Противостояние Горбачёва и Ельцина

На ХХVII съезде КПСС в конце февраля-начале марта 1986 г. Горбачёв и Ельцинсовместно работали над «обновлением социализма к ХХI веку», над «наращиванием» борьбы против «бюрократического консерватизма», «привилегий», «коммунистического чванства». Ссылаясь на Ленина, оба верили в возможность реформирования бюрократической доктрины государственного социализма, но разница во мнениях так или иначе проявлялась, отражая сложные взаимоотношения, выросшие из личных и политических баталий[11].

Серьезные трения между ними стали объектом национального и международного внимания после письма Ельцина к Горбачеву от 12 сентября 1987 г., где он сообщал об отставке с поста секретаря московского горкома. Было очевидно, что имеются значительные разногласия, хотя даже сами действующие лица едва ли осознавали их истинные причины. С целью ускорить перестройку Ельцин бросил перчатку, требуя практической и идеологической борьбы против бюрократии, в том числе за счёт смены кадрового состава Политбюро, а особенно отстранения Егора Лигачёва.

В том году Ельцин уже бил Горбачёва в самое уязвимое место, усиленно атакуя бюрократические привилегии и делая тем самым более умеренного генсека защитником старой номенклатуры. На пленуме ЦК в феврале 1988 г. Ельцин заговорил о собственном определении социализма, укрывшись за риторическим вопросом: «Куда мы идём?». Он заверил аудиторию, что говорит не об отказе от социализма, а, наоборот, о его переопределении, о защите его достижений и расширении рабочей демократии. На самом деле здесь он шёл по следам Горбачёва, который в речи во Дворце съездов 2 ноября 1987 г. назвал целью перестройки не что иное, как возвращение к теории и практике ленинской концепции социализма.

В феврале-марте 1989 г. Ельцин уже объединял «исторический шанс создать многопартийную систему» с концепцией социализма, где общество не будет «расслоено по уровням благосостояния». В одной из предвыборных речей он заметил, что «необходимо ужесточить борьбу за социальную и нравственную справедливость»[12]. На первом съезде народных депутатов 30 мая 1989 г. Горбачёв снова подписался под призывом переопределения социализма, указав, правда, границы понимания последнего. Горбачёв отсылал к «живому соревнованию всех форм собственности»[13], напоминая в то же время: «вся власть советам». И ничего не было сказано им о примирении советской демократии с существованием независимых экономических единиц, использующих альтернативные формы собственности. А Ельцин в то время уже пел на иной манер. Обостряя борьбу за власть, он в течение 1989 г. постепенно отошел от идеи самоуправляющегося, антибюрократического социализма в пользу рыночной экономики как таковой. Горбачёв продолжал клеймить Ельцина за «левачество», не замечая радикальной смены его позиции[14]. Генсек не хотел уступить Ельцину роль «радикального реформатора», обеспечившую ему самому высокий престиж на Западе (пусть и не в своей стране).

Горбачёв бился на два фронта — против консерваторов и против «горластого левака» Ельцина[15]. Ему приходилось все больше уходить в защиту, поскольку после 1989 г. с разных сторон на него нападали все сильнее и сильнее. В интервью «Гардиан» 15 марта 1990 г. Горбачёв все ещё настаивал, что он коммунист, хоть и передал часть партийной власти Съезду народных депутатов, который в знак признательности избрал его президентом СССР, в чём он увидел возможность оживления демократии. Первое признание Горбачёвым серьёзности кризиса прозвучало в мае 1990 г., когда он обвинил ельцинскую фракцию в «угрозе социализму». Но главным противником «социалистических реформ» был всё равно назван «консерватизм». Очевидно, Горбачёв оценивал расстановку сил вовсе не исходя из политических разногласий, составляющих основу конфликта, поскольку он даже не понял, насколько «левый» Ельцин ушел вправо навстречу рыночной экономике. В борьбе за власть он предпочёл пренебречь сутью разногласий. И выглядел неспособным разобраться в ситуации даже тогда, когда, будучи президентом СССР, противостоял Ельцину в вопросе о независимости России. То ли не осмыслив теоретически, то ли руководствуясь тактическими соображениями, он так и не провел различия между «модернизацией» и «социализмом» как разными путями развития. А ведь теория модернизации отражает ценности капиталистического центра, тогда как согласно изначальной посылке перестройки, которую Горбачёв лично отстаивал, «основа социализма» и «общественное самоуправление» — синонимы.

В конце концов, несмотря на формальную победу Горбачёва на референдуме 17 марта 1991 г. о сохранении Советского Союза, распад государства лишь ускорился: местные элиты боролись за существование, и напряжённость между центром и регионами возросла. Государственное разложение было катализировано горбачёвской потребностью в союзниках на всесоюзном и местном уровнях — они вовлекли его в нужные только им политические маневры. Федеральная власть стала просто разменной монетой; генсек, он же президент, не имел поддержки ни центральной элиты, ни региональной, а потому и недовольство им росло на обоих уровнях.

Как принципиальный противник Горбачёва, Ельцин умышленно ускорял процесс дезинтеграции СССР, используя возможности президента России. Горбачёв оказался лишен весомых аргументов, так как он рассматривал вопрос государственной структуры только в политико-правовом поле, отделяя ее от структуры общества[16]. Это играло на руку Ельцину, который в 1990 г. ничтоже сумняшеся заключил союз с региональными элитами. Десятилетиями за формальным федеративным устройством скрывалась фикция суверенитета союзных республик. Все прекрасно понимали, что необходимость накопления капитала в центре из-за роли последнего в распределении благ обусловила централизованную государственную структуру. И перестройка не могла обойти стороной принцип, лежащий в основе государственного строительства. Для защиты интересов республик и прочих регионов этническая идентичность была провозглашена высшей ценностью, а местные элиты — её естественными выразителями. Центральная власть Российской Федерации тоже провозгласила курс на националистическую защиту «русских ценностей».

12 июня 1990 г. в «Декларации о государственном суверенитете РСФСР» было объявлено о приоритете местных республиканских законов над законами федерации. Так началась трансформация централизованного государства, и это ознаменовало не его «модернизацию», но уничтожение. Российская «декларация независимости» громко возвестила распад Советского Союза и еще раз подтвердила, что его разделение по линии национальных государств облегчит интеграцию в глобальную экономику. Изоляция же Горбачёва в партии всё росла. Хотя в секретном документе 27 августа 1990 г., написанном во время размежевания платформ внутри КПСС, заместитель генерального секретаря Владимир Ивашко предупреждал своего шефа о партийном расколе[17]. Горбачёв всегда пытался занять центральную позицию как в партии, так и в стране, но никакого «центра» больше не было. Он дистанцировался от «ностальгических» коммунистов, будучи при этом на ножах с «демократами».

На пленуме ЦК в декабре 1989 г. Горбачёв ещё более сузил круг сочувствующих, отметя как «консервативную» исходящую снизу критику структурных проблем государства. Первый секретарь Кемеровского обкома А. Г. Мельников выразил сомнение в правильности направления перестройки и указал на то, что процесс реформ, едва начиная привлекать на свою сторону некоторые слои населения, всякий раз в конце концов оказывался дискредитированным[18]. Он предупреждал об опасном положении партии, которая повернулась спиной к населению в то время, когда внутри неё искусственно разжигаются конфликты между аппаратчиками и рядовыми членами, национальными и центральными партийными организациями, партийными комитетами и партийной прессой, а также между коммунистами и народными депутатами. Он твердил членам Центрального комитета: «Заметьте, за эту критическую обстановку в стране (товары народного потребления исчезли из магазинов, во многих местах остановились все производственные предприятия, обычными стали забастовки, национальные конфликты, продолжался экономический спад и пр. — Т. К.) нас хвалит весь буржуазный мир, все бывшие и настоящие противники, благословляет папа. Над всем этим ЦК пора задуматься…»[19].

Это была единственная речь на пленуме, заставившая Горбачёва занять кафедру и произнести длинный ответ, в котором говорилось об «опасности» точки зрения кемеровского партийного секретаря, усомнившегося в правильности направления перестройки: «Я никогда не соглашусь … с утверждением, что то, что мы делаем, то, что мы осуществляем — подарок буржуазии! И папа доволен, одобряет! Это, я вам скажу вообще, — такой провинциализм в теории и политике, что я решительно отвергаю. Это вообще не отвечает существу дела! Это попытка, понимаете, посеять здесь, в Центральном Комитете, сомнение в нашем главном выборе — идти дорогой перестройки! Это попытка призвать или начинать топтаться на месте, или вообще возвращаться назад!» Горбачёв продолжил обвинять Мельникова и дальше, вплоть до заключительного слова пленума[20].

Интересно, что за несколько дней до опереточного путча в августе 1991 г. Горбачёв в газетной статье настаивал, что его нельзя считать предателем, так как те, «кто считает недавние события предательством социализма, выражаютнаследие пост-сталинизма, которое ещё далеко не исчерпано». Те, кто мыслит тупиковыми понятиями прошлого, должны понять, что «революция в сознании людей — очень медленный и трудный процесс»[21]. Учитывая только это «мышление понятиями прошлого», Горбачёв никогда действительно не задумывался о возможных негативных последствиях собственной политики, несмотря на множество сигналов со всей территории Советского Союза, в огромных количествах публиковавшихся в журнале ЦК[22]. В борьбе за власть он обращал гораздо больше внимания на мнение международных кругов, чем на «чрезмерную восприимчивость» членов Коммунистической партии. Его зацикленность на «ускользающей» власти привела постоянным уступкам в вопросах, где он предпочел бы их не делать, в том числе и в ключевом вопросе о собственности и выживании Советского Союза. Конечно, Горбачёва хвалили не только западные политики и папа: многие западные марксистские интеллектуалы переоценили возможности социалистического прогресса. Даже выдающийся марксистский экономист и троцкистский теоретик Эрнест Мандель выразил значительный оптимизм насчёт обобществления государственной собственности как части процесса демократизации, хотя он изменил свои взгляды в свете дальнейшего развития[23].