Глава четырнадцатая. Деревня Горловка располагалась, как и говорила Сюзи, в сорока километрах от Москвы

Деревня Горловка располагалась, как и говорила Сюзи, в сорока километрах от Москвы. Я довольно быстро добралась до нужного места по шоссе, потом еще какое-то время «Вольво» подпрыгивал на ухабах проселочной дороги, и передо мной возникла маленькая, узенькая и весьма грязная речка. Единственный мостик представлял собой несколько полусгнивших бревнышек. Нечего было и думать о том, чтобы переехать его на машине. Вдали, на пригорке, виднелись избушки – это и была Горловка.

Вздохнув, я заперла машину и пошла по шаткому сооружению. Гнилые деревяшки угрожающе подрагивали. Интересно, как заезжают в этот населенный пункт местные жители? Ведь привозят же им хлеб, продукты, почту, наконец.

Но, уже оказавшись на окраине деревни, поняла: Горловка брошена или почти брошена. На узенькой улочке стоял с десяток домов – покосившихся и почерневших, окруженных поваленными заборчиками. Избы смотрели на свет выбитыми окнами, двери были нараспашку. Не лаяли собаки, не кричали дети, не кудахтали куры. Только один дом, самый последний, выглядел жилым. Во дворе на веревке моталась пара тряпок, а дверь украшал пудовый ржавый замок. Я потрогала его руками и вздохнула. Может, хозяин здесь, просто поехал за продуктами? Подожду немного, а пока осмотрю окрестности.

Дорога пошла вниз и запетляла в лесу. Я медленно шла по тропинке, вдыхая терпкие осенние запахи. День стоял непривычно теплый и сухой, такие, как правило, выдаются в начале октября. Внезапно ели расступились, и перед глазами предстал двухэтажный заброшенный дом, явно бывшая барская усадьба. Над входной дверью висела вверх ногами вывеска – «Летняя дача детского сада ь 2456».

Все ясно: в советские времена многие детские учреждения вывозили своих воспитанников в Подмосковье. Настоящее спасение для работающих родителей и одиноких матерей. Стоило копейки, и ребенок весь день присмотрен, накормлен и на воздухе. С приходом дикого капитализма институт детского отдыха тихо начал отмирать, и передо мной одна из таких заброшенных дач.

Внутри оказалось несколько просторных комнат, огромный зал, кухня, ванная, но мебели нет, и обои повисли клоками…

Я вышла через заднюю дверь, прошла еще немного берегом реки и наткнулась на кладбище. Безжалостное осеннее солнце освещало заброшенные могилы. Человеку свойственно не думать о смерти, но если уж все равно похоронят, так лучше здесь – в полной тишине, над рекой, под деревьями, где поют птицы…

Я толкнула ржавую калитку и вошла внутрь. Погост делился на две части – в одной несколько замечательных мраморных памятников, в другой – простые деревянные и железные кресты.

Первое надгробие представляло собой фигуру коленопреклоненного ангела. «Гликерия Корзинкина, урожденная Рокотова, 1836–1901 гг., Федор Корзинкин 1829–1900 гг.». Бог мой, это же предки Базиля! Следующая могила принадлежала Михаилу и Варваре Корзинкиным, рядом детские захоронения – младенец Петр и отроковица Анна, в самом углу Дормидонт и Прасковья Корзинкины, скончавшиеся аж в 1856-м и 1861-м годах.

На второй территории масса мелких холмиков, на крестах разные фамилии, последний раз тут хоронили в 1986 году – Авдотью Козлову. Прожила бабуля большую жизнь, родилась в 1906 году. В самом конце стоял обычный, уже почерневший деревянный крест. Я с трудом разобрала буквы. «Господи, упокой с миром невинно убиенных Андрея, Марию и Трофима Корзинкиных, 1917 год». Значит, тут покоятся прадедушка и прабабушка Базиля, родители его деда Николая, убитые восставшими крестьянами! Где же могилка младенца Земцова, в которой якобы спрятан клад?

Я вновь вернулась на «богатую» территорию и стала осматриваться. В левом углу за оградой еще какой-то холм. Я перелезла через изгородь и увидела небольшой каменный обелиск – «Прости, господи, нашей дочери грех самоубийства. Анастасия Корзинкина 16 лет, младенец Земцов».

Бедная девочка! Небось забеременела незамужняя и не снесла позора – убила себя и незаконнорожденного сына, вот почему могилка за оградой и креста нет. Но где камень, который требуется повернуть?

Я излазила весь холм, никаких камней нет и в помине, только небольшой, примерно метровый обелиск. Может, его и имел в виду умирающий дед?

Памятник из белого, слегка потемневшего мрамора стоял намертво. Я дергала неподатливый кусок, пыталась расшатать – все без толку. Через полчаса зряшных усилий решила присесть на небольшую, слегка расколотую мраморную скамеечку и закурить. Привычный вкус «Голуаз» успокоил нервы, и захотелось пить. Солнце светило ярко, щедро освещая кладбищенский пейзаж. В траве, все еще высокой и, несмотря на ноябрь, почему-то зеленой, блестел какой-то предмет. Я присела на корточки и подняла золотую зажигалку «Ронсон» с выгравированной буквой «В». Так, Базиль приезжал сюда. Симпатичную безделушку Зайка подарила Корзинкину на это Рождество, обозначив на ней первую букву его имени «Basil». Значит, он тоже сидел на скамеечке и скорей всего зачем-то наклонился, вот плоская, маленькая штучка и выпала из кармана.

Я принялась внимательно осматривать низ скамейки, пальцы ощупывали «ногу», вдруг именно ее надо повернуть? Внезапно под руками что-то продавилось, раздался тихий скрип, и обелиск слегка отъехал. Я разинула рот. Вот оно что! В скамеечке скрыт механизм, отодвигающий камень, а я случайно нащупала «кнопку» – один из мраморных кирпичиков, на который просто требовалось нажать.

Подойдя к тайнику, заглянула внутрь. Небольшая, аккуратно отделанная ниша, абсолютно сухая, без признаков паутины. Ясно, что Корзинкин приезжал на кладбище, скорей всего нашел клад. Дедушка прав – такую «хованку» трудно обнаружить случайно. Я вот знала, где искать, да и то сразу не догадалась!

Обратный путь в деревню показался необыкновенно длинным, и, когда вновь возник заброшенный детский сад, я слегка притормозила и с грустью поглядела на выбитые окна. Значит, вот оно, родовое гнездо Корзинкиных, милый отчий дом, знававший веселье свадеб и грусть похорон… Стоит никому не нужный и умирающий, впрочем, как и сам род Корзинкиных. У Сюзетты и Базиля детей нет, и скоро ветвь засохнет.

В деревне за время моего отсутствия не произошло никаких изменений, та же мертвенная тишина, только с двери кажущегося жилым дома пропал замок и поубавилось тряпок на веревке.

Я взобралась на покосившееся крылечко и крикнула:

– Есть кто дома?

– Входи, не заперто, – отозвался бодрый мужской голос.

Я вошла в просторную кухню. Спиной к двери стоял одетый в какую-то рванину мужик. В руках он держал ухват и орудовал им в огромной русской печи.

– Здравствуйте, – пробормотала я.

Мужик повернулся, и стало понятно, что передо мной древний старик, еще крепкий, но невероятно старый. Все лицо хозяина избороздили морщины, и оно походило не на печеное яблоко, а на потрескавшуюся почву пустыни. Темная то ли от летнего загара, то ли от возраста кожа, запавший рот и неожиданно ярко-васильковые глаза под седыми кустистыми бровями.

– Здорово, дочка, коли не шутишь, – громко ответил хозяин, с грохотом ставя черный котелок на подставку. – Вот как угадала, прямо на щи поспела. Садись, хлебни горяченького.

Он порылся в шкафчике, вытащил две тарелки с золотыми буквами «Общепит», алюминиевые ложки и хлебницу с кусками кривого серого батона.

– Уж извиняй, – проговорил дедок, – булки сам пеку. Раньше из сельпо таскал, а теперь тяжело стало. Далеко ходить-то, все десять километров будет, вот муки, крупы, сахару да масла приволоку, и все – сдох коняшка. Раньше, пока жена жива была, здорово у нее хлеб получался, а у меня никак. Вроде кладу все то же, что и она, а выходит – пшик. А еще раньше тут и магазин был, и электричество, и газ… Сейчас ничего, свечку жгу.

– Что ж не уедете?

– А куда? Дитев господь не дал, в дом для престарелых не хочу, пусть уж лучше тут, возле старухи, похоронят, рядом с Авдотьей. Последние мы из горловских остались, все поперемерли, теперь вот один. Я вот как придумал: домовину сколотил и в сарай поставил. А на почте предупредил, как пятого за пенсией не явлюсь, значит, помер. Деньги себе заберите, только меня в гроб положите да заройте. Обещали сделать. Да уж небось недолго.

– Сколько же вам стукнуло? – вырвалось у меня.

– В 1902-м крещен, – ответил дедок.

«Это ж почти сто лет! Как он тут живет один?!» Словно услышав мои мысли, старик сообщил:

– Нормально живу. Колодец хороший, огород сажаю, картошку, капусту, морковку, свеклу выращиваю, куры были, да передохли, заразы, а так все хорошо! Газеты вот куплю раз в месяц и читаю. Глаза видят, уши слышат, мозги варят, чего господа гневить и жалиться? По городам мужики в моих летах давно покойники или инвалиды, а я даже очков не ношу.

Он с завидной скоростью принялся уничтожать перловку. Я зачерпнула крупинки и пожевала – больше похоже на кашу, чем на щи, но необыкновенно вкусно – ароматно и во рту тает. В два счета я умяла тарелку, заслышав, как ложка царапает по дну, дедуля усмехнулся.

– Ну как тебе, дочка, суп из печки?

– Бесподобно!

– То-то и оно, совсем другое дело, не то что на газу или керосине, дух совсем иной.

Он полез в мешочек, висящий на окне, вытащил оттуда горсть самосада, скрутил из газеты козью ножку и со вкусом задымил. Я вынула «Голуаз». Дед неодобрительно крякнул.

– Вот это зря, ты же баба, негоже курить, небось и водку пьешь?

– Нет, только курю, а вы, наверное, помните Корзинкиных?

– Господ? А то нет! Пятнадцать стукнуло, когда кормильцев красноармейцы расстреляли.

– А говорили, крестьяне убили…

Дедок от возмущения аж поперхнулся:

– Чтоб мы, да своих господ? Слушай, как было!

Дед раскраснелся, то ли от съеденных щей, то ли оттого, что внезапно получил внимательную слушательницу. Рассказ его оказался обстоятельным и изобиловал кучей нужных и ненужных деталей.

Корзинкины обитали в Горловке всю жизнь. Во всяком случае, прабабка моего собеседника вспоминала, как ее мать получила от господ на свадьбу избу и корову в приданое. Принадлежали им по прежним временам не только Горловка, но и Сергеево, Костино, Павлово, Марьино да еще штук пятнадцать деревень. Словом, типичные крепостники, угнетатели трудового крестьянства, как писали в моих детских учебниках истории.

Но на деле выглядело по-другому. Корзинкины построили для деревенских детей школу, больницу для своих крестьян, открыли библиотеку и никогда никого не пороли на конюшне. На Рождество, Пасху и в дни именин хозяев устраивали праздники для народа с пряниками, самоваром и раздачей подарков. Приглядывали за бездетными стариками и вдовами…

– Эх, чего вспоминать, – расчувствовался дед, – они были наши родители, а мы все их дети. Забот не знали, только работай честно, ходи в церковь да водку не пей.

Пьянство искоренялось безжалостно, алкоголиков запирали в погребе, если не помогало, доктор лечил любителей горячительного ледяными обвертываниями и какими-то травами, от которых открывались безудержная рвота и понос.

– Мне десять лет исполнилось, – продолжал старик, – когда Марья Антоновна, барыня, царство ей небесное, позвала мамоньку и велела: «Приведи сына Прохора в дом».

Мать Прохора служила в горничных и была наперсницей госпожи. Но нрав имела замкнутый и господских тайн не выдавала.

– Два мальчишки у ей росли, – пояснил Прохор, – Трофим и Николай, погодки. Вот меня и позвали младшенькому, Коленьке, в лакеи. Он, правда, чуть старше меня был, но никогда не обижал. Так и росли вместе, он учится с учителем, и я рядом, он гулять и…

– Погодите, – прервала я деда, – что-то вы путаете, у Николая не было никаких братьев, один рос…

Прохор усмехнулся и глянул на меня своими яркими глазами.

– Эх, дело давнее, никого уж и в живых-то нет. История у господ вышла, любовная…

Старые баре Гликерия да Федор родили двенадцать детей, но в живых осталось только двое – Андрей и Настя. Мальчик чуть постарше. Когда Анастасии исполнилось шестнадцать, родители к своему ужасу обнаружили, что дочь беременна. Из посторонних в доме случился только учитель музыки Елизар Земцов, на него и погрешили, выгнав мужика из дома без жалованья. Но через несколько месяцев, когда ненужный младенец родился на свет, у Гликерии зародились ужасные подозрения. У новорожденного оказались темно-голубые глаза Андрея и огромное родимое пятно между лопатками, точь-в-точь как у «дяди».

Мать заперлась с дочерью в спальне, потом туда призвали отца. Дворня, поняв, что происходит что-то необычное, попряталась по кухням и кладовым. Из комнаты Насти не доносилось ни звука. Потом оттуда вышли господа, у Гликерии был абсолютно безумный вид и мелко-мелко тряслись руки. Горничным объявили, что родильница спит и не велела беспокоить.

Перед обедом приказали заложить бричку, сунули туда наспех собранные вещички и отправили Андрея в Москву, к бабке по материнской линии.

– Нечего ему тут без дела болтаться, – пояснил Федор, – пусть невесту подыскивает на ярмарке…

К ужину Настя не спустилась, за ней послали горничную. Через пять минут женщина с криком влетела в столовую. Она обнаружила девушку в петле под потолком возле печки, в колыбельке лежал задушенный младенец.

Отец и мать старательно изобразили сначала ужас, потом отчаяние и вызвали врача. Доктор только развел руками, и несчастных похоронили за оградой семейного кладбища.

Слуги тихонько шушукались. Марфа, нашедшая Настю, сказала своей ближайшей подруге, что Гликерия и Федор совершенно не удивились, узнав о кончине дочери, даже вроде ждали подобного сообщения.

– Позора побоялась, – произнес отец.

– Господь ей судья, – вздохнула мать.

– Они ее сами и порешили, – плакала Марфа.

На следующий день горничной дали денег, подарили дом, корову и всяческую утварь. Якобы за отличную службу, и отправили женщину жить в село Потапово, расположенное в ста двадцати километрах от Горловки. Несколько дней пути на хороших лошадях.

– Неужели родную дочь убили? – вырвалось у меня.

– Запросто, – ответил Прохор, – грех-то какой – от брата родить! Если случалось такое у господ, так завсегда девчонку или в монастырь определяли, или к дальним родичам сплавляли, а младенцев душили, или нянька чего в рожок подсыпет.

– Господи, зачем?

– Кровь берегли, уродства в семье не хотели. Даже если младенец нормальный получался, то его дети уж точно были бы дурачками.

– А дочь почему выгоняли?

– Ну так сына женить надо, девка начнет козни строить, молодую жену смущать, не дело! И замуж ее никто не возьмет – подпорченный товар! Одно остается – либо грехи замаливать, либо в тетушках у дальних родичей проживать…

– Несправедливо получается, – возмутилась во мне феминистка, – женщина страдает, а мужчине все с рук сходит. В постель-то она не одна ложилась, вместе с братом…

– Он – продолжатель рода, – сурово объявил Прохор, – женится, фамилию сохранит, а девка на сторону уйдет, в мужнину семью.

Андрея Корзинкина продержали несколько лет в Москве, а когда история подзабылась, вернули в Горловку и женили на Марии Вяземской. Но настоящей любви в этой семье не было, хотя у молодой спустя девять месяцев после свадьбы родился сын Трофим. Недели не прошло после родин, как Андрей загулял с соседкой-помещицей, потом завел роман с другой, третьей, короче, вел себя как холостой мужчина. А после смерти родителей вообще потерял всякий стыд и по ночам не приходил домой.

Мария занималась садом, без конца подрезала розы и пыталась вывести новый сорт. Тихая, абсолютно безответная, постоянно молчавшая. Громкого слова от нее не слышал никто. Бывало, уйдет летом на целый день в лес и только к ужину возвращается с букетами… Полной неожиданностью для Андрея стала вторая беременность жены. Впрочем, он все же иногда заглядывал в супружескую спальню. Но окончательное изумление испытал муж, увидев новорожденного. У белокожих, светло-русых и голубоглазых родителей появился на свет темноволосый, смуглый мальчик с карими очами.

– Весь в прадедушку, – заявила Мария, улыбаясь.

Дворня вновь зашушукалась. Чем старше становился Николай, тем яснее было видно, что они с Трофимом из разного гнезда. В конце концов различие стало настолько бросаться в глаза, что младшего отправили учиться в Москву. Между братьями никогда не существовало близких отношений. Старший частенько бил Николая и шепотком обзывал «приблудой». Как-то раз словечко услыхала Мария, и Трофима в первый и последний раз высекли розгами. С тех пор он стал любезно улыбаться брату и прекратил с ним всяческое общение.

– Ничего, – вздыхала мать, – подрастут, женятся, разделим деревеньки, начнут хозяйствовать, все и уладится. Дед мой был вылитый цыган, вот правнук весь в него, а Троша просто ревнует, с возрастом это пройдет.

В декабре 1917 года в Горловку пришли красноармейцы с бумагой, барский дом предписывалось освободить.

– Тута теперь станут раненых лечить, сваливайте, господа хорошие, будя, пожировали, – сообщил чуть пьяноватый парень в шинели.

Мария кинулась собирать столовое серебро.

– А вот этого не надо, гражданочка, – нехорошо ухмыльнулся командир, – все конфискуется в пользу победившей революции.

Мария растерянно посмотрела на мужа. Тот вежливо предложил:

– Может, солдаты желают выпить и закусить? Распорядись, дорогая!

Тут же накрыли огромный стол. Молоденькие горничные с ужасом наблюдали, как солдаты немытыми руками рвут на части ароматную курятину. Из подвалов таскали элитные вина и коньяки. Вскоре «конфискаторы» запели песни, а потом заснули мертвецким сном. Для пущего эффекта в выпивку им подсунули снотворное.

Пока красноармейцы, распространяя удушливый запах нестираных портянок, спали, слуги вместе с господами метались по комнатам, собирая самое ценное. Кое-что зарыли во дворе, часть прихватили с собой.

– Ненадолго расстаемся, братцы, – плакал Андрей, прощаясь с дворней, – скоро хамов погонят, опять прежняя жизнь пойдет.

Одолжив у ключницы и повара одежду, барин и барыня пошли по дороге в деревню. Трофим, надевший наряд конюха, нес чемоданчик с вещами и ценностями.

В Горловке заночевали. Утром Андрея и Марию нашли проспавшиеся солдаты, вывели во двор и расстреляли.

– Уж как их староста ни прятал, – вздыхал Прохор, – а отыскали… Прямо за избой и порешили…

Потом, ближе к вечеру, верные слуги сколотили гробы и похоронили господ на кладбище.

– А Трофим?

Прохор принялся кашлять и наконец произнес:

– Да чего уж там, коммунистов проклятых давно нет. Спасся парень.

У Евлампии дочь Авдотья в жару лежала, лихорадка ее ломала, так Трошу рядом положили, солдаты даже в избу побоялись зайти. А наши все про барчука смолчали, так и выжил…

Вскоре из города прибыл Николай и долго рыдал на родительской могиле. Помирился он с братом, юноши кинулись друг другу в объятия и решили вместе эмигрировать. Но в ночь перед отъездом Трофима свалила лихорадка. Очевидно, он все же подцепил болезнь от Авдотьи. Вместе с ним заболел еще один парень – Лешка Никитин.

– Беги, сынок, один, пока жив, – велела Николаю Евлампия, – горе, конечно, но, похоже, Троша не жилец.

Заливаясь слезами, прижимая к себе собачку Фоку, Коля уехал. А Трофим неожиданно выздоровел, скончался Лешка Никитин. Умная Евлампия велела похоронить несчастного в могилу к господам, а на кресте добавить имя – Трофим. Барский сынок получил документы Лешки и пошел по жизни крестьянским сыном, старательно скрывая дворянское происхождение. Никто из крестьян не выдал тайны, даже когда стало понятно, что Советская власть установилась всерьез и надолго.

Я вытащила паспорт Корзинкина и подсунула деду:

– Приезжал ли сюда этот мужчина?

Прохор принялся напряженно всматриваться в фото, потом начал сморкаться.

– Вылитый Коленька, господи, выжил, значит, хозяин мой, услышал спаситель молитвы!

– Так не было тут Базиля?

Прохор, однако, почти не обращал на меня внимания.

– Вот радость-то, – причитал он, – сохранилась фамилия. Трошины-то детки Никитиными записаны. Приезжали сюда двое – мужчина и женщина. Алексей Иванович да Вера Ивановна, назвались внуками Корзинкина Трофима, все искали по деревне, может, кто документы какие сохранил, ту же купчую на дом. Только зря. У Евлампии-покойницы, экономки господской, правда, что-то было припрятано. Но после ее смерти Авдотья от греха все и пожгла – боялась. Очень Трошкины внучки убивались, даже адресок женщина оставила – на всяк случай.

– Не выкинули?

Прохор подошел к иконе и вытащил из-за божницы мятый листочек. Что ж, похоже, больше ничего не узнать. Базиль был тут, но дедок, очевидно, отходил куда-то, а Корзинкину и в голову не пришло, что в заброшенной деревне есть жилец.

Я вышла из дома и пошла вправо, к машине.

– Дочка, – крикнул дед, – на дорогу лево бери.

– У меня там машина.

– Ну и ну, – удивился Прохор, – той тропкой не проехать, и мосток развален, вперед бы подала да свернула мимо сторожки.

Я улыбнулась ему. Дед крякнул.

– Слышь, дочка, сделай милость, коли на автомобиле, съезди мне в аптеку, тут недалеко тебе будет, а мне недопехать. Купи валокордину пузырек, погоди, деньги дам, он теперь дорогой, зараза.

Не взявши дедовы рубли, я покатила в аптеку, потом, припомнив серые бесформенные ломти домашней булки, завернула в местный супермаркет с гордым названием «Победитель». У «Вольво» большой багажник, но все покупки туда не влезли, кое-что пришлось бросить на заднее сиденье. Ящики с макаронами и подсолнечным маслом, пакеты риса, пшена, перловки и неизвестной крупы «Артек», тридцать килограмм муки, двадцать пачек сливочного масла, горы тушенки, а еще чай, какао, конфеты, пятьсот стеариновых свечей, лампа «Летучая мышь», фляга с керосином, газеты, штук двадцать детективов, мыло, шампунь… Всю предстоящую зиму Прохор будет ходить в город только за пенсией, а возвращаться налегке. Подумав еще чуть-чуть, купила ему транзистор и запас батареек – все веселее жить.

Когда дед увидал, как я вылезаю из похожего на передвижной магазин «Вольво», у него на минуту пропал голос.

– Что это, зачем, не надо, – бормотал старик, пока я, отдуваясь, таскала мешки и коробки.

– Прохор, – строго сообщила я, – продукты и вещи велел передать Базиль Корзинкин, внук Николая. Бывший хозяин помнил вас и любил, это подарки от него. Весной приеду, привезу еще.

Дед заплакал, потом утер глаза.

– Эх, жена до радости не дожила, как звать-то тебя, дочка?

– Даша.

– Ты, Дарьюшка, назад поедешь и две дороги увидишь, обе к шоссе ведут, но ты, детка, по хорошей не езжай, а там, где бетонка лежит, сверни на проселок.

– Чего так?

Прохор помялся.

– Избенка стоит у оврага. Раньше в ней кузнец проживал – Никанор. Нелюдимый, молчун, вот и построился особняком. Дом давно брошен. А сейчас в нем сумасшедшие селятся. Поживут месяц и съедут. И сейчас один живет. По-русски ни бум-бум. Все говорил «мсье, мсье» – француз или притворяется. Вот я и думаю, зачем честным людям, да еще инородцам, в глушь забираться? Может, они маньяки или убивцы? От милиции прячутся, вон в газетах какие страсти-мордасти пишут.

Я поблагодарила деда и покатила назад. Дорога и впрямь разделялась, причем как-то незаметно, просто вдруг в кустах мелькнули бетонные плиты, абсолютно неприметные, когда едешь в Горловку. «Вольво» резво покатил, подскакивая на стыках. Сердце ликовало: кажется, Базиль нашелся.