Тысячный день 2 страница

– Удел мирный… – опустив глаза, повторила Виона, и слабая улыбка пробежала по её губам. – Да… радость избранных… Удел мирный…

Служанка вышла, и Волкодав затворил дверь. И, когда она уже закрывалась, услышал, как там, в опочивальне, испуганно ахнула нянька.

Мало ли что могло её напугать. К примеру, малыш выбрал время и – её, няньки, недосмотр! – непоправимо испортил дорогое шёлковое одеяльце. Или мохнатая ночная бабочка влетела в окно, чтобы тут же сгореть над светильником и покатиться по полу трепещущим, ещё живым угольком… Такие вещи Волкодав предпочитал обдумывать ПОСЛЕ. Когда уже выяснится, что не было нужды бросаться на выручку. Дверь с треском шарахнула в стену: венн вломился в комнату, сразу оказавшись посередине.

Виона держала в руках свой поясной кинжальчик. Которым, как уже выяснил Волкодав, она владела не хуже воительницы Эртан. Только нынче мономатанка не собиралась ни метать его в цель, ни разить подкравшегося врага. Сомкнув обе ладошки на узорчатой рукояти и глядя куда‑то безжизненными, остановившимися глазами, Виона как раз довершала замах, направляя острое лезвие себе в сердце.

Волкодав сразу понял, что не успеет её остановить. Но эта мысль тоже прошла стороной: его тело, вне зависимости от разума, уже распласталось над полом, летя в невозможном, рвущем жилы прыжке. У няньки выпала из рук чашка с водой и стала медленно падать, неторопливо переворачиваясь, вода начала выплёскиваться из неё сплошной прозрачной волной, игравшей на свету диковинными огнями. Волкодав увидел, как остриё кинжальчика прокололо синий шёлк платья, как распалась ткань, уступая нажиму клинка. Руки венна тянулись вперёд, к блестящему лезвию, неотвратимо входившему в нежную плоть, а вязкая стена воздуха расступалась всё неохотнее, так, словно колдовство Богини Смерти незримо висело между ним и Вионой, мешая дотянуться и удержать качнувшуюся над пропастью жизнь…

Для няньки всё это выглядело совершенно иначе. Она только увидела, как взмахнула кинжалом её госпожа, и тут‑то, сшибив с одной петли дверь, в опочивальню рванулся телохранитель и ударил госпожу по рукам, и они вместе рухнули на пол. Кинжальчик, выбитый из ладони, отлетел в угол. Виона умудрилась вскочить первой и попыталась схватить его. Платье на ней было располосовано до подмышки, и медно‑чёрную кожу, видимую в дыре, прочертила длинная кровоточащая царапина. Телохранитель, извернувшись на полу, поймал госпожу за ноги и вновь повалил. Виона дралась, как кошка, безумие превратило гибкое тело танцовщицы в одну тугую пружину, наделённую неистовой силой.

Мыш метался над ними, потом с отчаянным криком умчался за дверь. Волкодав услышал, как где‑то там начался переполох, зазвучали встревоженные голоса, раздался торопливый топот шагов. Он не мог надёжно захватить Виону, при этом не повредив ей. Она же не считалась ни с чем и готова была переломать себе руки и ноги, только чтобы вырваться на свободу. Наконец он прижал извивавшееся тело к полу, но Виона, словно того и ждала, вдруг… перестала дышать. Волкодав ударил её кулаком в рёбра, и она, зарычав, снова бешено забилась, пытаясь его укусить.

В опочивальню вбежал Икташ, а за ним, почти одновременно, Сонмор с сыном и мастер Улойхо.

– Виона, родная моя!… – бросился к жене ювелир. – Что ты делаешь, Волкодав, отпусти!…

Та, что ещё совсем недавно была ему ласковой подругой, ответила утробным звериным рыком, невозможным для человеческих уст. Приказ Богини – УМРИ! – переданный через неведомую побирушку, устремил всю её волю на прекращение жизни, и силой тут что‑то поделать было невозможно. Степной пожар не затушишь, хлеща тряпками пламя. Его усмиряют, пуская огонь против огня…

Волкодав знал, перед чем иной раз склоняется даже воля Богов. Каждый венн знал это с пелёнок.

Перед материнской любовью.

Икташ, оказывается, тоже хорошо это знал.

Он не стал и пытаться помогать Волкодаву. Он прянул в сторону, и в его поднятой руке пронзительно заверещал выдернутый из люльки младенец.

– А вот сейчас да об угол… – жутко рявкнул он, озираясь по сторонам. Позже, вспоминая эти мгновения, Волкодав скажет себе: мало кто сумел бы так прикинуться беспощадным детоубийцей. Большинство людей, в том числе, наверное, и он сам, обязательно выдало бы себя хоть какой‑нибудь мелочью, убедительно говорящей: ан нет, не убьёт!… Икташ не выдал себя ничем. Какую жизнь надо было для этого прожить, какие тени похоронить в дальних закоулках души?…

Между тем несчастный ювелир, сошедший с ума вместе с остальным миром, устремился на помощь ребёнку. Хилый с виду горбун явил неожиданную прыть, но отец и сын Сонморы перехватили его. Они‑то, не затуманенные любовью и страхом, вмиг поняли, что было на уме у Икташа.

Виона с новой силой рванулась из рук у Волкодава и отчаянно закричала. Мог ли думать венн, что когда‑нибудь с радостью и облегчением будет слушать такой вот крик, полный боли и ужаса!… А вот слушал и радовался, ибо это был обычный человеческий крик. Не рёв взбесившегося животного. И чувство в нём звучало самое что ни есть человеческое. Рассудок матери, испугавшейся за малыша, на какое‑то время прояснился, переборов чудовищное стремление к смерти…

– Эврих!… – крикнул Волкодав, заметив появившегося арранта. – Живо сюда!… Расколдовывай!…

Он в двух словах, как умел, объяснил молодому лекарю случившееся. И всей кожей ощутил неуверенность и страх своего спутника. Так юный воин, привыкший к потешным боям, впервые сталкивается с настоящим противником, не на шутку жаждущим его крови, и вдруг понимает, что кончилась мальчишеская игра и с духом собираться некогда – хватай оружие и убивай, не то вот прямо сейчас сам будешь убит. Эврих, понятно, уже не был безусым юнцом, только‑только отправившимся на подвиги. Случалось ему совершать и лекарские деяния, и скручивать жестоких врагов, защищая себя и других. Однако судьбе было угодно подсовывать ему всё новые испытания. Спорить с Богиней!… Он об этом поистине не просил. И дёрнула же нелёгкая пойти с венном в этот Небесами проклятый дом, где…

Пока он колебался, Виона опять начала превращаться в дикую кошку. Повеление Богини как будто пробудило в ней нечто нечеловеческое, и это нечто рвалось наружу, словно крылатое насекомое, раздирающее кожу отслужившей личинки. Вот только появиться должна была не безобидная бабочка или стрекоза, а…

Тут из‑за спины Эвриха возникла Сигина, о которой в суматохе успели благополучно забыть. Вид у неё был по обыкновению безмятежный, но комнату она пересекла так решительно и быстро, что никто не сообразил помешать ей. Маленькие мягкие ладони легли на виски бьющейся, невнятно хрипящей Вионы и с неожиданной силой повернули ей голову, заставив посмотреть в глаза. Волкодав успел приготовиться к худшему, и, когда Виона внезапно обмякла, безвольно повиснув у него на руках, венн успел ощутить укол ледяного ужаса – всё, умерла!… Это продолжалось мгновение, он тут же понял, что несчастная женщина ещё дышала, пускай неровно и слабо. Её губы шевельнулись, что‑то произнесли. Волкодаву послышалось: «Мама…»

Наверное, бешеная борьба просто вычерпала все её силы. Как бы ни могуча была ворожба, нельзя требовать от человеческого тела того, на что оно не способно. Венн очень осторожно опустил Виону на краешек ложа, но рук не убрал, чтобы не приключилось никаких неожиданностей. Мастер Улойхо уже стоял на коленях возле постели. Он звал Виону и плакал, гладя любимую по голове, по растрёпанным, спутанным волосам, на которые он так и не успел возложить диадему из чудесных камней. Икташ отдал няньке ребёнка. С появлением в комнате Сигины мальчишка необъяснимым образом успокоился, но обращать внимание на подобные мелочи было, право же, недосуг.

– Вот теперь расколдовывай, – сказала Сумасшедшая Эвриху. Она крепко держала Виону за оба запястья. И добавила нечто совсем уже непонятное: – Вдвоём мы сильнее.

Сильнее Богини?… – усомнился про себя Волкодав. Отогнать гибель, причиняемую Её третьестепенными посланцами, вроде отравленной стрелы или морового поветрия, – это ещё куда ни шло. Преодолеть волю, изречённую Ею Самой…

Эврих, в отличие от него, как‑то сразу отбросил сомнения. Нагнулся к Вионе и, сосредоточенно зажмурившись, возложил руки ей на темя. Совсем как Тилорн.

– А ты пусти девочку, сынок, – сказала Волкодаву Сигина. – Больше биться не будет, не позволим мы ей.

И венн поверил. Наверное, потому, что звучала в голосе Сумасшедшей некая необоримая основательность: так могла бы говорить Мать Земля, если бы человеку было дано слышать Её речи. Волкодав, бдительный телохранитель, сразу и окончательно успокоился насчёт Вионы. Но зато подумал о нищенке. Вернее, о той, что в облике бездомной попрошайки плакала у ворот, а потом, получив от добрых людей подаяние, таким вот образом отблагодарила за ласку. С мастером Улойхо рассуждать было бесполезно, и он обратился к Сонмору:

– Я за той… искать стерву…

Великий вор сразу понял, о ком шла речь, и кивнул:

– Ступай. Икташ здесь присмотрит.

Лицо Эвриха приняло отрешённое выражение, губы чуть заметно улыбались, что‑то шепча.

– Я с тобой! – вызвался Лута. – Всех на ноги поставлю, а потаскуху на кол посадим!

* * *

Выскочив вместе с Кей‑Сонмором за ворота, Волкодав живо огляделся по сторонам, но не обнаружил ничего, могущего подсказать хотя бы, в какую сторону скрылась посланница Вездесущей. На каменной мостовой, скупо освещённой факелом в руке молодого вора, конечно, не было никаких следов. Камень блестел от осевших капель тумана. Венн вдохнул зябкий сырой воздух и подумал о том, что люди Кей‑Сонмора, вероятно, в самом деле перевернут вверх дном весь Кондар. И поймают с десяток нищенок, чем‑нибудь похожих на ту. И всех предадут чудовищной смерти. Младший Сонмор любит своего побратима и ни перед чем не остановится, отмщая за ужас, пережитый его любимой женой. Но кто поручится, что среди наказанных будет и виноватая? Ибо хитроумны вестники Смерти и немного найдётся равных им в умении уходить от погони…

Всё же ему упорно казалось, будто след остался нестёртым. И ещё, будто некая часть его существа обо всём уже догадалась, и догадка плавала у самой поверхности, но не могла пробиться к сознанию. Надо лишь чуть‑чуть поднатужиться, сделать усилие, и он сообразит, в чём тут дело. Запах?… Нет, не запах. Дворовые псы, выбежавшие с людьми, потыкались носами в уличный камень и принялись неудержимо чихать, а потом поджали хвосты и удрали обратно в калитку. Что‑то тоньше запаха и в то же время сильней… Волкодав опустился на корточки, пристально вглядываясь в булыжник мостовой, испрашивая ответа…

И внезапно всё понял. И увидел след, вплетённый в туман, столь же ясно, как стоявший рядом Кей‑Сонмор мог бы увидеть отпечаток ноги на мягкой земле. Вот и венн приметил внутренним оком отголоски чьих‑то мыслей и чувств, задержавшиеся в смятой пустоте ночи. И даже удивился, как такая простая догадка не посетила его сразу же. Зато теперь оставалось только воспользоваться вновь открывшимся знанием. Благо духовные отпечатки многих людей разнились так же сильно, как и запахи тел. Волкодаву понадобилось мгновение, чтобы легко выделить нужный.

Он захотел рассказать о своём открытии Кей‑Сонмору и поднял голову, собираясь заговорить, но увидел, что Лута пятился прочь, глядя на него с потусторонним ужасом на лице и как бы защищаясь факелом, судорожно зажатым в руке. Факел дымил, трещал и плевался брызгами, рождая в тумане огненный ореол… Волкодав удивился испугу Кей‑Сонмора, однако разбираться, что такого стряслось, не было времени. И так уже злодейка порядком обогнала их. Она пыталась скрыться в сторону пристаней; вообще‑то корабли по ночам редко отчаливали, но кто поручится?…

Венн во всю прыть рванулся по следу, чуть приостановившись только затем, чтобы обернуться на Луту и вооружённых слуг, высыпавших на улицу. Почему‑то никто не спешил последовать за ним. Все стояли на месте и смотрели ему вслед так, словно впервые увидели. Волкодав мысленно плюнул и устремился дальше один.

Прыжок. Прыжок. Новый прыжок. Ноги несли его вперёд плавно и мощно. Летела назад каменная мостовая и крашеные столбы опрятных заборов. Он уверенно и как бы отстранённо сказал себе: я успею. Я перехвачу её, я не позволю ей достигнуть причалов и лодки, которая там, наверное, дожидается с вечера. Она бежит быстро, у неё резвые и крепкие ноги, и она очень хочет спастись. Но в глубине души она опасается, что её всё‑таки схватят, и поэтому я быстрей. Я знаю, что возьму её. Я возьму её. И одним рывком сломаю ей шею. Я знаю это.

Он увидел продолговатый свёрток тряпья, валявшийся в сточном жёлобе под стеной дома. Внутри свёртка не угадывалось ни малейших признаков жизни. Вот, значит, какого ребёнка качала она у груди, сидя перед воротами. А чего ещё ждать? Какие могут быть дети у тех, кому Смерть желаннее Жизни?…

Запах. Запах быстро становился сильнее…

И Волкодав узнал этот запах. И ощутил, как на загривке встаёт дыбом щетина, как оттягиваются углы губ, обнажая двухвершковые, острые как кинжалы клыки.

Поздний прохожий, возвращавшийся домой безопасной улицей Оборванной Верёвки, в ужасе распластался по забору какой‑то усадьбы. А потом, не разбирая дороги, кинулся прочь.

Именно так следует уносить ноги, когда мимо тебя вдруг проносится неописуемо жуткий зверь: огромный всклокоченный пёс с человеческими глазами, горящими бешеной зеленью. А над головой у него с криком вьётся большая летучая мышь…

Мелькнули и сгинули в непроглядном тумане, и только слышен был отчаянный топот и судорожное дыхание убегающего прохожего.

Пещера. Дымный чад факелов. Крылатые тени, мечущиеся под потолком. Кровь, забрызгавшая стены и пол.

Рослый, костлявый парень вниз лицом лежит на полу. Его руки и ноги накрепко зажаты в колодки. Каменные колодки, до блеска отполированные телами бесчисленных и безымянных рабов.

Женщина. Юная, прекрасная женщина, раскрасневшаяся и весёлая. Она отбрасывает за спину волосы, липнущие к шее и увлажнённому лбу. Она оглядывается на надсмотрщика по прозвищу Волк, и тот одобрительно кивает ей, широко улыбаясь. Несколько волосков пристали к её щеке, попав в рот. Она убирает их пальцем, и на щеке остаётся красная полоса. В другой руке у неё кнут. Тяжёлый, не по девичьим силёнкам, длинный плетёный ремень. Опытные надсмотрщики такими кнутами делают чудеса и хвастаются ими друг перед дружкой. Ей хвастаться пока ещё нечем, но она научится. Она будет очень стараться.

И то ли от Волка, то ли не от Волка у неё потом родится младенец, отправленный прямиком в рудничный отвал…

Он будет выкинут, как – много позже – вот этот свёрток тряпья, который сделал своё дело и стал больше не нужен.

Волкодав понял, что вот‑вот настигнет беглянку, за несколько мгновений перед тем, когда это действительно произошло. Неосязаемый след, растворённый в тумане, пролёг между гостиными домами в самом низу улицы Оборванной Верёвки, выводя на широкую прибрежную площадь. Днём здесь всегда кипела хлопотливая жизнь: возле северного причала рыбаки продавали хозяйкам улов, только что вытащенный из моря, возле южного, где было глубоко даже в отлив, грузились и разгружались торговые корабли, и оборотистые купцы ставили лотки и палатки прямо на набережной, и всему Кондару было известно, что те же самые товары здесь стоили куда дешевле, чем на Серёдке…

Ночью прибрежную площадь окутывала почти могильная тишина. Нарлаки вообще полагали нечистыми любые дела, совершавшиеся по ночам, ибо после захода солнца праведных огнепоклонников ждал к себе священный очаг, и почему‑то это уложение в первую очередь касалось купцов. Вероятно, дело было в том, что кочевые пращуры изначально взирали на пришлых торговцев без большого доверия, весьма сомневаясь в их принадлежности к роду людскому. Как бы то ни было, площадь возле причалов с наступлением ночи становилась в глазах кондарцев скверным местом похуже иного кладбища. Рассказывали даже, будто ночами вдоль пристаней плавал необыкновенный тюлень, приставленный блюсти благочестие в людях. Если этот тюлень замечал человека, в неурочное время вышедшего на площадь, он принимался так горько плакать о людской неправде, что человек проникался его скорбью и, не выдерживая, бросался с пристани в воду. Вот почему в кондарской гавани по утрам время от времени вылавливали мертвецов, и если у кого‑то из них торчал под рёбрами нож, так это никого не касалось. Рассказывали также, будто волшебный тюлень давал пощаду лишь молодым девушкам, спешащим к возлюбленному.

Кондарских поверий Волкодав наслушался от здешнего жителя ещё в Самоцветных горах. И в другое время, наверное, счёл бы за благо с ними посчитаться… но не теперь. Хотя его собственное племя тоже считало неправедным делом преследование врага и тем более отнятие жизни, происходившее в ночной темноте. Волкодав на своей шкуре познал, какова бывала расплата. Он вытерпел бы всё то же самое ещё раз, но своего тогдашнего поступка не изменил.

Очередной прыжок вынес его из‑за угла обширного, как крепость, лабаза, и Волкодав увидел перед собой площадь. Темнота летней ночи мало что значила для его глаз, мешал только туман, но Серый Пёс и его едва замечал. След наконец стал вещественным: его уши слышали тяжёлое дыхание впереди, его нос обонял пот и страх беглянки, догадавшейся, что её обнаружили и настигают. Ещё бы ей не догадаться. Стремительное клацанье по камню твёрдых когтей и боевой клич Мыша трудно было неверно истолковать. Волкодав услышал, как она обернулась на бегу, окончательно сбив дыхание. В стороне северного причала мелькнул и сразу пропал крохотный огонёк. Он сулил спасение, и женщина, цепляясь за жизнь, повернула в ту сторону. Волкодав пошёл наперерез, неотвратимо и молча, как ходят веннские псы, настигая лютых волчиц.

– Ты мог бы убить женщину, Волкодав? – спросила кнесинка Елень.

Он ответил не задумываясь, совершенно спокойно:

– Мог бы, госпожа.

Туман, наползавший с моря, растекался по городским улицам, превращаясь в сплошное белое молоко, но здесь, у самого берега, он перетекал плотными волнами, ещё не успевшими перемешаться. Порою в нём возникали разрывы, и Волкодав, неожиданно вырвавшись на чистое место, увидел под звёздным небом ту, которую так беспощадно преследовал. Она вновь оглянулась, капюшон свалился у неё с головы, залитое потом лицо исказил страх, но этот же пот смыл с кожи искусно наклеенное безобразие нищенки, и Волкодав рассмотрел: женщина была столь же прекрасна, как и семь лет назад, когда он последний раз видел её. Только тогда в ней ещё оставалось что‑то от неповинной девчонки, выхваченной из дому и отданной для утех надсмотрщикам четвёртого рудника. Теперь её красота дышала совершенством матёрой хищницы, ни разу доселе не ведавшей неудач.

И вот эта хищница узрела светящийся взгляд и длинные клыки неотвратимо приближавшейся смерти и запоздало спрашивала себя, что же произошло?… Какой тайный страх, давным‑давно задавленный и позабытый, вырвался из‑под спуда и властно сковывал тело, отрезая дорогу к спасению?…

Уже пластаясь в последних прыжках, Волкодав услыхал откуда‑то сбоку девичий голос, полный изумления и испуга. Девичьему голосу встревоженно ответил мужской. Эти голоса, показавшиеся знакомыми, не имели никакого значения. Ничто не имело значения. В том числе и исход его сшибки с волчицей, уже выдернувшей откуда‑то узкий острый зуб‑клинок. Он знал только: больше она никому не причинит зла. А там…

Женщина пятилась, не сводя с него зачарованных глаз и медленно, слишком медленно наматывая на левую руку широкополый продранный плащ. В правой, выставленной вперёд, остриём вверх глядел кинжал, готовый распороть брюхо летящему зверю. Волкодав прыгнул без раздумий и колебаний, ЗНАЯ, что длинный клинок не причинит ему никакого вреда. Его мышцы ещё не довершили броска, когда, обогнав его, прямо в лицо женщине со злым криком метнулся крылатый чёрный зверёк. И посланница Вездесущей дрогнула – рука с кинжалом непроизвольно ушла вверх. Кажется, она закричала.

Дальше всё произошло одновременно. Волкодав увидел совсем близко её невероятно распахнутые глаза, полные даже не страха – это был взгляд существа, внешне живого, но уже осознавшего себя по ту сторону смертной черты. Так оступившийся в пропасть какие‑то мгновения ещё вроде соприкасается одной ногой со скальным карнизом, но равновесия не вернуть, не уцепиться за камни, и плоть, ощутившая власть земной тяги, прежде разума понимает: падение неизбежно. Боковым зрением Волкодав заметил некое движение справа, оттуда, где только что слышались знакомые голоса. В него, рассекая тягучие волокна тумана, летел метательный нож. Волкодав мог уклониться, но это значило бы испортить прыжок, и он не стал уворачиваться. Удар в бок показался тупым и не особенно сильным. Женщину смело с ног – хрупкий кустик, угодивший под стронутый обвалом валун. Улетел и лязгнул о тёмную мостовую бесполезный кинжал. Волкодав услышал, как хрустнули позвонки.

Ночь была тихая. У северного причала перестал мигать огонёк, зато послышался плеск вёсел. Там, видно, распознали достаточно, чтобы сообразить: дальнейшее ожидание бессмысленно. А может, даже опасно.

К Волкодаву уже приближались сквозь туман две торопливые тени. Когда они подошли вплотную и превратились в Дикерону и Поющий Цветок, венн стоял на коленях рядом с распластанным телом. И развязывал на волосах ремешки, чтобы переплести косы, как подобает убийце.

– Где собака? – чутко прислушиваясь, спросил мономатанец.

Волкодав поднял голову и молча посмотрел на чернокожего и его спутницу. Он не был уверен, что сумеет членораздельно ответить.

– Мы слышали крики, – пояснила танцовщица. – Нам показалось, что бешеная собака напала на женщину!…

Она держала в руке маленький фонарь вроде тех, какими пользуются мореходы: масляный светильничек, накрытый дутым стеклом с металлическими нитями внутри. У фонаря был вид предмета, которым пользуются почти ежедневно. Похоже, эти двое часто гуляли в ночных потёмках, избегая людской суеты и надоевшего любопытства.

– Не показалось, а так оно и было, – проворчал Дикерона. – Где мой нож? Я не мог промахнуться.

– Конечно, не мог, – покорно согласилась Поющий Цветок. – Ты никогда не промахиваешься. Наверное, собака убежала и унесла нож в теле. Сейчас я поищу, мы найдём её по крови…

Волкодав невольно покосился на свой бок, немного нывший, словно от хорошего тычка в рёбра. Порванная рубашка висела клоком, но клок этот был промочен одним лишь потом.

– Не могла она никуда убежать! – упрямо проговорил Дикерона. – Я бил наверняка! Собака даже не взвизгнула! И я услышал бы, если бы она убегала!… – И вдруг спохватился: – А что женщина?

– Ты не успел спасти её, – вздохнула Поющий Цветок. – У неё шея сломана.

Волкодаву понадобилось немалое усилие, чтобы преодолеть неожиданно навалившуюся усталость. Хотелось одного: свернуться калачиком и спать, спать… Поднявшись, он отошёл на несколько шагов в сторону и подобрал метательный нож. Нож лежал как раз в тени, отброшенной пламенем светильничка, и потому не блестел. Венн нагнулся за ним и понял, что во время погони смотрел на мир вовсе не с высоты своего обычного роста. Он подал нож слепому:

– На… Держи.

Внятная речь действительно далась ему не без некоторого труда.

– Ты?… – удивился Дикерона. – Откуда ты тут появился?…

Волкодав задумался, как объяснить, но чернокожий не стал дожидаться ответа. Его больше занимало другое. Взяв нож, он потрогал лезвие, потом понюхал его и даже попробовал языком. Не удовлетворившись, мономатанец сунул нож своей спутнице:

– Я окончательно выжил из ума, или на нём вправду нет крови?…

Поющий Цветок зачем‑то посмотрела на Волкодава и, явно страдая, ответила правду:

– Мне очень жаль, Дикерона… нож чистый…

Дикерона угрожающе повернулся к венну:

– Ты что, вытер его?

– Ты не промахнулся, – тяжело проговорил Волкодав. – Это был я. Ты попал. Мне в бок.

– Но я слышал собаку!…

Волкодав вспомнил полные ужаса глаза Кей‑Сонмора и его молодцов. Отпираться было бессмысленно, и он сказал:

– Я иногда… бываю собакой…

К его немалому облегчению, Дикерона воспринял эти слова совсем не так, как какой‑нибудь житель Нарлака, давно позабывший о вере пращуров и своём родовом имени. Мономатанец не стал ни шарахаться, ни убегать, ни творить отвращающие знамения. Он лишь кивнул и с уважением заметил:

– Теперь понятно, почему моё оружие не причинило тебе вреда. Ты, наверное, знаменитый вождь или колдун. У меня дома считают, что Предок дарит Своё обличье только величайшим в роду!

– Я не величайший, – проворчал Волкодав. – Просто последний.

Удивительное дело, но ему было не вполне безразлично, что станет думать о нём слепой метатель ножей.

Бывшая прислужница Смерти лежала раскинув руки, из угла рта и левой ноздри пролегли густеющие тёмно‑красные струйки. Пустые глаза неподвижно смотрели вверх, туда, где за туманом скрывался Звёздный Мост, недосягаемый для чёрной души. Волкодаву показалось, будто над площадью на мгновение склонилась гигантская непроглядная тень – и сразу исчезла. Он увидел, как зябко вздрогнула Поющий Цветок, как вздыбилась шёрстка успокоившегося было Мыша… Один Дикерона ничего не почувствовал. Мономатанец спрятал нож в ножны, висевшие на груди под рубашкой, и деловито осведомился:

– Так это ты, значит, бабёнке шею свернул? Небось, было за что?…

С той стороны, где выходила на площадь улица Оборванной Верёвки, замелькали плывущие пятна мутно‑рыжего света; туман превращал факелы в расплывчатые огненные облачка. Это Лута с друзьями наконец‑то преодолели страх и шли посмотреть, чем же кончилась невиданная погоня.

На другой день в Кондаре только и пересуду было о том, что за причалами всю ночь плакал тюлень, а первые рыбаки, вошедшие в гавань с рассветом, выловили у самых свай тело молодой женщины со зверски переломанной шеей. Смерть стёрла с её лица ярость и ужас, а вода смыла краску и кровь: самым жалостливым какое‑то время казалось, будто красавица вот‑вот вздохнёт и откроет глаза. Ведь не мог, в самом деле, тюлень ни за что погубить подобное существо!… Женщина была одета в нищенские лохмотья, но пальцы оказались белыми и холёными, никак не привычными рыться в помойках. Не иначе, знатная госпожа, прикинувшаяся побирушкой!… Кто‑то на всякий случай решил пощупать живчик, сдвинул драный рукав и увидел потёртые ножны, пристёгнутые к левой руке. Тут народ рассудил, что на площадь женщину привела скорее всего не любовь. Потом из ближайших гостиных домов вышли слуги, и кто‑то поведал про крики и беготню, услышанную за полночь на улице купеческими сторожами. Тогда стало ясно, что бродяжка ночью пыталась залезть в чей‑то дом, но была обнаружена и, удирая от преследователей, выбежала на запретную площадь. А стало быть, туда и дорога воровке!

Наконец из уст в уста распространилось слово великого Сонмора. Ночной Конис сокрушался о беспокойстве, причинённом злыми людьми его достойному другу, ювелиру Улойхо. Я весьма опечален, – передавали в толпе, и у всех, кто это слышал, бежали по спинам мурашки. Тех, кто печалил владыку свободного люда, временами находили завёрнутых в собственную кожу. Надетую наизнанку. Собравшийся на причале народ как‑то сразу припомнил, что день вообще‑то не праздничный, а значит, у каждого множество дел.

Когда возле тела остались лишь самые стойкие любопытные, сквозь толпу прошагал отряд стражников во главе с невозмутимым Брагеллом. Дюжие парни без лишней болтовни засунули мёртвую в рогожный мешок и погрузили на тележку. Грубая буроватая ткань тотчас промокла неровными пятнами, и свёрток утратил всякое сходство с человеческим телом, сделавшись больше похожим на вялый, тронутый гнилью овощ. Когда тележку выкатывали за городские ворота, под каменной аркой во всю ширину прохода разложили костёр, и мокрый свёрток зло зашипел, соприкоснувшись с огнём. Только так добрые кондарцы могли быть уверены, что душа нечестивицы и тем более погибель, взявшая её, не сыщут дороги назад. А если и сыщут, то остановятся у черты, убоявшись праведного огня. Другая предосторожность, свойственная не только нарлакам, состояла в том, чтобы схоронить скверного мертвеца в месте, не принадлежащем ни одной из стихий. Так испокон веку поступали с казнёнными преступниками и иными людьми, почему‑либо признанными недостойными упокоения в Священном Огне. Удалившись от города, стражники достигли устья едва сочившейся Ренны и там, посреди галечного русла, на скорую руку выкопали для убитой последнее земное убежище. Быть может, во время следующего прохождения Змея взбеленившаяся вода выроет труп из неглубокой могилы, но кондарцам до этого не было дела. Морские течения у здешних берегов были таковы, что отданные Ренне останки если когда и всплывали, то в городскую гавань, пугать людей, уже не возвращались. Легенда, правда, гласила, что было одно‑единственное исключение – самый первый Сонмор, которого якобы пришлось хоронить семь раз подряд.

Да и то большинство кондарцев предпочитало верить в оборванную верёвку…

– Почему ты отказываешься от награды? – спросила Виона. – Ты её заслужил!

– Я её не заслужил, – упрямо повторил Волкодав. Его голос казался Вионе похожим на каменную стену, вылинявшую от солнца и дождя.

Они сидели на садовой скамейке, в тени плюща, взбиравшегося по деревянной решётке. Между кожистыми синевато‑зелёными листьями белели восковые звёздочки цветов. Цветы были маленькие и неяркие, но взамен броской красоты Боги дали им нежный запах, привлекавший рои пчёл. Виона стряхнула себе на руку немного пыльцы, и пчёлы стали с деловитым гудением садиться на медно‑чёрную кожу, щекотать её лапками и дуновением крылышек. Дома, в Мономатане, пчёлы водились не в пример крупнее и злее, а у мёда был совсем другой аромат.