Презентизм первобытного мышления

Презентизм (present - настоящее) — одна из форм восприятия времени и отношения к нему, тип исторического мышления, жизнь в настоящем, не имеющая темпоральных горизонтов или перспектив, когда время сознания синхронно времени жизни, ситуация, когда сознание не имеет собственного времени.

В. Кабо говорит о презентизме первобытного мышления: прошедшее и будущее мыслились в боль шей или меньшей степени (в зависимости от уровня развития мышления) подобными настоящему. Именно поэтому можно было легко предсказывать будущее и даже воздействовать на него с помощью магии. Рецидивы презентизма сказываются до сих пор, особенно в обыденном сознании, а иногда и в разработках прогнозов [Кабо, 2002].

Данные археологии и этнографии показывают, что первобыт­ное мышление лишь после долгого развития выработало пред­ставления о прошлом и (гораздо позднее) о будущем как о чем-то отличном от настоящего. На ранних стадиях развития общества проблема изменений во времени, видимо, вообще не осознава­лась. Даже более позднее представление о цепи событий как о причинно-следственном логическом процессе было довольно смутным. По сути, время существовало только одно — настоя­щее. Затем к нему добавилось другое — не прошлое или буду­щее, а просто «другое», отличное от настоящего, в котором дей­ствовали герои мифов и разные сверхъестественные силы. Но и в это мифическое время жизнь была похожа на окружающую, как две капли воды. Сказывался своеобразный презентизм первобыт­ного мышления: прошедшее и будущее мыслились в большей или меньшей степени (в зависимости от уровня развития мышле­ния) подобными настоящему. Именно поэтому можно было лег­ко «предсказывать» будущее и даже «воздействовать» на него с помощью магии.

Рецидивы презентизма сказываются до сих пор, особенно в обыденном сознании, а иногда и в разработках прогнозов, когда прогнозист по инертности мышления «пугается» чересчур ради­кальных, с его точки зрения, выводов и стремится представить будущее в виде чуть-чуть приухудшенного или приулучшенного настоящего без каких-либо существенных качественных перемен. Часто его подталкивает к этому психологический эффект так на­зываемой футурофобии, заключающейся в том, что человечес­кая психика крайне раздражительно реагирует на любую «карти­ну будущего» (впрочем, и прошлого тоже, хотя и в меньшей сте­пени), существенно отличную от настоящего. Такая картина вы­зывает, как правило, инстинктивно негативное отношение, и в результате будущее обычно предстает как несколько идеализиро­ванное настоящее.

Эти особенности человеческой психики и мышления, унасле­дованные от далекого прошлого, теоретику и практику прогнози­рования необходимо постоянно иметь в виду — прежде всего при опросах экспертов, а тем более населения.

Прежде чем человек обнаружил, что существует «иное вре­мя» — время, не тождественное настоящему, ему пришлось за­думаться над возможностью «иного мира» — мира, не тожде­ственного окружающему, куда «уходят» усопшие. Лишь потом совершился переход к конструированию «иного мира в ином времени» — «иного будущего». Этот процесс шел по трем ос­новным направлениям: религиозному, утопическому, философско-историческому.

Вообще-то такой результат предусмотрен теорией прогно­зирования и носит название «рецидивы презентизма перво­бытного мышления». Дело в том, что установлено: первона­чально человек долгое время полностью отождествлял насто­ящее и будущее, т.е. рассматривал любое будущее как беско­нечно продолжающееся без каких-либо существенных измене­ний настоящее (а раньше для него вообще не существовало прошлого, настоящего и будущего, все было, как и у живот­ных, так сказать, «сиюминутно»). Доказано, что было бы пре­увеличением утверждать, будто современный человек в дан­ном отношении очень далеко ушел от своего первобытного предка. Нет, он склонен представлять сколь угодно далекое прошлое или будущее в привычных для него чертах настояще­го. Давно выяснено, что даже любая фантастика — это всего лишь разные комбинации разных черт привычного земного, и никогда ничего больше. Даже такие порожденные воображе­нием человека «потусторонние миры», как рай или ад, — всего лишь упрощенная проекция представлений о «хорошей жиз­ни» или о «страданиях», как они складывались на основе жиз­ненного опыта в те или иные века. Поговорите о будущем, скажем, о мире XXI века со старшеклассником, студентом, даже с научным работником (не специалистом по прогностике) — скорее всего, вы получите зеркальное отображение нынешне­го дня, возможно, чуть идеализированного или, напротив, несколько драматизированного, только и всего. Словом, по­лучите «презентизм».

Опыт показывает, что «презентизм» проходит по мере зна­комства с прогностической или хотя бы научно-фантастичес­кой литературой.

Все 40 000 лет существования рода гомо сапиенс (по некоторым дан­ным, даже намного больше) человеческое общество пребывало в состоянии, разительно отличающемся от современного нам. Оно именовалось матриархатом, затем патриархатом, отдельные ста­дии его развития называли дикостью, варварством, цивилизаци­ей, их подразделяли на несколько общественно-экономических формаций и множество разновидностей общественного строя. Однако, при всех различиях, первобытную общину и, скажем, ан­глийскую, германскую, французскую деревню XVIII века, рус­скую деревню XIX — начала XX века, латиноамериканскую, ази­атскую, африканскую деревню первой половины XX в. (отчасти включая малые города и окраины крупных) объединяла исчез­нувшая или исчезающая ныне на глазах жесткость, стабильность, если можно так сказать, окостенелость общественных порядков. Из этого состояния крупный английский город, а за ним и малый город, а за ним и деревня начали мало-помалу выходить лишь с конца XVIII столетия, французские — лишь на протяжении XIX столетия, другие западноевропейские и японские — лишь со вто­рой половины XIX — начало XX столетия, русские — лишь со второй половины XX столетия, а в латиноамериканских, азиатс­ких, африканских странах этот процесс только-только начинает развертываться.

Достаточно напомнить (впрочем, об этом говорилось не раз, в том числе и в наших работах), что в конце 20-х годов, т.е. всего 70 лет назад, 82% населения Советского Союза проживало в сельс­кой местности, а еще 10—12% — в таких же, как и там, избах, хатах, саклях малых городов и по окраинам больших. В совокуп­ности это составляло более девяти десятых населения страны. И даже к середине 50-х годов, т.е. всего лишь полвека назад, соответ­ствующие пропорции составляли 55% и все те же 10—12% (до начала массового строительства «пятиэтажек») — итого более двух третей, подавляющее большинство. Да и из оставшейся тре­ти подавляющее большинство были выходцами из все тех же изб, хат, саклей, с той же социальной психологией, с тем же, в общем и целом, отношением к окружающей действительности. Для всех этих людей было характерно подавляющее господство сложной семьи старого типа с сильнейшими пережитками бытовой патри­архальности, со всеми характерными чертами традиционного сельского образа жизни, который ныне всюду сменяется совре­менным городским.

Состояние, предшествовавшее последнему, было сложным. Его нельзя однозначно оценивать, как «худшее», «более примитивное», «менее развитое» и т.п. Оно попросту качественно отличалось от со­временного, причем в нем автоматически решались многие соци­альные проблемы, трудно разрешимые сегодня. Однако оно в насто­ящее время полностью перестало соответствовать уровню научно-технического прогресса, уровню производительности труда, связан­ному с этим уровню возможностей и соответствующему уровню запросов людей. Короче говоря, оно перестало соответствовать усло­виям жизни и на этом основании отошло или отходит в прошлое.

В социальный механизм закрепления сложившихся стереотипов сознания и поведения включалась система социальных потребнос­тей личности, и прежде всего потребность в самоутверждении, т.е. в уважении со стороны окружающих, и на этом основании в само­уважении. Как известно, эта потребность наисильнейшая, когда удов­летворены фундаментальные потребности в самосохранении (пита­ние, здоровье и т.д.), а зачастую даже временами отодвигает после­дние на второй план. И коль скоро самоутверждения легче всего достичь, скрупулезно следуя сложившимся стереотипам и реши­тельно осуждая всякое отступление от них, нетрудно представить себе, какой истовой может быть убежденность в неприятии каких-либо нововведений, каким воинствующим — стремление не допус­тить их.

Наиболее яркий пример — история социалистической мыс­ли со времен Возрождения до наших дней.

Если уподобить человеческие представления своего рода «популяциям идей», то рутинные мысли окажутся схожи с «нор­мальными особями» подобной популяции, а новаторские — с мутантными. И чем оригинальнее идея — тем отвратительнее пред­ставляется «мутант» нормальным особям, причем их отвращение к нему вполне рациональное, поскольку скорее всего или чаще даже почти наверняка мутант — всего лишь урод, потомство которого, если дать ему расплодиться, может привести к гибели соответству­ющую популяцию. Разве не в точности так же относимся мы к уро­дам и дебилам, разве не опасаемся гибельной для человечества опасности их размножения?

Однако столь же хорошо известно, что мутация (не всякая, ко­нечно, а оптимальная для изменившихся условий) — двигатель про­гресса. И если бы не мутация, органический мир нашей планеты так и застрял бы на уровне каких-нибудь одноклеточных водорослей, а то и на еще более примитивном. Во всяком случае, без мутации человеку было ни за что не произойти ни от обезьяны, ни от кого бы то ни было еще.

Впрочем, история нашей страны на протяжении ряда последних десятилетий явила миру достаточное количество ярчайших приме­ров, что именно происходит, когда едва родившееся нововведение без малейшего критического восприятия встречают бурей аплодис­ментов, переходящих в овации. Так что здесь дальнейшие коммента­рии излишни.

Два вывода проистекают из только что описанного нами фено­мена «футурофобии» в обыденном сознании:

1. «Футурофобия», в известном смысле, играет положительную роль для отбраковки идей (обычно — подавляющего большинства почти всех идей той или иной направленности), способных привести к порождению нововведений опасных, гибельных для общества. И поскольку инновационные силы сегодня значительно мощнее, все чаще успешно одолевают спасительный для общества «эффект фу­турофобии», необходимы искусственные механизмы, имитирую­щие его, для «испытания на прочность», точнее, на конструктив­ность каждого нововведения. В этих механизмах важную роль при­званы сыграть различные способы «взвешивания» последствий на­мечаемых или реализуемых нововведений.

2. «Футурофобия», если пустить дело на самотек, предоставить событиям развиваться стихийно, все еще достаточно сильна, чтобы подавить любое в принципе нововведение, причем отнюдь не ис­ключено, что подавлено будет как раз конструктивное, позитивное и тем самым открыта дорога для опасного, гибельного. Таким обра­зом, и с данной стороны необходимы искусственные механизмы, не позволяющие рутинному мышлению пресечь конструктивное но­вовведение в зародыше. Для этого нужно, во-первых, научиться от­делять плевелы от зерен, т.е. потенциально конструктивные нововве­дения от потенциально разрушительных для общества. Во-вторых, нужно научиться уберегать нарождающееся конструктивное от обыч­но господствующего рутинного. В обоих случаях «взвешивание» позитивных и негативных последствий также способно сыграть бла­готворную роль при одном условии: при четких теоретических уста­новках, учитывающих сложный диалектический характер «эффекта футурофобии» в обыденном сознании.