палочкой чертит смутный голубой узор, а за сценой не умолкает незримый оркестр. Стихи Сологуба — почти неукрашенная музыка.

И здесь совершается чудо. Поэт, от общей гонки за идеалом формы уединившийся во имя пения о своей душе, потому ему «нельзя не петь», находит новую, волшебную форму, конечно, свою, потому что, говоря о себе, непохожем на других, как запеть чужими звуками? Лирическое содержание всегда цельное, всегда свое, облечено в нежную и певучую плоть — это дает Сологубу право на первое место в современной лирике и на законное место в кругу наших больших поэтов.

Три тома стихов Сологуба неравны по достоинству и значению. Наибольшую ценность представляет первый том; в нем стихи, почти неизвестные большой публике. Здесь раскрывается нам душа поэта, которой жутко от жизни. Весь мир полон для нее страшных видений, все мы несвободны, мы во власти чуждой силы в глухом, страшном бою. «Неспокойно теперь, не ложись, не засни, подожди». «Нестерпим мне этот страх...» Страх, что откроется со скрипом дверь, ворвется внешний холод, и от него сожмется жуткая душа. Или солнце — лютый змей — опалит нежную душу — весенний цветок в пустыне.

Милый цвет, ты стебель клонишь,
Ты грустишь, ты одинок, —
Скоро венчик ты уронишь
На сухой и злой песок.

И даже природа страшна «немыми угрозами», та природа, которую Сологуб, может быть единственный в нашей современной поэзии, чувствует и любит, любит тонко и болезненно. Его природа всегда ночная, сырая и жуткая, болотная, речная.

В этом сумраке, в этой жути рождается легкая, зовущая греза, золотая и далекая, как луна, невоплощенная и невоплотимая.

Навек останься легкой грезой,
Не воплощайся никогда.

Страх и гнет жизни, томление о легкой грезе — вот двуцветная, может быть слишком несложная, первооснова поэзии Сологуба. Первая стихия привела его к кошмарной прозе, вторая — к мистическим легендам. Но совершеннейший синтез в стихах, где обе они «сплетены», но «не слиты».

Если нужны точные слова определений о первой книге Сологуба, эти слова — томление о голубой стране. На пути к ней нельзя не заблудиться («жестокая дорога!»), но тот, кто ищет иных путей и не найдет, пойдет ««дорогой скучно-длинною» и упадет на распутье — безвольный, неразумный,

И во все, что мечталось дорогой,
Безнадежно и робко влюблен.

А есть ли верный путь к той стране, где душа, охлажденная миром, найдет изначальное тепло?

В мире нет ничего
Вожделеннее сна.
Чары есть у него,
У него тишина.

Да, сон — первая и легчайшая ступень к голубому краю. То, что здесь только «мечталось дорогой», там воплощено, там «дороги, реки и чертоги в голубом краю», там кто-то уведет по этим дорогам, уже неложным.

Он привыкнет ко мне и ведет,
И улыбка на мертвых губах,
И блуждаю всю ночь напролет
На пустынных путях.

А за ним, как новый, краткий путь, уже мечтается смерть. Кто вспугнут и охлажден жизнью, тому легко говорить о смерти с любовной и нежной улыбкой, стать ее рыцарем. И все же не в бегстве утоление той жажды, которая истомила душу, как Тантала. Греза — невоплотима, мир — заточенье, смерть — невеста, и все-таки душа хочет чуда здесь, чуда своего, только своего. ««Житие моего не прерву, до последней пройду все ступени». Желанное чудо — призрак, которого нет, но который должен прийти.

Вот он прошел, «словно облако над вершиной горы», вот в лесу мелькнул, оглянулся, исчез, вот — в открытой на миг калитке, или неслышный, темный, тихо стал за спиной. Вот — и чаще и ближе всего — во сне, ночью.

Но мучительная жажда задержать летучую радость, знать ее здесь рядом, родной и телесной, заставляет снова искать. Если нет ее в давнем вещем сне, глаза гладят в будущее. Но нет ее ни в «грядущих тайнах», ни в «прошлых откровеньях». Может быть, это — сон, который, носясь вне миров, никому не приснился. Глаза глядят в рассветную полоску неба, а новое утро приносит только новый холод.

Передрассветный сумрак долог,
И холод утренний жесток.

В этом холоде стынущих грез и разлетевшихся призраков мерцает одно — еще уловимые, неложные, незабытые имена.

Имена твои все знаю...
Но сказать их вслух не смею.
И в толпе людской немею,
И смущен их тишиной.

Всегда жуткая, душа и здесь не смеет. Ее ночные лепестки раскроются только там, только в голубом краю.

И встречаться мы будем
В голубой тишине.

В голубой тишине, в небывалых мирах, в раю, имя которому Ойле, где льет бесстрастные лучи звезда Маир, где

Тихий берег синего Лигоя
Весь в цветах нездешней красоты.

Так разорваны навек Земля и Ойле, но разорванные встретятся снова, иначе нет путей к лазурному Лигою. А пути — пускай обманные — должны быть пройдены все. Переносясь «от безнадежности к желаньям», душа и здесь умеет хмелеть переходящими радостями, когда кругом ничто не пугает и не страшен ранний холод.

И есть предчувствие во всем
Святых и радостных чудес,
В дали долин, в тиши небес
И в сердце трепетном моем.

На последних страницах книги с большей полнотой и страстью вспыхивает любовь к земным видениям, больная любовь к больной природе — как раньше, лунной, росистой и вечерней. Это она отогреет озябшие лепестки сердца, и вдруг на влажных майских полях встанет милый призрак, почти тот же, почти телесный. Но душа, знавшая имена, теперь «того, что зажжется — не сумеет назвать». Внешнее прикосновение — снова тот же холод, душа снова жутко сожмется или согреется в привычном тепле — во сне, в природе, расплывется, претворится, станет сама своей природой.

И всемирною жизнью дыша,
Я не знаю конца и предела,
Для природы моей я душа,
И она мне покорное тело.

Нужно было подробнее рассмотреть первый том Сологуба, потому что в нем с наибольшей яркостью очерчен тот круг настроений поэта, который повторен и в следующих книгах, в разных вариациях, более или менее удачных, но тех же по существу. По достоинству поэтическому первый том превосходит оба дальнейших, хотя отдельные страницы в них, может быть, совершеннее. Если начало первой книги окрашено жутью и тихой грустью, в начале второй звучит более трагично и остро мука недостижения. Если раньше поэт закрывал дверь от внешнего холода, уходил от пугающего мира в голубые края, теперь он вглядывается в мир, куда он брошен, вглядывается в горькой, безутешной муке.

И только звук, неясный звук
Порой доносится оттуда.
Но в долгом ожиданьи чуда
Забыть ли горечь долгих мук?

Здесь все неясно, все нелепо. Земля — заточенье, воля к жизни — злая воля, «не хочет жизни Бог, и жизнь не хочет Бога». Дульцинея-Лилит сменена Альдонсой-Евой, царица красоты умрет от прикосновений земного гостя. Душа томится и бьется в роковом разладе, и вот по-новому окрашиваются мечтанья, и чары, когда-то нежные, сладостные и голубые, становятся безумными и грешными.

Очарованье без красоты!
Твои оковы никто не разорвет!

Возникают странные вестники, удушливые видения — Лихо, истомленные девушки, незнакомая нежить.

Вся воля к жизни претворена в мечты, весь мир — мечта, обман, и только смерть не обманет. Но надо жить, чтобы сгореть всем земным, чтобы личина земная, как и все другие, была изжита. Нужно жить в мире, но «свобода — только в одиночестве». Слышится снова голос призрака, голос того, о ком не знаешь, был ли, была ли это греза, четкая, как правда, или правда с неуловимостью сновидений. Слышится голос и только голос, даже имя забыто.

Я позвал бы тебя — не умею назвать,
За тобой бы послал — да не смею послать,
Я пошел бы к тебе — да не знаю пути,
А и знал бы я путь — так боялся б идти.

Неявленная здесь, она мелькает в чарах, живет в мечтою вызванном мире. «Я создал небеса и землю», создам и милый призрак.

От одиноких чар пути опять «к сочувствиям и перевоплощениям», опять — природа, опять цветет душа «ночными мечтами бездыханной вселенской души». Опять грезится светлое телесное счастье. Душа убаюкана, ей хорошо.

Новые звуки, новые маски, но та же сущность и в третьей, недавно вышедшей книге. Только с большей резкостью повторено: жизнь — метанье, чертовы качели, не утоляют и отравленные чары, от них в душе «противно-горькие осадки». Но как закон не нашей воли, исконная неизбежность, принято зло, очарованье без красоты.

Кто знает, сколько скуки
В искусстве палача!

Принята сладость мира, принята и боль.

Кто создал и небо, и землю,
Тот создал и таинство боли.

Воспоминанием из первой книги мелькает «и зажечь не смею огня», безнадежным откликом — стон о чаровнице, о тайном друге, что разорвет сеть. Вот манит белый цветок — не она ли?

В жизни — покорность, забвенье. Душа опять помолодела, круг опять замкнулся. «Для тайной и высокой цели нам надо жить».

Пусть будет святая успокоенность, не нужно пытаться проникнуть за грани жизни.

Кроткою буду луною,
Всех к тишине и покою,
Сам засыпая, манит.

Так замыкается последняя книга стихов Сологуба, но мы знаем, что это не конец, а предел. Будут опять метания и чары, холод и страх, сны и призрак. Пускай сейчас так звонко поется о легкой любви; сквозь личину Евы не раз забьется недоступная заря — Лилит. Душа опять останется одна в широком росистом поле и опять безнадежно крикнет:

Я позвал бы тебя — не умею назвать!

Этими замечаниями и цитатами мне хотелось намекнуть на элементы поэзии Сологуба, которые делают его интереснейшим и значительнейшим из лириков современности. Но тайна власти поэта над читателями всегда в манере. Сологубовский стих намеренно скуп, порою вовсе лишен украшений, но эта строгость и простота чеканки — изысканная простота, это вольная или невольная близость к поэтам пушкинской плеяды. Кто любит Сологуба, знает его излюбленные формы — маленькие песеньки, в 8-12 стихов, иногда совсем коротенькие. Статистика механического ритма говорит о многообразии его ритмических фигур; к этому нужно прибавить звуковое очарование, неуловимую певучесть. Все это делает Сологуба большим мастером стиха, знающего волшебный дар сочетания звуков и слов. Тайна этого дара у него, как у всякого истинного лирика, неуловима и неразложима. Так, в двустишии:

Кто томится, не ложится, долго смотрит на луну,
Тихо сидя у окошка, долго смотрит в вышину...

мы не знаем, где ключ к этой тайне: внутренняя рифма первой строки? игра гласных? повторение двух слов или неожиданная неповторенность последних? Или в чем-то более магическом, более духовном, что вливает живую кровь в мертвые приемы стихотворчества? Маленькие картинки природы ночной и жуткой, колыбельные песенки и такие стихотворения, как: «Если трудно мне жить...», «Благоухающий и бледный...», «В полумраке я томился...» могут быть поставлены рядом с лучшими стихами Тютчева и Фета.

Но кто любит Сологуба за его ранние, только недавно ставшие достоянием многих стихи, найдет в последней книге ущерб поэтического целомудрия и лирической выразительности. «На Ойле далекой и прекрасной» появились «голые девицы» и жатвенные машины. Мотивы, душевные и острые прежде, разливаются теперь сплошь и рядом вялыми, неговорящими, риторическими стихами.

Но здесь — «Лунная колыбельная». Здесь несколько вновь напечатанных прекрасных стихотворений, и всецело сологубовским, коротеньким, нежным, лунным кончается книга. Падает занавес, и за ним грезится не минутная маска, а горький и грустный лик большого поэта.

24. Акмеизм как литературное течение. Манифесты акмеизма

ФутуризмКубофутуризмЭгофутуризмИмажинизмКонструктивизмВне школКрестьянская поэзияСатирическая поэзия«Центрифуга»«Мезонин поэзии»«ЛЕФ»Обэриуты
Видеоматериалы

Авторы по алфавиту

·

·

·

·

·

·

·

· 66

Отели Одессы на берегу моря очень дорогие.

О поэтическом течении:

Акмеизм (от греч. akme — высшая степень чего-либо, расцвет, зрелость, вершина, остриё) — одно из модернистских течений в русской поэзии 1910-х годов, сформировавшееся как реакция на крайности символизма.

Преодолевая пристрастие символистов к «сверхреальному», многозначности и текучести образов, усложненной метафоричности, акмеисты стремились к чувственной пластически-вещной ясности образа и точности, чеканности поэтического слова. Их «земная» поэзия склонна к камерности, эстетизму и поэтизации чувств первозданного человека. Для акмеизма была характерна крайняя аполитичность, полное равнодушие к злободневным проблемам современности.

Акмеисты, пришедшие на смену символистам, не имели детально разработанной философско-эстетической программы. Но если в поэзии символизма определяющим фактором являлась мимолетность, сиюминутность бытия, некая тайна, покрытая ореолом мистики, то в качестве краеугольного камня в поэзии акмеизма был положен реалистический взгляд на вещи. Туманная зыбкость и нечеткость символов заменялась точными словесными образами. Слово, по мнению акмеистов должно было приобрести свой изначальный смысл.

Высшей точкой в иерархии ценностей для них была культура, тождественная общечеловеческой памяти. Поэтому столь часты у акмеистов обращения к мифологическим сюжетам и образам. Если символисты в своем творчестве ориентировались на музыку, то акмеисты — на пространственные искусства: архитектуру, скульптуру, живопись. Тяготение к трехмерному миру выразилось в увлечении акмеистов предметностью: красочная, порой экзотическая деталь могла использоваться с чисто живописной целью. То есть «преодоление» символизма происходило не столько в сфере общих идей, сколько в области поэтической стилистики. В этом смысле акмеизм был столь же концептуален, как и символизм, и в этом отношении они, несомненно, находятся в преемственной связи.

Отличительной чертой акмеистского круга поэтов являлась их «организационная сплоченность». По существу, акмеисты были не столько организованным течением с общей теоретической платформой, сколько группой талантливых и очень разных поэтов, которых объединяла личная дружба. У символистов ничего подобного не было: попытки Брюсова воссоединить собратьев оказались тщетными. То же наблюдалось у футуристов — несмотря на обилие коллективных манифестов, которые они выпустили. Акмеисты, или — как их еще называли — «гиперборейцы» (по названию печатного рупора акмеизма, журнала и издательства «Гиперборей»), сразу выступили единой группой. Своему союзу они дали знаменательное наименование «Цех поэтов». А начало новому течению (что в дальнейшем стало едва ли не «обязательным условием» возникновения в России новых поэтических групп) положил скандал.

Осенью 1911 года в поэтическом салоне Вячеслава Иванова, знаменитой «Башне», где собиралось поэтическое общество и проходило чтение и обсуждение стихов, вспыхнул «бунт». Несколько талантливых молодых поэтов демонстративно ушли с очередного заседания «Академии стиха», возмущенные уничижительной критикой в свой адрес «мэтров» символизма. Надежда Мандельштам так описывает этот случай: «„Блудный сын“ Гумилева был прочитан в „Академии стиха“, где княжил Вячеслав Иванов, окруженный почтительными учениками. Он подверг „Блудного сына“ настоящему разгрому. Выступление было настолько грубое и резкое, что друзья Гумилева покинули „Академию“ и организовали „Цех Поэтов“ — в противовес ей».

А через год, осенью 1912 года шестеро основных членов «Цеха» решили не только формально, но и идейно отделиться от символистов. Они организовали новое содружество, назвав себя «акмеистами», т. е. вершиной. При этом «Цех поэтов» как организационная структура сохранился — акмеисты остались в нем на правах внутреннего поэтического объединения.

Главные идеи акмеизма были изложены в программных статьях Н. Гумилева «Наследие символизма и акмеизм» и С. Городецкого «Некоторые течения в современной русской поэзии», опубликованных в журнале «Аполлон» (1913, № 1), издававшемся под редакцией С. Маковского. В первой из них говорилось: «На смену символизму идет новое направление, как бы оно ни называлось, акмеизм ли (от слова akme — высшая степень чего-либо, цветущая пора) или адамизм (мужественно твердый и ясный взгляд на жизнь), во всяком случае, требующее большего равновесия сил и более точного знания отношений между субъектом и объектом, чем то было в символизме. Однако, чтобы это течение утвердило себя во всей полноте и явилось достойным преемником предшествующего, надо чтобы оно приняло его наследство и ответило на все поставленные им вопросы. Слава предков обязывает, а символизм был достойным отцом».

С. Городецкий считал, что «символизм… заполнив мир „соответствиями“, обратил его в фантом, важный лишь постольку, поскольку он… просвечивает иными мирами, и умалил его высокую самоценность. У акмеистов роза опять стала хороша сама по себе, своими лепестками, запахом и цветом, а не своими мыслимыми подобиями с мистической любовью или чем-нибудь еще».

В 1913 г. была написана и статья Мандельштама «Утро акмеизма», увидевшая свет лишь шесть лет спустя. Отсрочка в публикации не была случайной: акмеистические воззрения Мандельштама существенно расходились с декларациями Гумилева и Городецкого и не попали на страницы «Аполлона».

Однако, как отмечает Т. Скрябина, «впервые идея нового направления была высказана на страницах „Аполлона“ значительно раньше: в 1910 г. М. Кузмин выступил в журнале со статьей „О прекрасной ясности“, предвосхитившей появление деклараций акмеизма. К моменту написания статьи Кузмин был уже зрелым человеком, имел за плечами опыт сотрудничества в символистской периодике. Потусторонним и туманным откровениям символистов, „непонятному и темному в искусстве“ Кузмин противопоставил „прекрасную ясность“, „кларизм“ (от греч. clarus — ясность). Художник, по Кузмину, должен нести в мир ясность, не замутнять, а прояснять смысл вещей, искать гармонии с окружающим. Философско-религиозные искания символистов не увлекали Кузмина: дело художника — сосредоточиться на эстетической стороне творчества, художественном мастерстве. „Темный в последней глубине символ“ уступает место ясным структурам и любованию „прелестными мелочами“». Идеи Кузмина не могли не повлиять на акмеистов: «прекрасная ясность» оказалась востребованной большинством участников «Цеха поэтов».

Другим «предвестником» акмеизма можно считать Ин. Анненского, который, формально являясь символистом, фактически лишь в ранний период своего творчества отдал ему дань. В дальнейшем Анненский пошел по другому пути: идеи позднего символизма практически не отразились на его поэзии. Зато простота и ясность его стихов была хорошо усвоена акмеистами.

Спустя три года после публикации статьи Кузмина в «Аполлоне» появились манифесты Гумилева и Городецкого — с этого момента принято вести отсчет существованию акмеизма как оформившегося литературного течения.

Акмеизм насчитывает шестерых наиболее активных участников течения: Н. Гумилев, А. Ахматова, О. Мандельштам, С. Городецкий, М. Зенкевич, В. Нарбут. На роль «седьмого акмеиста» претендовал Г. Иванов, но подобная точка зрения была опротестована А. Ахматовой, которая заявляла, что «акмеистов было шесть, и седьмого никогда не было». С ней был солидарен О. Мандельштам, считавший, впрочем, что и шесть — перебор: «Акмеистов только шесть, а среди них оказался один лишний…» Мандельштам объяснил, что Городецкого «привлек» Гумилев, не решаясь выступать против могущественных тогда символистов с одними «желторотыми». «Городецкий же был [к тому времени] известным поэтом…». В разное время в работе «Цеха поэтов» принимали участие: Г. Адамович, Н. Бруни, Нас. Гиппиус, Вл. Гиппиус, Г. Иванов, Н. Клюев, М. Кузмин, Е. Кузьмина-Караваева, М. Лозинский, В. Хлебников и др. На заседаниях «Цеха», в отличие от собраний символистов, решались конкретные вопросы: «Цех» являлся школой овладения поэтическим мастерством, профессиональным объединением.

Акмеизм как литературное направление объединил исключительно одаренных поэтов — Гумилева, Ахматову, Мандельштама, становление творческих индивидуальностей которых проходило в атмосфере «Цеха поэтов». История акмеизма может быть рассмотрена как своеобразный диалог между этими тремя выдающимися его представителями. Вместе с тем от «чистого» акмеизма вышеназванных поэтов существенно отличался адамизм Городецкого, Зенкевича и Нарбута, которые составили натуралистическое крыло течения. Отличие адамистов от триады Гумилев — Ахматова — Мандельштам неоднократно отмечалось в критике.

Как литературное направление акмеизм просуществовал недолго — около двух лет. В феврале 1914 г. произошел его раскол. «Цех поэтов» был закрыт. Акмеисты успели издать десять номеров своего журнала «Гиперборей» (редактор М. Лозинский), а также несколько альманахов.

«Символизм угасал» — в этом Гумилев не ошибся, но сформировать течение столь же мощное, как русский символизм, ему не удалось. Акмеизм не сумел закрепиться в роли ведущего поэтического направления. Причиной столь быстрого его угасания называют, в том числе, «идеологическую неприспособленность направления к условиям круто изменившейся действительности». В. Брюсов отмечал, что «для акмеистов характерен разрыв практики и теории», причем «практика их была чисто символистской». Именно в этом он видел кризис акмеизма. Впрочем, высказывания Брюсова об акмеизме всегда были резкими; сперва он заявил, что «…акмеизм — выдумка, прихоть, столичная причуда» и предвещал: «…всего вероятнее, через год или два не останется никакого акмеизма. Исчезнет самое имя его», а в 1922 г. в одной из своих статей он вообще отказывает ему в праве именоваться направлением, школой, полагая, что ничего серьезного и самобытного в акмеизме нет и что он находится «вне основного русла литературы».

Однако попытки возобновить деятельность объединения впоследствии предпринимались не раз. Второй «Цех поэтов, основанный летом 1916 г., возглавил Г. Иванов вместе с Г. Адамовичем. Но и он просуществовал недолго. В 1920 г. появился третий «Цех поэтов», который был последней попыткой Гумилева организационно сохранить акмеистическую линию. Под его крылом объединились поэты, причисляющие себя к школе акмеизма: С. Нельдихен, Н. Оцуп, Н. Чуковский, И. Одоевцева, Н. Берберова, Вс. Рождественский, Н. Олейников, Л. Липавский, К. Ватинов, В. Познер и другие. Третий «Цех поэтов» просуществовал в Петрограде около трех лет (параллельно со студией «Звучащая раковина») — вплоть до трагической гибели Н. Гумилева.

Творческие судьбы поэтов, так или иначе связанных с акмеизмом, сложились по-разному: Н. Клюев впоследствии заявил о своей непричастности к деятельности содружества; Г. Иванов и Г. Адамович продолжили и развили многие принципы акмеизма в эмиграции; на В. Хлебникова акмеизм не оказал сколько-нибудь заметного влияния. В советское время поэтической манере акмеистов (преимущественно Н. Гумилева) подражали Н. Тихонов, Э. Багрицкий, И. Сельвинский, М. Светлов.

В сравнении с другими поэтическими направлениями русского Серебряного века акмеизм по многим признакам видится явлением маргинальным. В других европейских литературах аналогов ему нет (чего нельзя сказать, к примеру, о символизме и футуризме); тем удивительнее кажутся слова Блока, литературного оппонента Гумилева, заявившего, что акмеизм явился всего лишь «привозной заграничной штучкой». Ведь именно акмеизм оказался чрезвычайно плодотворным для русской литературы. Ахматовой и Мандельштаму удалось оставить после себя «вечные слова». Гумилев предстает в своих стихах одной из ярчайших личностей жестокого времени революций и мировых войн. И сегодня, почти столетие спустя, интерес к акмеизму сохранился в основном потому, что с ним связано творчество этих выдающихся поэтов, оказавших значительное влияние на судьбу русской поэзии XX века.

Основные принципы акмеизма:

— освобождение поэзии от символистских призывов к идеальному, возвращение ей ясности;

— отказ от мистической туманности, принятие земного мира в его многообразии, зримой конкретности, звучности, красочности;

— стремление придать слову определенное, точное значение;

— предметность и четкость образов, отточенность деталей;

— обращение к человеку, к «подлинности» его чувств;

— поэтизация мира первозданных эмоций, первобытно-биологического природного начала;

— перекличка с минувшими литературными эпохами, широчайшие эстетические ассоциации, «тоска по мировой культуре».

Характерно, что наиболее авторитетными учителями для акмеистов стали поэты, сыгравшие заметную роль в истории символизма, – М. Кузмин, И. Анненский, А. Блок. Литературным манифестам акмеистов предшествовала статья М. Кузмина "О прекрасной ясности", появившаяся в 1910 году в журнале "Аполлон". Статья декларировала стилевые принципы "прекрасной ясности": логичность художественного замысла, стройность композиции, четкость организации всех элементов художественной формы: "Любите слово, как Флобер, будьте экономны в средствах и скупы в словах, точны и подлинны, – и вы найдете секрет дивной вещи – прекрасной ясности – которую назвал бы я “кларизмом”".

В январе 1913 года появились манифесты поэтов-акмеистов: статья Н. Гумилева "Наследие символизма и акмеизм" и статья С. Городецкого "Некоторые течения в современной русской поэзии" (журнал "Аполлон").

Статья Н. Гумилева "Наследие символизма и акмеизм" (1913) открывается следующими словами: "Для внимательного читателя ясно, что символизм закончил свой круг развития и теперь падает". Н. Гумилев назвал символизм "достойным отцом", но подчеркивал при этом, что новое поколение выработало иной, "мужественно твердый и ясный взгляд на жизнь".

Акмеизм, по мысли Гумилева, есть попытка заново открыть ценность человеческой жизни, реального мира. Окружающая человека действительность для акмеиста самоценна и не нуждается в метафизических оправданиях. Поэтому следует перестать заигрывать с трансцендентным (выходящим за пределы человеческого познания) и вернуться к изображению трехмерного мира; простой предметный мир должен быть реабилитирован, он значителен сам по себе, а не только тем, что являет высшие сущности.

Н. Гумилев отказывается от "нецеломудренного" стремления символистов познать непознаваемое: "непознаваемое по самому смыслу этого слова нельзя познать... Все попытки в этом направлении нецеломудренны".

Главным в поэзии акмеизма становится художественное освоение многообразного и яркого реального земного мира. Еще категоричнее в этом смысле высказался С. Городецкий в статье "Некоторые течения в современной русской поэзии" (1913): "Борьба между акмеизмом и символизмом... есть прежде всего борьба за этот мир, звучащий, красочный, имеющий формы, вес и время... Символизм, в конце концов, заполнив мир “соответствиями”, обратил его в фантом, важный лишь постольку, поскольку он сквозит и просвечивает иными мирами, и умалил его высокую самоценность. У акмеистов роза опять стала хороша сама по себе, своими лепестками, запахом и цветом, а не своими мыслимыми подобиями с мистической любовью или чем-нибудь еще". После всяких "неприятий мир бесповоротно принят акмеизмом, во всей совокупности красот и безобразий".

С этим утверждением С. Городецкого перекликается знаменитое стихотворение А. Ахматовой "Мне ни к чему одические рати..." (1940) из цикла "Тайны ремесла":

Мне ни к чему одические рати

И прелесть элегических затей.

По мне, в стихах все быть должно некстати,

Не так, как у людей.

Когда б вы знали, из какого сора

Растут стихи, не ведая стыда,

Как желтый одуванчик у забора,

Как лопухи и лебеда.

Сердитый окрик, дегтя запах свежий,

Таинственная плесень на стене...

И стих уже звучит, задорен, нежен,

На радость вам и мне.

1940

Течение имело и другое название – адамизм (то есть "мужественно-твердый и ясный взгляд на жизнь"). Акмеисту, как Адаму – первому человеку – предстояло заново открыть жизнь, реальный, земной мир и дать всему свои имена. С. Городецкий писал: "Но этот новый Адам пришел не на шестой день творения в нетронутый и девственный мир, а в русскую современность. Он и здесь огляделся тем же ясным, зорким оком, принял все, что увидел, и пропел жизни и миру аллилуиа". См., например, стихотворение С. Городецкого "Адам":

Просторен мир и многозвучен,

И многоцветней радуг он,

И вот Адаму он поручен,

Изобретателю имен.

Назвать, узнать, сорвать покровы.

И праздных тайн, и ветхой мглы –

Вот первый подвиг. Подвиг новый –

Живой земле пропеть хвалы.

Поэты-акмеисты, при всей броскости их заявлений, не выдвинули детально разработанной философско-эстетической программы. Новое течение принесло с собой не столько новизну мировоззрения, сколько новизну поэтического языка, вкусовых ощущений. В противоположность символизму, проникнутому "духом музыки", акмеизм был ориентирован на пространственные искусства: живопись, архитектуру, скульптуру. В отличие от футуризма, который тоже возник как течение, направленное против символизма, акмеизм не провозглашал революционного изменения стихотворной техники, а стремился к гармоничному использованию повседневного языка в сфере поэзии.

В поэзии акмеизма ценились живописная четкость образов, точно вымеренная композиция, отточенность деталей. Мир поэта-акмеиста – это мир предметный, в котором художественной детали отводилось важное место. Красочная, порой даже экзотическая деталь могла использоваться неутилитарно, в чисто живописной функции.

Акмеизм, отрицая многое в эстетике символизма, творчески использовал его достижения: "Конкретность, “материалистичность” видения мира, рассеявшаяся и затерявшаяся в туманах символической поэзии, была вновь возвращена русской поэтической культуре ХХ века именно усилиями Мандельштама, Ахматовой, Гумилева и других поэтов их (акмеистического) круга. Но конкретность их образности была уже иной, нежели в поэзии прошлого, XIX века. Лирика Мандельштама, как и его друзей по цеху поэтов, пережила и вместила в себя опыт символистов, прежде всего Блока, со свойственным им острейшим чувством бесконечности и космичности бытия"¹.

25.Поэзия А.Ахматовой 1910-х годов

А. А. Ахматова (настоящая фамилия — Горенко) родилась в семье морского инженера, капитана 2-го ранга в отставке на ст. Большой Фонтан под Одессой. Через год после рождения дочери семья переехала в Царское Село. Здесь Ахматова стала ученицей Мариинской гимназии, но каждое лето проводила под Севастополем. "Мои первые впечатления — царскосельские, — писала она в позднейшей автобиографической заметке, — зеленое, сырое великолепие парков, выгон, куда меня водила няня, ипподром, где скакали маленькие пестрые лошадки, старый вокзал и нечто другое, что вошло впоследствии в "Царскосельскую оду"". В 1905 г. после развода родителей Ахматова с матерью переехала в Евпаторию. В 1906 — 1907 гг. она училась в выпускном классе Киево-Фундуклеевской гимназии, в 1908 — 1910 гг. — на юридическом отделении Киевских высших женских курсов.

25 апреля 1910 г. "за Днепром в деревенской церкви" она обвенчалась с Н. С. Гумилевым, с которым познакомилась в 1903 г. В 1907 г. он опубликовал ее стихотворение "На руке его много блестящих колец..." в издававшемся им в Париже журнале "Сириус". На стилистику ранних поэтических опытов Ахматовой оказало заметное влияние знакомство с прозой Гамсуна, с поэзией В. Я. Брюсова и А. А. Блока.

Свой медовый месяц Ахматова провела в Париже, затем переехала в Петербург и с 1910 по 1916 г. жила в основном в Царском Селе. Училась на Высших историко- литературных курсах Н. П. Раева. 14 июня 1910 г. состоялся дебют Ахматовой на "башне" Вячеслава Иванова. По свидетельству современников, "Вячеслав очень сурово прослушал ее стихи, одобрил только одно, об остальных промолчал, одно раскритиковал". Заключение "мэтра" было равнодушно-ироничным: "Какой густой романтизм..." В 1911 г., избрав литературным псевдонимом фамилию своей прабабки по материнской линии, она начала печататься в петербургских журналах, в том числе и в "Аполлоне". С момента основания "Цеха поэтов" стала его секретарем и деятельным участником. В 1912 г. вышел первый сборник Ахматовой "Вечер" с предисловием М. А. Кузмина. "Милый, радостный и горестный мир" открывается взору молодого поэта, но сгущенность психологических переживаний столь сильна, что вызывает чувство приближающейся трагедии. В фрагментарных зарисовках усиленно оттеняются мелочи, "конкретные осколки нашей жизни", рождающие ощущение острой эмоциональности. Эти стороны поэтического мировосприятия Ахматовой были соотнесены критиками с тенденциями, характерными для новой поэтической школы. В ее стихах увидели не только отвечающее духу времени преломление идеи Вечной женственности, уже не связанной с символическими контекстами, но и ту предельную "истонченность". психологического рисунка, которая стала возможна на излете символизма. Сквозь "милые мелочи", сквозь эстетическое любование радостями и печалями пробивалась творческая тоска по несовершенному — черта, которую С. М. Городецкий определил как "акмеистический пессимизм", тем самым еще раз подчеркнув принадлежность Ахматовой к определенной школе.

Печаль, которой дышали стихи "Вечера", казалась печалью "мудрого и уже утомленного сердца" и была пронизана "смертельным ядом иронии", по словам Г. И. Чулкова, что давало основание возводить поэтическую родословную Ахматовой к И. Ф. Анненскому, которого Гумилев назвал "знаменем" для "искателей новых путей", имея в виду поэтов-акмеистов. Впоследствии Ахматова рассказывала, каким откровением было для нее знакомство со стихами поэта, открывшего ей "новую гармонию". Линию своей поэтической преемственности Ахматова подтвердит стихотворением "Учитель" (1945) и собственным признанием: "Я веду свое начало от стихов Анненского. Его творчество, на мой взгляд, отмечено трагизмом, искренностью и художественной целостностью".

"Четки" (1914), следующая книга Ахматовой, продолжала лирический "сюжет" "Вечера". Вокруг стихов обоих сборников, объединенных узнаваемым образом героини, создавался автобиографический ореол, что позволяло видеть в них то "лирический дневник", то "романлирику". По сравнению с первым сборником в "Четках" усиливается подробность разработки образов, углубляется способность не только страдать и сострадать душам "неживых вещей", но и принять на себя "тревогу мира". Новый сборник показывал, что развитие Ахматовой как поэта идет не по линии расширения тематики, сила ее — в глубинном психологизме, в постижении нюансов психологических мотивировок, в чуткости к движениям души. Это качество ее поэзии с годами усиливалось. Будущий путь Ахматовой верно предугадал ее близкий друг Н. В. Недоброво. "Ее призвание — в рассечении пластов", — подчеркнул он в статье 1915 г., которую Ахматова считала лучшей из написанного о ее творчестве.

После "Четок" к Ахматовой приходит слава. Ее лирика оказалась близка не только "влюбленным гимназисткам", как иронично замечала Ахматова. Среди ее восторженных поклонников были поэты, только входившие в литературу, — М. И. Цветаева, Б. Л. Пастернак. Более сдержано, Но все же одобрительно отнеслись к Ахматовой А. А. Блок и В. Я. Брюсов. В эти годы Ахматова становится излюбленной моделью для многих художников и адресатом многочисленных стихотворных посвящений. Ее образ постепенно превращается в неотъемлемый символ петербургской поэзии эпохи акмеизма.

В годы первой мировой войны Ахматова не присоединила свой голос к голосам поэтов, разделявших официальный патриотический пафос, однако она с болью отозвалась на трагедии военного времени ("Июль 1914", "Молитва" и др.). Сборник "Белая стая", вышедший в сентябре 1917 г., не имел столь шумного успеха, как предыдущие книги. Но новые интонации скорбной торжественности, молитвенностн, сверхличное начало разрушали привычный стереотип ахматовской поэзии, сложившийся у читателя ее ранних стихов. Эти изменения уловил О. Э. Мандельштам, заметив: "Голос отречения крепнет все более и более в стихах Ахматовой, и в настоящее время ее поэзия близится к тому, чтобы стать одним из символов величия России".

После Октябрьской революции Ахматова не покинула Родину, оставшись в "своем краю глухом и грешном". В стихотворениях этих лет (сборники "Подорожник" и "Anno Domini MCMXXI", оба — 1921 года) скорбь о судьбе родной страны сливается с темой отрешенности от суетности мира, мотивы "великой земной любви" окрашиваются настроениями мистического ожидания "жениха", а понимание творчества как божественной благодати одухотворяет размышления о поэтическом слове и призвании поэта и переводит их в "вечный" план. В 1922 г. М. С. Шагинян писала, отмечая глубинное свойство дарования поэта: "Ахматова с годами все больше умеет быть потрясающе-народной, без всяких quasi, без фальши, с суровой простотой и с бесценной скупостью речи".

С 1924 г. Ахматову перестают печатать. В 1926 г. должно было выйти двухтомное собрание ее стихотворений, однако издание не состоялось, несмотря на продолжительные и настойчивые хлопоты. Только в 1940 г. увидел свет небольшой сборник "Из шести книг", а два следующих — в 1960-е годы ("Стихотворения", 1961; "Бег времени", 1965).

Начиная с середины 1920-х годов Ахматова много занимается архитектурой старого Петербурга, изучением жизни и творчества А. С. Пушкина, что отвечало ее художественным устремлениям к классической ясности и гармоничности поэтического стиля, а также было связано с осмыслением проблемы "поэт и власть". В Ахматовой, несмотря на жестокость времени, неистребимо жил дух высокой классики, определяя и ее творческую манеру, и стиль жизненного поведения.

В трагические 1930-1940-е годы Ахматова разделила судьбу многих своих соотечественников, пережив арест сына, мужа, гибель друзей, свое отлучение от литературы партийным постановлением 1946 г. Самим временем ей было дано нравственное право сказать вместе со "стомилльонным народом": "Мы ни единого удара не отклонили от себя". Произведения Ахматовой этого периода — поэма "Реквием" (1935-1940; в СССР опубликована в 1987 г.), стихи, написанные во время Великой Отечественной войны, свидетельствовали о способности поэта не отделять переживание личной трагедии от понимания катастрофичности самой истории. Б. М. Эйхенбаум важнейшей стороной поэтического мировосприятия Ахматовой считал "ощущение своей личной жизни как жизни национальной, народной, в которой все значительно и общезначимо". "Отсюда, — замечал критик, — выход в историю, в жизнь народа, отсюда — особого рода мужество, связанное с ощущением избранничества, миссии, великого, важного дела..." Жестокий, дисгармонический мир врывается в поэзию Ахматовой и диктует новые темы и новую поэтику: память истории и память культуры, судьба поколения, рассмотренная в исторической ретроспективе... Скрещиваются разновременные повествовательные планы, "чужое слово" уходит в глубины подтекста, история преломляется сквозь "вечные" образы мировой культуры, библейские и евангельские мотивы. Многозначительная недосказанность становится одним из художественных принципов позднего творчества Ахматовой. На нем строилась поэтика итогового произведения — "Поэмы без героя" (1940 — 65), которой Ахматова прощалась с Петербургом 1910-х годов и с той эпохой, которая сделала ее Поэтом.

Творчество Ахматовой как крупнейшее явление культуры XX в. получило мировое признание. В 1964 г. она стала лауреатом международной премии "Этна-Таормина", в 1965 г. — обладателем почетной степени доктора литературы Оксфордского университета.

5 марта 1966 г. Ахматова окончила свои дни на земле. 10 марта после отпевания в Никольском Морском соборе прах ее был погребен на кладбище в поселке Комарове под Ленинградом.

Уже после ее смерти, в 1987, во время Перестройки, был опубликован трагический и религиозный цикл "Реквием", написанный в 1935 — 1943 (дополнен 1957 — 1961).

26. Основные черты и мотивы поэзии И.Анненского

«Поэты говорят обыкновенно об одном из трех: или о страдании, или о смерти, или о красоте», - писал И. Анненский в одной из статей. Эта формула верна прежде всего по отношению к его собственному поэтическому миру. Он особенно любил в искусстве трагическое начало и острее своих современников реагировал на любые проявления жизненной дисгармонии. Подлинно трагическое мироощущение не имеет ничего общего с позицией тотального всеотрицания реальности, напротив, трагизм возможен лишь в том случае, если жизнь принимается человеком как драгоценный дар, как безусловная ценность. Лишь тот, кто по-настоящему ценит красоту природы, искусства, человеческого общения, способен остро переживать ее хрупкость, конечность, незащищенность от враждебных ей сил.

Мотивы страдания и смерти именно потому столь значимы в лирике Анненского, что они рождены опытом болезненного переживания быстротечности счастья и красоты. Страдание и красота для него - две стороны одной медали. «... Его страдающий человек страдает в Прекрасном Мире, овладеть которым он не в силах» (Гинзбург Л. О лирике). Высший вид красоты Анненский видел в искусстве слова, являвшемся для него главным оправданием жизни.

По своему мировоззрению и поэтическому стилю Анненский - символист. Но символы для него - не средство познания «непознаваемого», как для большинства других символистов, не брюсовские «ключи тайн», но особые образы, способные передать психологическое состояние человека. Символы в поэзии Анненского образно закрепляют Соответствия Между жизнью души и ее природно-бытовым окружением. Поэтому взгляд поэта устремлен не в заоблачные дали, но направлен на земное существование человека. Вяч. Иванов называл символизм Анненского «земным» или «ассоциативным»: «Поэт-символист этого типа берет исходной точкой в процессе своего творчества нечто физически или психологически конкретное и, не определяя его непосредственно, часто даже вовсе не называя, изображает ряд ассоциаций, имеющих с ним такую связь, обнаружение которой помогает многосторонне и ярко осознать душевный смысл явления, ставшего для поэта Переживанием, И иногда впервые назвать его - прежде обычным и пустым, ныне же столь многозначительным его именем» (Иванов Вяч. Борозды и межи).

Современные исследователи часто говорят о поэтическом стиле Анненского как о Психологическом Символизме. Источниками символизации для поэта часто служили конкретные детали современной ему цивилизации (крыши домов, плиты тротуара, перрон железнодорожного вокзала, станционный сторож, газовый фонарь) или подробности камерного быта (маятник, балкон, рояль, скрипка и т. п.). Эти и подобные им образы вещей присутствуют в стихах Анненского не столько в результате подробного описания предметов, сколько в форме переменчивой мозаики отдельных черточек, пунктирно обозначающих объект изображения.

Эта особенность изобразительной манеры Анненского напоминает об импрессионизме и сближает поэта со старшими символистами. В пейзажных зарисовках импрессионистический стиль Анненского проявляется в использовании разнообразных оттенков цвета, во внимании к изменчивым, едва уловимым состояниям природы, отражающим летучие внутренние состояния личности. С импрессионистическим стилем принято связывать и исключительное внимание поэта к звуковому потоку стиха, культивирование изысканных благозвучий, многообразных по форме фонетических повторов, разнообразных способов ритмического обогащения стиха.

В основе композиции как отдельных стихотворений Анненского, так и его сборника лирики «Кипарисовый Ларец», - принцип соответствий, сцепленности всех вещей и явлений. Читателю предлагается своего рода поэтический ребус: нужно угадать, как связаны попавшие в поле зрения лирического героя вещи с его настроением и между собой. Однако такая композиционная структура не имеет ничего общего со стремлением мистифицировать, озадачить читателя (как это было, например, в ранних стихах В. Брюсова). Дело в том, что лирический герой сам погружен в сложные раздумья о «постылом ребусе бытия», он будто разгадывает собственные алогичные ощущения. Потому так велика в стихах Анненского роль умолчания, когда поэт дает «нам почувствовать несказанное»; потому стихотворение часто строится на сложном узоре иносказаний (метафор и перифраза).

Индивидуальность лирического стиля Анненского сказалась и в разнообразии его поэтической лексики. Наряду с традиционной для поэзии лексикой он использовал такие разнородные лексические пласты, как философская терминология и «будничное» слово; галлицизмы (заимствования из французского; особенно любимо поэтом слово «мираж») и просторечные обороты («ну-ка», «где уж», «кому ж» и т. п.). По масштабам лексического обновления поэзии новаторство Анненского может быть сопоставлено с достижениями его великого предшественника Н. Некрасова.

Новизна поэтического стиля Анненского, сказавшаяся прежде всего в «заземлении» символистских абстракций, замене отвлеченных понятий их вещными эквивалентами, придании символу качеств предметного слова, - эта новизна обусловила промежуточное положение поэта между поколениями символистов и акмеистов. В поэзии серебряного века Анненский сыграл роль посредника между символизмом и постсимволистскими течениями (его наследие стало одним из источников поэтических стилей А. Ахматовой, О. Мандельштама, В. Маяковского). О.Мандельштам называл Анненского «первым учителем психологической остроты в новой русской лирике», влияние которого «сказалось на последующей русской поэзии с необычайной силой».

27. Художественное своеобразие лирики Н.Гумилева

Термин «акмеизм» и имя Н. Гумилева неразрывно связаны. Он оказался единственным, кто в полной мере воплотил идеологическую программу этого литературного направления. Появление акмеистов было своеобразным протестом против «обесценивания» слова. «Роза» перестала быть символом Богоматери, Вечной Женственности, стала абсолютно земным цветком. «Бытие», «вечность», «София» — эти слова уходили из поэтического лексикона.

Вот описание жирафа из стихотворения Гумилева:

Ему грациозная стройность и нега дана,

И шкуру его украшает волшебный узор,

С которым равняться осмелится только луна,

Дробясь и качаясь на влаге широких озер.

Здесь жираф предстает не в символическом, а в своем истинном виде. И эмоции, которые вызывает образ животного, живые, а не книжные.

Акмеисты одержали победу. Это была победа Н. Гумилева. Создатель яркого и самобытного литературного течения — акмеизма, — он завоевал симпатии читателей не только силой художественного таланта, оригинальностью и совершенством поэтических откровений, но и фанатичной любовью к путешествиям и странствиям, которые стали неотъемлемой частью его жизни и творчества. Муза Дальних Странствий, воспетая им во многих стихах, стала проводником поэта в непроходимых джунглях Центральной Африки, в огнедышащих песках Сахары, в верховьях и устье многоводного Нила, в мрачных горах Абиссинии и экзотических лесах Мадагаскара… Древние города Европы, Ближний Восток, Средиземное море…

И вот вся жизнь! Круженье, пенье,

Моря, пустыни, города,

Мелькающее отраженье

Потерянного навсегда.

Настоящее произведение поэтического искусства, декламировал Гумилев в статье «Наследие символизма и акмеизм», должно быть совершенным, отточенным, как лезвие бритвы. Достижимо ли это? Можно ли превратить теоретические выкладки в реальность стихов? Это достижимо, утверждал Гумилев, если поэт станет героем, выбирающим трудный и опасный путь. Оставалось только подтвердить это жизнью. И он это делал. От природы робкий, физически слабый, он приказал себе стать сильным и решительным, отправиться в длительные и рискованные путешествия, стать охотником на львов и носорогов, пойти добровольцем на фронт в империалистическую войну и получить за храбрость два солдатских Георгия и, наконец, оказавшись в следственной камере Петроградской губчека, заявлять следователю о своем «монархизме» вместо того, чтобы предпринять попытку оправдаться и спасти себе жизнь. Мечтательный лирик, он вытравил из своего сердца влюбленность и задумчивость, избавился от грусти и растерянности и в горниле страстей выковал сильный, звенящий, как дамасская сабля, голос, уничтожающий человеческий страх и покорность, прокладывающий дорогу человеческой гордости и мужеству. Героями его стихотворений становятся открыватели новых земель и флибустьеры, скитальцы, средневековые рыцари, охотники на африканских зверей и бесстрашные капитаны… Герои реальные и мифические, жившие много веков тому назад и современники, решившие достичь Северного полюса, — все они становились помощниками поэта, мечтавшего сделать своих читателей героями «сильной, веселой и злой планеты».

Я учу их, как не бояться,

Не бояться и делать, что надо.

Следует отметить, что уже в раннем творчестве поэта наметились основные (исключительно «гумилевские») черты, которые, так или иначе изменяясь и совершенствуясь, прошли через все его сборники и составили в конечном итоге неповторимый облик его поэтики. Что же это за черты? Безусловно, романтический дух большинства его произведений, обусловивший выбор определенной системы художественных средств: образной структуры, композиции, сюжета, поэтической речи. Презрение к миру денежных интересов, мещанскому благополучию, духовной бездеятельности, неприятие буржуазной морали побуждали поэта создавать героев по контрасту с современниками, героев, одухотворенных идеями дерзкими, но в основе своей — благородными, охваченными неистовой страстью к переменам, открытиям, борьбе, торжествующими победу над внешним миром, даже если эта победа досталась ценой их жизни.

Как конквистадор в панцире железном,

Я вышел в путь и весело иду,

То отдыхая в радостном саду,

То наклоняясь к пропастям и безднам.

Пусть смерть приходит, я зову любую!

Я с нею буду биться до конца,

И, может быть, рукою мертвеца

Я лилию добуду голубую.

Второй характерной особенностью поэзии Гумилева является отточенность, филигранность формы, изысканность рифм, гармония и благозвучность звуковых повторов, возвышенность и благородство поэтической интонации. «Начиная с «Пути конквистадоров» и кончая «Огненным столпом», — отмечал литературовед Э. Ф. Тоилербах, — поэт неизменно шел одной и той же дорогой: к совершенству формы, к магии слова, к деспотическому овладению стихом». В стихотворении «Поэту» Гумилев выразил свое отношение к поэтической форме и требования к ремеслу стихотворца:

Пусть будет стих твой гибок, но упруг,

Как тополь зеленеющей долины,

Как грудь земли, куда вонзили плуг,

Как девушка, не знавшая мужчины.

Уверенную строгость береги:

Твой стих не должен ни порхать, ни биться.

Хотя у музы легкие шаги,

Она богиня, а не танцовщица.

Третьей характерной чертой творчества поэта является его пристрастие к экзотике, интерес к африканскому и азиатскому континентам, к мифологии и фольклору племен, населяющим их, к яркой и буйной растительности, необычным животным. Яркий, пестрый мир гумилевских стихотворений не вызывает сложных ассоциаций, зато всегда радует читателя своей самобытностью. Выстрелами на дуэли были убиты Пушкин и Лермонтов, пробитое пулей, перестало клокотать сердце Маяковского, безумная жестокость оборвала жизнь Н. Гумилева…

Сколько поэтов преждевременно потеряла Россия! Как воскресить их? Как оживить? Живой водой воистину может стать наше прикосновение к их стихам, наша память о них. Только тогда расцветут «сады души» погибших поэтов и удивят нас своей красотой и благородством.

Сады моей души всегда узорны,

В них ветры так свежи и тиховейны,

В них золотой песок и мрамор черный,

Глубокие, прозрачные бассейны.

Растенья в них, как сны, необычайны.

Пускай сирокко бесится в пустыне,

Сады моей души всегда узорны.

Николай Гумилёв (1886 - 1921) прожил короткую жизнь – всего 35 лет. Но этого было достаточно, чтобы заявить о себе как о выдающемся русском поэте, достойном представителе «серебряного века». Символистам и футуристам Гумилев противопоставил акмеизм. Как создатель нового литературного направления, в первом десятилетии ХХ века он приобрёл широкую известность. Греческое слово «акме» в переводе означало «цвести» и трансформировалось в программе акмеистов как ясность, простота, утверждение реального в жизни.

Свой путь в поэзию Гумилёв начал со сборника «Путь конквистадоров» (1905). Лирический герой раннего Гумилёва – романтический герой. Он видит себя конквистадором-завоевателем, весело идущим, «то отдыхая в радостном саду, то наклоняясь к пропастям и безднам». Он готов к смерти («Я с нею буду биться до конца»), но перед мечтой не отступит («Я лилию добуду голубую»). Завоевать весь мир означает для лирического героя Гумилева увидеть фантастическое озеро Чад, жирафов, баобабы, верблюдов, пиратов, океанские корабли, познакомиться с настоящими капитанами.

Свою поэзию Н. Гумилёв называл Музой Дальних Странствий. Неистребимая жажда странствий владела Гумилевым всю жизнь. Возможно, что рассказы отца, корабельного врача, его дяди, контр-адмирала, увлечение приключенческой литературой оказали влияние на формирование мировосприятия Н. Гумилёва. Его романтический герой противопоставляет себя скучной, обыденной жизни мещан. Это герой – странник, вечный искатель. Тема странствия земного перетекает в его творчестве в тему странствия духовного. Важную роль в его творчестве играет тема судьбы поколения и своего собственного пути. Выражением поэтического кредо Н.Гумилева стало стихотворение «Путь конквистадоров»(1905). Лирический герой следует за звездой, идет мимо пропасти и бездны, «райского сада». Он ощущает противоречия жизни, ее дисбаланс. Но вместе с тем лирический герой готов выдумать себе эту звезду даже на краю пропасти. Здесь «Лилея голубая», звезда – это стремление достигнуть заветной цели. Это выражение активной жизненной позиции, оптимизма лирического героя. Недаром впоследствии он напишет: «Сады моей души всегда узорны». Лирический герой Гумилева смело готов идти по выбранному пути, его не страшат опасности.

Влияние на мировосприятие Гумилева оказала экспедиция в Африку, в которой он принимал участие. Африка наполнила его поэзию новым, доселе неизвестным экзотическим миром. Особенно ярко это проявилось в стихотворении «Жираф». Здесь возникает мотив романтических путешествий, экзотики, столь любимой Гумилевым. Но стихотворение интересно не экзотическим жирафом, а исследованием мира души. Лирический герой, повидавший так много чужих земель, пытается развеять грусть своей безмолвной собеседницы. Он восклицает: «Послушай!», но не находит у нее сочувствия. Герои пребывают в разных мирах: героиня живет в реальном мире и не верит сказкам («ты верить не хочешь во что-нибудь, кроме дождя»). Лирический герой же весь во власти стремления постичь неизведанное, увидеть невиданное.

Первая мировая война и революция 1917 года изменила поэтический мир Гумилева, внесла туда новые темы. Программным стихотворением в творчестве поэта стал «Заблудившийся трамвай» (1919). Это - своего рода метафора жизненного пути Гумилева и человека вообще. Трамвай становится образом эпохи.

Жизнь непредсказуема и тем интересна, стремительна, неуловима, словно чудо-трамвай. Чтобы всё успеть, увидеть все краски жизни, нужно всего лишь сесть на этот трамвай. Но «трамвай» здесь – это и символ России, которая вынуждена переживать не только времена радости и мира, но и времена хаоса, в неизвестность, в «бездну времен»:

Мчался он бурей тёмной, крылатой,

Он заблудился в бездне времён…

В этом стихотворении поэт осмысляет будущее России, пережившей революцию 1917 года. В философском плане стихотворение символизирует единство времени и пространства для лирического героя. Фантастическое подчас носит здесь пародийный характер: «голову срезал палач мне». Это своеобразное видение себя в будущем.

В 1918 году выходит его книга «Костер». Это зрелая книга поэта, одна из самых национальных в его лирике. Андрей Рубцов, былинный Вольга, городок с крестом над церковью, и «Мужик» образуют завершенную картину.

Последний сборник поэта «Огненный столп» наполнены философскими размышлениями о земном пути человека, о вечных ценностях, о смерти и бессмертии. Само творчество здесь понято уже не как ремесло, умение писать стихи, а именно как откровение, форма существования, высшее проявление «я».

Жизнь Гумилева окончилась трагически. Против него было сфабриковано дело об измене, и в 1921г. его расстреляли. В поздних стихотворениях он подошел к выработке совершенно иного стиля, предугадывая будущий путь развития больших поэтов. В своем творчестве Гумилев утверждал свободу и бессмертие личности человека: «наша свобода – только оттуда бьющий свет».

28. Художественное своеобразие лирики О.Мандельштама 1910-х годов

Осип Эмильевич Мандельштам принадлежал к плеяде блистательных поэтов Серебряного века. Его оригинальная высокая лирика стала весомым вкладом в русскую поэзию XX века, а трагическая судьба до сих пор не оставляет равнодушными почитателей его творчества.
Мандельштам начал писать стихи в 14 лет, хотя родители не одобряли этого занятия. Он получил блестящее образование, знал иностранные языки, увлекался музыкой и философией. Будущий поэт считал искусство самым главным в жизни, у него сформировались свои понятия о прекрасном и возвышенном.
Для ранней лирики Мандельштама характерны раздумья над смыслом жизни и пессимизм:

Неутомимый маятник качается
И хочет быть моей судьбой.

Первые опубликованные стихотворения имели названия «Невыразимая печаль…», «Дано мне тело – что мне делать с ним…», «Медлительный снежный улей…». Их темой была иллюзорность действительности. Ахматова, познакомившись с творчеством молодого поэта, спрашивала: «Кто укажет, откуда донеслась до нас эта новая божественная гармония, которую называют стихами Осипа Мандельштама?» Вслед за Тютчевым поэт вводил в стихи образы сна, хаоса, одинокого голоса среди пустоты пространств, космоса и бушующего моря.
Начал Мандельштам с увлечения символизмом. В стихах этого периода он утверждал, что музыка – это первооснова всего живого. Его стихи были музыкальными, он часто создавал музыкальные образы, обращался к творчеству композиторов Баха, Глюка, Моцарта, Бетховена и других.
Образы его стихов были еще нечеткими, автор словно хотел уйти в мир поэзии. Он писал: «Неужели я настоящий, / И действительно смерть придет?»
Знакомство с акмеистами меняет тональность и содержание лирики Мандельштама. В статье «Утро акмеизма» он писал, что считает слово камнем, который акмеисты кладут в основу здания нового литературного направления. Свой первый сборник стихов он так и назвал – «Камень». Мандельштам пишет, что поэт должен быть зодчим, архитектором в стихах. У него самого изменились тематика, образный строй, стиль и колорит стихов. Образы стали предметными, зримыми и вещественными. Поэт размышляет о философской сути камня, глины, дерева, яблока, хлеба. Он наделяет весом, тяжестью предметы, ищет в камне философско-мистический смысл.
В его творчестве часто встречаются образы архитектуры. Говорят, что архитектура – это застывшая музыка. Мандельштам доказывает это своими стихами, которые завораживают красотой линий и глубиной мысли. Поражают его стихи о Соборе Парижской Богоматери, об Адмиралтействе, о Софийском соборе в Константинополе, об Айя-Софии, об Успенском храме Кремля в Москве и Казанском соборе в Петербурге и многих других шедеврах архитектуры. Поэт в них размышляет о времени, о победе изящного над грубым, света над тьмой. В его стихах ассоциативность образов и импрессионизм письма. Ценность этих стихотворений в их философском и историко-культурном содержании. Мандельштама можно назвать певцом цивилизации:

Природа – тот же Рим и отразилась в нем.
Мы видим образы его гражданской мощи
В прозрачном воздухе, как в цирке голубом,
На форуме полей и в колоннаде рощи.

Поэт пытался осмыслить историю цивилизаций и народов как единый, бесконечный процесс.
Так же талантливо Мандельштам описывал мир природы в стихотворениях «Раковина», «Есть иволги в лесах, и гласных долгота…» и других:

Звук осторожный и глухой
Плода, сорвавшегося с древа,
Среди немолчного напева
Глубокой тишины лесной…