Часть 5 3 страница

– Да? – с рассеянным видом откликнулась Тереза.

– Конечно! – Элеонора вновь повернулась к Айзенменгеру. – От Майкла было мало толку. Он всегда ненавидел своего отца. Обвинял его в смерти матери, хотя он и сам был виноват не меньше… Не правда ли? – Она повернулась к Терезе.

– Да, – с безразличным, почти отсутствующим видом откликнулась Тереза; видимо, список необходимых покупок был настолько притягательным, что не давал ей ни малейшей возможности отвлечься.

– Да. Как сейчас помню, это была ужасная ночь. Майкл был еще подростком, и Альберт его страшно избил. Так что тот даже попал в больницу… Ну, это‑то ты помнишь, Тереза?

На этот раз Тереза не смогла выдавить из себя даже односложного ответа, однако ей и не пришлось это делать, так как дверь распахнулась и в гостиную вошли Том и Нелл. Их появление разбудило Елену, которая дремала, положив голову на плечо Айзенменгера. Том подбежал к бабушке и обнял ее. Элеонора позабыла о своих воспоминаниях и улыбнулась, глядя на него.

Нелл села рядом с матерью, а Елена потянулась и зевнула.

– Прости, что помешали тебе.

– Ничего. Нельзя спать слишком много. Иначе не засну ночью.

– Я хочу есть, – заявил Том. И это было не столько констатацией факта, сколько намеком.

Элеонора рассмеялась с видом человека, который не собирается вставать для того, чтобы утолить голод ребенка. А Тереза улыбнулась.

– Так ты проголодался?

Том кивнул с серьезным видом.

– Ну что ж, пора пить чай, – вздохнула она.

Том кивнул, и Тереза поднялась со своего места. Айзенменгеру осталось лишь удивляться, почему этим не занимается Нелл в те дни, когда Доминик берет выходной.

– Да благословит тебя Господь, – промолвила Элеонора.

– Тебе помочь, мама? – спросила Нелл таким тоном, который недвусмысленно свидетельствовал о том, что предложение является чисто символическим и не предполагает согласия.

Тереза это прекрасно поняла.

– Нет‑нет, милая. Отдыхай.

Но Нелл совершенно не собиралась отдыхать.

– Я хочу кое‑что показать тебе, – сказала она, обращаясь к Елене.

Елена все еще чувствовала себя уставшей, и Айзенменгер прошептал:

– Не ходи.

Елена улыбнулась и встала с козетки. Нелл тут же схватила ее за руку и потащила за собой. Стоило им оказаться за пределами гостиной, как она возбужденно зашептала:

– Я была там, ну, ты знаешь где, и разбирала всякий хлам. И нашла там кое‑что – тебе наверняка понравится.

И она продолжила подгонять Елену по коридору, по лестнице, мимо комнаты Тома и к дверям, которые вели в башню.

На этот раз здесь было очень холодно, словно ветер поменял направление и теперь проникал в новые щели. Сначала Елене показалось, что в комнате ничего не изменилось, но потом она заметила на кровати старую и пыльную коробку, к которой и направилась Нелл.

– Я искала коробку, в которой мы раньше хранили маскарадные костюмы. Помнишь? Когда мы играли в короля Артура.

– Да, – улыбнулась Елена.

– Ее я не нашла, зато обнаружила кое‑что другое.

Она поманила Елену к себе и подняла откидные бортики коробки, обнаружив целую колонию расселившихся там пауков.

– Смотри! – восторженно произнесла она, вытаскивая изнутри целую кипу фотографий. Лицо ее светилось такой радостью, которую способен испытывать только ребенок или умственно отсталый взрослый. – Тут все мы! Ты и я, Джереми и Хьюго! Такие, какими мы были.

Джексон закончил пересчитывать скрепки и принялся раскладывать их на магнитной доске, составляя замысловатые фигуры. Он уже успел записать сведения об украденном велосипеде и принять пять звонков из редакций местных газет и телекоммуникационных компаний. Он выпил три чашки чаю, а теперь стемнело, и ему было невыносимо скучно.

Джексон никогда не был амбициозен. Он уже давно избавился от стремления к славе и вполне удовлетворялся упорядоченной обыденностью жизни, повторявшейся изо дня в день. Он не стремился к переменам и не переживал из‑за отсутствия желаний, и, хотя ему порой бывало скучно, в душе его царило умиротворение. Он знал, что некоторые считают его лентяем и что его униформа иногда бывает украшена остатками еды или другими совершенно неподобающими знаками отличия органического и неорганического происхождения, но это мало его волновало. Однако если бы при этом кто‑нибудь сказал ему, что он являет собой пример буддистского отношения к миру, он потерял бы дар речи от изумления.

И все же в этот день ему было явно не по себе. Сначала он диагностировал это состояние как несварение желудка, затем решил, что у него начинается грипп, и лишь потом до него дошло, что это нервное возбуждение. Две насильственные смерти за одну неделю – такого с сержантом Джексоном никогда не случалось, да и вообще в Вестерхэме такого еще не было. Он удивился бы меньше, даже если бы разразилась гражданская война. Он не видел самих тел, зато имел возможность рассмотреть фотографии с мест обоих преступлений, и был потрясен поступком Майкла Блума. Последним убийцей в деревне был Том Виллебранд – неопытный браконьер, который в 1957 году до смерти забил одного из егерей Хикманов. Но сохранившиеся в Джексоне задатки полицейского говорили ему, что поступок Тома Виллебран‑да – детский лепет по сравнению с очевидной склонностью Майкла Блума к истреблению людей: надо обладать недюжинными способностями, чтобы одного сжечь заживо, а другого изрешетить до такого состояния, что он стал напоминать свинью, попавшую в сечку.

Вид тела Альберта Блума его просто заворожил. Безусловно, это был Альберт Блум, и в то же время в нем появилось что‑то инопланетное; и дело было не в том, что из него ушла жизнь, а в том, что теперь на нем лежала печать насилия. Сама страсть, с которой смерть обрушилась на Альберта Блума, преобразила его. Джексон считал современное искусство грудой мусора, но эту инсталляцию он не мог не оценить.

Теперь ему хотелось детально изучить отчет о вскрытии. Когда часом раньше его доставили, Джексон попытался пробежать его глазами, но эта самовлюбленная стерва Уортон – что она вообще здесь делала? – не говоря ни слова, вырвала отчет у него из рук, заметив, что он пожирает его глазами.

И все же он успел прочитать последнюю строчку. Семьдесят три колотые раны, несколько проникающих брюшную полость, несколько разрезов на артериях; и три удара молотком по темени, венчающих общую кровавую картину.

Джексон вздохнул и, улыбаясь, откинулся на спинку кресла. Ну ты даешь, Майкл. Один раз тебе удалось улизнуть, но теперь тебя уж точно прищучат.

На столе зазвонил телефон, и Джексон снял трубку. Это снова были представители прессы.

Фотографии перенесли Елену в прошлое, о котором она много лет старалась не думать. Это прошлое было таким прекрасным, что ничто не могло его испортить, и если именно оно сформировало Елену, то именно его утрата ее ожесточила.

Снимки, на которых был изображен Джереми, повергли ее в шок. Она сознательно уничтожила все фотографии своего сводного брата после его смерти, отчаянно пытаясь продолжить жить дальше. И теперь на нее нахлынули долго подавляемые воспоминания.

Мы были так счастливы… что же случилось?

Ответ был очевиден. Они просто выросли. Они не стремились к этому, но это мало утешало.

Все становятся взрослыми, и все расстаются; лишь мертвые навсегда сохраняют свой возраст.

Затем она подумала о том, как грустно было наблюдать за тем, что стало с Джереми, а теперь за тем, что стало с Нелл.

Возможно, мертвым повезло больше всех?

Но тут она вспомнила своих родителей…

Нет. Елена знала, что, какой бы благодатью ни обладали мертвые, смерть была страшным испытанием – и для тех, кто умирал, и для тех, кто продолжал жить.

На фотографиях они были моложе, чем тот образ, который сохранила ей память. Какие‑то нюансы оказались утрачены или искажены, так что хотя она и узнавала своих родителей, их черты представали слегка размытыми. Она когда‑то читала, что воспоминание – это восприятие прошлого сквозь призму, но теперь ей казалось, что это взгляд сквозь замерзшее стекло.

Здесь были также фотографии Хьюго, и Елена была потрясена тем, какой жесткой стала его красота, заметная даже на мертвых фотографиях; Хьюго всегда казался ей жестким мальчиком, если не жестоким, и тем не менее именно это привлекало к нему окружающих. Если бы Хьюго был добрым, он не вызывал бы к себе такого интереса.

Совершенно завораживали ее фотографии Нелл. Елена поняла, что, хотя черты ее лица и приобрели более взрослый вид, в душе она осталась прежней. Возможно, глаза, смотревшие теперь на Елену, источали большее страдание и были ярче, чем на снимках, но, в сущности, они все еще принадлежали подростку. На фотографиях Нелл выглядела более упитанной и менее бледной, но за опыт и потерю невинности всегда приходится платить.

Но где же ее собственные изображения?

Елена вспомнила, что большую часть фотографий сделала она сама, а с тех редких снимков, где она присутствовала, на нее смотрела юная особа, которую ждало большое будущее.

Это было хуже всего. Воспоминание о юности причиняло ей чуть ли не физическую боль, как если бы взгляд с высоты жизненного опыта на собственное целомудрие был разновидностью мазохизма.

Ветер завывал за окнами с невероятной силой. Казалось, он вьется вокруг башни, разлучая ее со всем остальным миром. На мгновение Елене даже почудилось, что она – Элли, которую ветер уносит из Канзаса.[25]Или все это были фантазии?

Они сидели на кровати, но Нелл, похоже, не замечала бури, что бушевала в душе Елены. Она так радовалась своей находке и возможности доставить удовольствие Елене, что, казалось, полностью преобразилась в беззаботного ребенка, который когда‑то наслаждался жизнью. Просмотр фотографий сопровождался ее восторженными восклицаниями, она возбужденно сообщала, где, когда и по какому случаю был сделан тот или иной снимок.

И хотя Елену все это заставляло переживать и даже причиняло ей боль, радость, которую испытывала Нелл, служила ей вполне весомой компенсацией.

Елена вновь запустила руку в коробку, где уже почти ничего не осталось. Казалось, они нырнули в безмятежные глубины своей памяти, откуда не могло исходить никакой угрозы: все потрясения и трагедии в их жизни случились позже. Елена вытащила последнюю связку снимков и обнаружила под ней еще и альбом. Предположив, что там тоже находятся фотографии, она решила сначала просмотреть стопку, но в ней оказались свадебные изображения какой‑то кузины, которую Нелл не могла вспомнить. Она с громким театральным вздохом откинулась на кровать и предоставила Елене самостоятельно рассматривать фотографии.

Закончив с ними, Елена вытащила из коробки альбом.

Однако в нем обнаружились не снимки, а письма, адресованные Нелл. Некоторые из них оказались от незнакомых Елене адресатов, некоторые от Тристана, написанные, вероятно, когда он уезжал за границу. Два были написаны рукой самой Елены, но она читала их словно впервые; ее почерк выглядел излишне правильным, как будто незрелым. В одном из писем она рассказывала о неприятностях Джереми с полицией, о том, как его остановили поздно вечером, когда он возвращался с рок‑концерта, обыскали и нашли у него коноплю.

Елена нахмурилась, чувствуя, как ее охватывают неприятные воспоминания. Она совершенно забыла об этом происшествии. Может, это и было началом его наркозависимости?

Елена поспешно перевернула листок, стремясь отогнать это воспоминание, и вдруг словно окаменела. Почерк отца. Она сразу его узнала. Елена затаила дыхание.

«Моя дорогая Нелл!

Нет ничего удивительного в том, что отъезд Хьюго в медицинскую школу вызывает у тебя грусть. Все мы знаем, как вы близки, а теперь тебе надолго предстоит остаться одной. Елена и Джереми тоже очень сблизились, и, когда в прошлом году он уезжал кататься на лыжах в Швейцарию, для нее это стало чуть ли не трагедией, но он вернулся, и никто не мог удержаться от слез при виде радости Елены. То же будет и с тобой, когда Хьюго вернется на каникулы. Не забывай, что ты тоже скоро начнешь учиться в университете.

Мы собираемся к вам через месяц, чтобы отметить твой день рождения. Пожалуйста, напиши, что ты хочешь получить в подарок (если, конечно, ты не предпочитаешь, чтобы это стало сюрпризом).

Твой любящий крестный».

Один вид своего имени, написанного рукой погибшего отца, одна мысль о том, что когда‑то она была частью большого круга друзей и близких, вызвали у Елены такой вихрь чувств, как будто ее подхватил, ворвавшись внутрь комнаты, бушевавший за окнами ветер. Ее сердце разрывалось от счастья и горечи, и она принялась лихорадочно листать страницы в поисках других писем, написанных отцом.

Дверь в комнату для допросов распахнулась, и оттуда появились Сорвин и Уортон; Сорвин сделал жест рукой, и Орам, выйдя из‑за стола, вошел внутрь и встал рядом с Блумом. Сорвин указал Уортон на свой кабинет, и, когда она переступила порог, последовал за ней и закрыл за собой дверь.

– Ну?

Беверли нахмурилась. Последние два часа она только и делала, что хмурилась.

– Не знаю. Правда не знаю.

– Серьезно? – удивленно спросил Сорвин.

– А ты знаешь? – Она села.

– Конечно. – Сорвин не мог понять, почему она упорствует. – Чего тебе еще надо? Он идеально подходит.

Беверли не ответила, и он продолжил:

– Хочешь поиграть в адвоката дьявола? Говорю тебе, это он. Ну, давай начнем с начала. – Он положил руки на стол ладонями вверх и оперся на локти. – Альберт Блум был исколот ножом с безумной жестокостью. О степени одержимости убийцы говорит и тот факт, что он трижды ударил жертву молотком по голове. Надеюсь, пока ты со всем согласна?

Беверли кивнула.

– Патологоанатом утверждает, что нападение произошло около полуночи, плюс‑минус два часа. Судя по всему, это случилось на той самой пустоши, где и был обнаружен труп. Стариковская Печаль – заброшенное место, рядом с ним почти никто не живет.

Все это было неоспоримо, поэтому Беверли просто молча слушала.

– Нападение явно было совершено не с целью ограбления, так как у жертвы найден бумажник и мелочь, хотя в бумажнике находилась всего одна пятифунтовая банкнота. Мы обыскали дом, и, хотя он был не заперт, в нем было обнаружено несколько ценных вещей.

Таким образом, мы имеем крайне жестокое нападение, совершенное не с целью грабежа. Поскольку труп был обнаружен на заброшенной пустоши, вряд ли нападавшим был случайный прохожий; следовательно, мы имеем дело с умышленным убийством.

Все это соответствовало действительности, и тем не менее Беверли продолжала упорствовать.

– И поскольку целью нападения не был грабеж, нам остается искать другие мотивы, и это подводит нас к Майклу.

– Он не скрывал своей ненависти к отцу, – наконец прервала молчание Беверли.

– Вот именно! Он же сам говорит, что винил отца в смерти своей матери и в том, что тот выгнал из дома его сестру. Ты ведь слышала, он открыто заявляет о том, что старик убил и закопал ее.

Беверли кивнула и вздохнула.

– Послушай, Эндрю. Может быть, в провинции все иначе – здесь все иначе, – но в Лондоне дела делаются по‑другому. Майкл все признает, он даже не пытается изобразить печаль по случаю смерти отца. У него нет алиби на минувший вечер, и он вполне откровенно говорит о том, что у них была размолвка в пабе.

– Да, размолвка, – вскочил Сорвин, – закончившаяся тем, что он вышвырнул старика. Размолвка, во время которой он в присутствии свидетелей угрожал убить своего отца.

Беверли кивнула, однако настороженное выражение так и не сошло с ее лица.

– Тогда в чем же дело?

– Ты сам только что сказал об этом, Эндрю. Он признает все, кроме убийства.

Сорвин не понял.

– Это всего лишь вопрос времени.

– Нет, – возразила Беверли. – Не думаю. Если бы ему было в чем признаваться, он бы уже признался.

Сорвин пожал плечами.

– Не понимаю. У нас хватает улик, чтобы выдвинуть против него обвинение. Не думаю, что у прокуратуры будут какие‑то проблемы. Особенно если нам что‑нибудь предоставит судмедэкспертиза.

– Мм, – с сомнением промычала Беверли, и Сорвин воспринял это как знак того, что его доводы ее не убедили.

– Беверли, это он, – с пророческим пафосом произнес он. – Неужели тебе не знакомо это чувство? Смотришь на подозреваемого и знаешь, что это он. Опыт, инстинкт, шестое чувство – называй как хочешь, но это так же достоверно, как отпечатки пальцев на оружии.

Беверли устремила на него взгляд, но Сорвин не мог проникнуть в ее мысли, меж тем она вспоминала, как однажды тоже ощутила эту богоданную власть и то, к чему это привело.

Беверли думала о Джереми Итон‑Лэмберте.

– А если судмедэкспертиза не даст результатов? – медленно произнесла она.

Сорвин пожал плечами.

– Я думаю, у нас достаточно улик для возбуждения дела.

– Перед смертью он много пил, – заметила Беверли.

– Ну и что?

– И известно по меньшей мере два случая, когда он перебирал.

– И какое это имеет отношение к происшедшему? – осведомился Сорвин.

Беверли не могла объяснить, но это не меняло положения дел, и когда она в очередной раз стала возражать, Сорвин раздраженно воскликнул:

– В чем, черт побери, дело?

Ей потребовалось несколько мгновений, чтобы собраться с мыслями.

– Во‑первых, он умолкает в самый неподходящий момент. Он признает все, что ему инкриминируется, кроме убийства. Обычно убийцы стараются отвести от себя любые подозрения. Они стараются не привлекать к себе внимания и делают вид, что вообще ни в чем не виноваты. Блум же, напротив, делал все возможное, чтобы все вокруг знали о его ненависти к отцу. Этот аргумент было несложно разбить.

– Он во всем признается потому, что ему ничего другого не остается. Все давно знали о его взаимоотношениях с отцом, а последняя ссора произошла в присутствии свидетелей. Так что было бы бесполезно отпираться.

– Кроме того, данные судмедэкспертизы…

– Мы еще не получили отчет, – перебил ее Сорвин.

– Для этого не нужен отчет, Эндрю. Сколько было нанесено ударов ножом? Семьдесят с чем‑то? На нем должно было быть столько крови, что хватило бы на дюжину кровяных колбас. Однако я ее не видела. А ты?

Сорвин смутился.

– Возможно, он уничтожил одежду, которая была на нем, – неуверенно ответил он. – Может, сжег. Мы обнаружили какие‑то остатки в печке. Да и под ногтями у него что‑то есть.

Беверли не стала возражать и вместо этого добавила:

– И в‑третьих, дело Билла Мойнигана. Каким образом в него вписывается Блум?

– Допускаю, это интересно, но, думаю, здесь нет проблем, – более уверенно ответил Сорвин. – Во‑первых, по‑прежнему сохраняется вероятность того, что Мойниган покончил с собой; если же это было убийство, то убийцей вполне мог быть Блум – хотя бы потому, что маловероятно появление сразу двоих убийц в таком маленьком местечке, как Вестерхэм. А Блум, кстати, был знаком с Мойниганом.

– Что‑нибудь еще?

– Мы знаем, что в прошлом между ними произошла ожесточенная драка, – продолжил Сорвин. Это выглядело малоубедительно, а Беверли лишь усугубила ситуацию, заметив:

– Это было восемь лет тому назад.

– Возможно, Мойнигану было что‑то известно о Блуме, о его прошлом, – поспешно ответил Сорвин. – Может быть, Блум имел какое‑то отношение к делу Итон‑Лэмберта, – помолчав, добавил он. – Может, Мойниган шантажировал его.

«Возможно, но маловероятно», – было написано на лице Беверли.

– У Блума нет криминального прошлого, – заметила она, – по крайней мере, ничего связанного с насилиями и грабежами.

У него уже сняли отпечатки пальцев и взяли образцы ДНК, но результаты должны были поступить лишь на следующий день.

– И все же я бы спросил его об убийстве Флемингов.

Беверли согласилась, хотя и нехотя. Она продолжала надеяться на то, что Блум никак не был связан с делом Итон‑Лэмберта; ей совершенно не хотелось, чтобы по прошествии восьми лет внезапно объявился свидетель этого преступления, способный разрушить так красиво выстроенное ею дело.

– И все же ты неправ, Эндрю. Ты утверждаешь, что сначала Блум убил одного, который его шантажировал, а через несколько дней, в приступе ярости, второго. Мне в это не верится.

Сорвин вздохнул, чувствуя, что и сам верит в это с трудом. И все же он не сомневался в том, что Блум убил своего отца, а если смерть Мойнигана не вписывалась в общую картину, значит, она была следствием самоубийства.

– Пойдем, – произнес он, вставая. – Вряд ли мы что‑нибудь выясним, если не зададим ему еще пару вопросов.

– Рано или поздно нам придется предъявить ему обвинение. Если ты считаешь, что улик достаточно, к чему тратить время?

Но Сорвин был осторожен. Сайм и Таннер уже ушли домой, поручив ему разбираться самостоятельно. И поэтому он хотел быть на сто процентов уверен в том, что делает.

«Моя дорогая Нелл!

Что же мне сказать, чтобы успокоить тебя? Скажу без преувеличения, что мы с твоей тетей Пенелопой были совершенно потрясены. Мы не знаем, как это произошло, но можешь не сомневаться в том, что мы окажем тебе всяческую поддержку. Мы одобряем твое решение не прерывать беременность и верим, что в результате этой страшной истории родится дитя, воплощающее красоту и надежду.

Пожалуйста, звони и пиши без колебаний в любое время. Мы оба горим желанием помочь тебе. Возможно, ты столкнешься с немалыми трудностями, даже несмотря на твое привилегированное положение. Мы не сомневаемся, что твои родители сделают для тебя все, что в их силах, и все же ничто не заменит разговор по душам с любящими людьми.

Пожалуйста, не отказывай нам.

Любящий тебя твой крестный отец».

Елена чувствовала, что вторгается на запретную территорию, и тем не менее не могла преодолеть соблазн прочесть письма, написанные рукой отца. Она никогда не знала, что Нелл во время беременности переписывалась с ее отцом. Елена посмотрела на дату: третье апреля, значит, Нелл была уже на пятом месяце. Она бесшумно переворачивала страницы, чтобы не потревожить лежавшую рядом Нелл, поскольку это было вторжением в чужую личную жизнь. Чувствуя себя преступницей, она успокаивала себя тем, что это письма ее отца, а следовательно, у нее есть право прочесть их.

Тристан редко заходил к Грошонгу, и поэтому тот был сильно удивлен, когда в его дверь постучали.

– Мистер Хикман!

Тристан вымок до нитки. Вид у него был несчастный, и он явно не собирался обмениваться любезностями. Сняв куртку, Хикман бросил ее на пол и прошел в гостиную, не снимая сапог и оставляя на ковре грязные следы. Грошонг шел за ним по пятам.

– Что, черт побери, происходит, Малькольм? – обернувшись, спросил Тристан.

– Простите, не понимаю, – нахмурился Грошонг.

– Труп! Труп на Стариковской Печали!

На лице Грошонга появилось выражение легкого презрения.

– Ну и что? – неторопливо осведомился он с неумолимостью, неявно извращавшей отношения работника и работодателя.

Однако Тристан был слишком встревожен, чтобы вдаваться в подобные нюансы.

– Что‑то происходит, Малькольм.

– Правда?

– Бога ради!

Грошонг уставился на своего хозяина, словно оценивая, достоин ли он этого положения и заслуживает ли доверия. Потом управляющий подошел к буфету и достал оттуда бутылку виски.

– Выпьете? – спросил он.

Тристан нетерпеливо затряс головой.

Грошонг пренебрег приличиями и налил виски в один стакан.

– Я не имею ни малейшего представления, о чем вы говорите, – произнес он, отчеканивая каждое слово. – У нас ничего не происходит.

– Ничего? Ты считаешь, что случившееся с Альбертом Блумом – это ничего?

– Ну, что касается Альберта, я не стал бы этого утверждать, но это не имеет никакого отношения к вам, семье и поместью.

Теперь недоумение появилось на лице Тристана.

– Но… – начал он, уставившись на своего управляющего.

– Убийство Блума не имеет к нам никакого отношения, – оборвал его Грошонг.

– А смерть Мойнигана?

– Лично я его не убивал, – сделав глоток виски, произнес Грошонг. – А вы?

– Нет.

– Вот и хорошо.

Тристан, нахмурившись, перевел взгляд с Грошонга на ковер.

– Насколько я понимаю, сына Блума сейчас допрашивает полиция, и все знают, что он угрожал своему отцу накануне вечером, – добавил Грошонг.

Тристан опустился в кресло, стоявшее у стены, прикрыл глаза и сделал глубокий вдох, словно пространство вокруг было пропитано амброзией. Через некоторое время он открыл глаза и уже гораздо спокойнее заметил:

– Хорошо.

Грошонг допил остатки виски и поднял бутылку. На этот раз Тристан не стал противиться. Грошонг разлил виски в два стакана и, подняв свой, заметил:

– Вам не о чем беспокоиться, мистер Хикман. Совершенно не о чем.

– Расскажи нам, что произошло, когда ты вчера подрался со своим отцом, Майкл.

Адвокат, сидевший рядом с Блумом, делал какие‑то записи, не глядя на своего подзащитного.

– Я уже говорил вам… – устало произнес Блум.

– Да, мы уже обсуждали это, инспектор Сорвин, – внезапно отрываясь от своих бумаг, произнес адвокат. Казалось, он находится в полусне, а может быть, он обдумывал более интересное дело.

– Повтори, пожалуйста, – обворожительно улыбаясь, попросил Сорвин.

Блум кинул взгляд на своего адвоката и пожал плечами.

– Он пришел в «Танцующую свинью». И подошел прямо к стойке, хотя видел, что я сижу там, и знал, что это выведет меня из себя.

– А почему это должно было вывести тебя из себя?

– Из‑за того, что он сделал. Из‑за матери и… Фионы.

– А что он сделал?

– Он убил мою мать, – устало ответил Блум. – Он отказался позвать повитуху. Сказал, что сам справится. Но он не смог ничего сделать. И она умерла в страшных мучениях.

– Откуда ты это знаешь? Насколько я понимаю, ты же был тогда младенцем.

– Соседи позвали врача. Не могли больше слышать ее крики. Они мне и рассказали.

Сорвин откинулся на спинку стула. И это стало знаком для Беверли.

– На мой взгляд, звучит не слишком убедительно, Майкл. Все это произошло более тридцати лет тому назад, и ты не можешь этого помнить, – сказала она.

– Откуда вы знаете?

– Думаю, тут есть что‑то еще. Думаю, ты ненавидел своего отца потому, что чувствовал свою вину за случившееся. А вина твоего отца заключалась лишь в том, что он недооценил серьезность положения…

– А что, эта доморощенная психология так необходима? – снова поднял голову адвокат.

– Ты обвинял своего отца, потому что боялся посмотреть правде в глаза, – не обращая на него внимания, продолжила Беверли.

– Какая разница, – с пренебрежительным видом откликнулся Блум.

– А может, дело не в этом? Может, он плохо с тобой обращался?

Блум пожал плечами.

– Вы часто ссорились?

– Иногда.

– Насколько часто?

Блум снова пожал плечами.

– Он бил тебя, когда ты был маленьким?

На это ответа не последовало.

– Видимо, да.

– Бывало, – вздохнул Блум.

– Так он бил тебя? – повторила Беверли, легко улыбаясь краешками губ.

Блум начал ерзать.

– Чем он бил тебя? Ремнем? Щеткой для волос?

Блум опустил голову. Адвокат начал проявлять некоторый интерес к происходящему, однако это был пассивный интерес зрителя, а не участника.

– Именно поэтому ты так его ненавидел? – продолжила Беверли, восприняв его молчание как утвердительный ответ. – Потому что он бил тебя, когда ты был маленьким? Потому что ему нравилось тебя бить?

– Да. Именно так. – Блум внезапно вскинул голову. – Ему нравилось издеваться надо мной. И он не любил, когда ему напоминали о том, что он делал. В то время он был настоящим куском дерьма. А потом я вырос, а он состарился. И однажды я отплатил ему за то, что он делал, да еще с процентами. – Майкл глубоко вздохнул и мрачно ухмыльнулся. – А потом с ним произошел этот несчастный случай. И после него он уже начал хуже себя чувствовать. – Блум издал неприятный смешок. – Начал разваливаться на части. Начал пить, и ничто другое его уже не заботило.

Сорвин вопросительно поднял брови, а Беверли нахмурилась.

– А что это за несчастный случай?

Блум не слишком убедительно изобразил свою полную непричастность.

– Упал с лестницы. Разбил голову, повредил себе мозги.

– И это произошло случайно? – спросила Беверли. – Без всякого участия с твоей стороны?

– Абсолютно.

Ой ли?

«Тут что‑то есть, – подумала Беверли. – Мы подходим к этому не с той стороны».

Блум снова опустил голову. Беверли немного переместилась, чтобы лучше видеть его лицо.

– Расскажи мне о своей сестре. Ее зовут Фиона, да?

– А что моя сестра? – раздраженно осведомился Блум.

– Как твой отец обходился с ней?

Ответа не последовало.

Интересно.

– Она на три года старше тебя, так? – спросила Беверли.

– Да.

– Ее он тоже бил? – после небольшой паузы продолжила Беверли.

Блум занервничал и принялся потирать руки, словно его пот был лосьоном.

– Значит, бил. И думаю, жестоко.

Она чувствовала, что это значило для Блума гораздо больше, чем то, что происходило с ним самим. Однако он ничего не ответил и лишь заерзал на месте.