Часть 4 2 страница

– А вы когда‑нибудь что‑нибудь едите?

Беверли скромно улыбнулась. В участке были хорошо осведомлены насчет ее гастрономических пристрастий.

– Я не страдаю избытком аппетита.

– Надеюсь, это распространяется только на пищу, – наклонясь к ней, произнес Мотт.

Она не стала кричать, хотя ей очень хотелось это сделать. Она знала, что он проявляет к ней интерес – казалось, они все его проявляют, – но прежде он лишь украдкой поглядывал на ее ноги. Беверли нежно улыбнулась и проигнорировала грязный намек.

– Сэр, мне нужен ваш совет.

Мотт откусил кусок от своего сандвича и окинул взглядом ресторан.

– Все мы подневольные, инспектор, – не глядя на Беверли, заметил он, понизив голос. – Посмотрите хотя бы на меня: я прихожу сюда каждый день и сижу здесь, хотя мне это отвратительно. И тем не менее я это делаю. А знаете почему?

Беверли покачала головой.

– Потому что мне так посоветовали. Заметьте, инспектор – не приказали, а посоветовали. Совет бывает еще более принудительным, чем приказ. Считается, что это должно положительно влиять на моральный дух. Ха! – Он запихал в рот остатки сандвича и принялся с ожесточением жевать его. – Не знаю, как там с их духом, но от моего уже ничего не осталось.

Беверли терпеливо слушала, пока еще не догадываясь, куда он клонит.

– И вот теперь вы хотите, чтобы я дал вам совет, – со свирепым блеском в глазах произнес Мотт. – Берегитесь советов, инспектор. – И он плотоядно улыбнулся.

Беверли оставалось только гадать, что он имеет в виду. Впрочем, это не имело значения…

– Мне недавно звонил Эндрю Сорвин, – сказала она. – Вы помните его? Он работал здесь лет восемь‑девять тому назад.

– Такой серьезный и целеустремленный? Который был в вас влюблен?

– Да.

– Ну и что?

– Он теперь инспектор в Херефордшире. Брови Мотта поползли вверх к лысине.

– Уже? Неплохо. Высоко взлетел. Когда‑то вы тоже стремительно поднимались по служебной лестнице, – многозначительно добавил он.

Но и эту колкость Беверли пропустила мимо ушей.

– Он рассказал мне о деле, которым сейчас занимается, – там кто‑то сгорел в машине, – так вот, осматривая имущество погибшего, он наткнулся на это. – И она протянула Мотту снимок часов. – Они полностью соответствуют тем, которые фигурируют в списке украденего по делу Итон‑Лэмберта, – добавила она, не дожидаясь вопроса.

– Ну и что? – осведомился Мотт. – Краденые вещи всегда со временем всплывают.

– Да, но вместе с часами была обнаружена фотография Флемингов – жертв из того дела.

Это заставило Мотта задуматься. Он посмотрел на Беверли, и она заметила в его взгляде нечто такое, что ей не понравилось.

– Ну и что вы хотите мне сказать?

– Не знаю. Просто я подумала, что это странно…

– Странно? Это более чем странно, инспектор. Как зовут погибшего?

– Уильям Мойниган. Никак не был связан с делом Итон‑Лэмберта.

Взгляд Мотта стал ледяным.

– Хорошо бы, чтобы подобная связь не вскрылась и в дальнейшем, – тихим зловещим тоном произнес Мотт.

Он снова бросил взгляд на фотографию, пытаясь представить себе все осложнения, которые она могла с собой принести.

– Но обвинение было обосновано, сэр, – поспешила заметить Беверли.

Мотт поджал губы.

– И тем не менее ходили разные слухи, не так ли? Их дочь, адвокат, считала, что мы ошибаемся.

– От нее всегда одни неприятности. Славится своими левыми взглядами и борьбой с полицией.

Мотт помолчал, не отводя взгляда от снимка.

– Вы утверждаете, что обвинение было обосновано. – Он снова посмотрел на Беверли. – А лично вы не внесли свою скромную лепту в его обоснование?

Следущая секунда изобиловала таким количеством догадок, что Беверли показалось, будто прошел год.

Что он хочет услышать – правду или успокаивающую ложь? Если я расскажу ему о том, что произошло на самом деле, он тоже окажется замазан, и моя карьера будет окончена. Если я солгу, то, что бы ни произошло потом, он останется чистеньким.

– Нет, сэр.

Мотт неторопливо кивнул, словно догадавшись о ходе ее мыслей. А потому его следующий вопрос показался Беверли жестокой насмешкой:

– Так что же вас так тревожит? Если обвинительный приговор был справедливым, волноваться не о чем. И даже если об этом узнает дочь пострадавших, ей будет не за что зацепиться.

Ну спасибо, сукин сын.

– Дело в том, что здесь открылся один неприятный момент.

– Правда? Какой?

Беверли глубоко вздохнула.

– Возможно, у Итон‑Лэмберта был сообщник.

– Что‑то я не помню улик, которые указывали бы на это.

– До сегодняшнего дня их не было.

– А‑а.

– И это может быть использовано дочерью погибших для того, чтобы снова поднять шумиху.

– Понятно… – Мотт выглядел неуверенным, но в его манере поведения была еще какая‑то странность. И его дальнейшие слова подтвердили подозрения Беверли. – Если бы я был циником, инспектор, я сказал бы, что вы городите полную чушь. Неужто вы считаете, что эти запонки стали – как бы это сказать? – тем самым живцом?

Ни один мускул не дрогнул на лице Беверли.

– Я вас не понимаю, суперинтендант, – негодующе ответила она. – Они были найдены у Джереми Итон‑Лэмберта и стали последним звеном в целой цепочке улик. Он был наркоманом, постоянно ссорился с родителями, и, вдобавок ко всему, у него не было алиби.

Мотт позволил себе слабо улыбнуться.

– Конечно, Беверли, конечно.

От ее внимания не ускользнуло, что он назвал ее по имени.

– Но улик, указывавших на сообщника, не было, – продолжил Мотт. – Ни одной, насколько я помню. К тому же зачем бы этому сообщнику было держать в кармане уличавшие его вещи? И усугублять свою глупость хранением фотографии прежних владельцев?

Она не могла позволить себе отступить.

– Это нам и предстоит выяснить, сэр. Мне придется возобновить расследование, чтобы разобраться с вновь открывшимися обстоятельствами, только сделать это надо тихо.

Мотт некоторое время смотрел на столешницу перед собой, а потом откинулся на спинку дивана. Губы его искривились.

– Официально мы не сможем это сделать, – подняв голову, произнес он, обращаясь к круглому светильнику, висевшему прямо над ними. – Это будет выглядеть так, будто мы пытаемся что‑то скрыть.

Беверли это не удивило, она лишь обрадовалась тому, что он оставляет перед ней открытую дверь.

– А неофициально? – спросила она.

Он выдержал еще одну паузу, разглядывая исключительно интересный осветительный прибор у себя над головой, а когда тот потерял для него привлекательность, перевел взгляд на Беверли.

– Неофициально… – Его улыбка была столь многозначной, что к ней можно было написать целые тома комментариев.

Вот оно, начинается. Она уже слышала то, что он должен был сейчас сказать, уже ощущала его прикосновения к своей груди, бедрам, промежности. Она ждала, стараясь не выдать себя лихорадочным дыханием. Неужто у меня нет другой валюты, которой можно было бы расплачиваться с ними?

– Неофициально, – повторил он, – я мог бы договориться о временном переводе. Я знаком с помощником главного констебля графства. Думаю, он с энтузиазмом отнесется к перспективе укрепления своих сил, особенно с помощью такого опытного детектива, как вы…

Беверли задумалась, пытаясь обнаружить в этой фразе скрытый смысл.

– А как Сорвин? Он не обидится? – спросил Мотт.

– Не знаю, – пожала плечами Беверли, вспоминая об их былых взаимоотношениях. Может, эти чувства все еще живы? Может, ими можно воспользоваться? – А что, это имеет какое‑то значение?

Мотт не ответил.

– Какое дело вы сейчас ведете? – осведомился он.

– В настоящее время работы почти нет. После недавних арестов мой стол практически пуст.

– И все же мы не можем позволить себе расстаться с вами… – произнес Мотт, глядя на Беверли, и в его словах опять прозвучала какая‑то двусмысленность. – Это создаст огромную брешь в наших рядах.

Давай уже, закругляйся, ублюдок!

– Вы очень трудолюбивы, Беверли.

Она улыбнулась; у нее было такое чувство, что она копается в гнойной ране, и тем не менее она продолжала улыбаться.

– Да, сэр, рвения мне не занимать.

– Мне тоже так кажется, – кивнул Мотт.

– Нелл не была готова к материнству. Я думаю, она вообще не была готова к взрослой жизни. – Айзенменгер различил в словах Терезы не только горечь, но и раздражение.

– А отец Тома?

– Что – отец Тома?

– Он никогда не пытался связаться с ней? Неужели Том ему совершенно безразличен?

На кухне было холодно, но вряд ли ледяной тон Терезы объяснялся этим:

– У Тома нет отца.

Простота этого утверждения явно противоречила запутанности ситуации, которую оно было призвано объяснить. Оно звучало как приговор, не подлежащий обжалованию.

– А мать у него есть? – Айзенменгер вряд ли смог бы объяснить, что заставило его произнести это. Однако каким бы дерзким не был этот вопрос, он напрашивался сам собой. Казалось, температура тела Терезы упала еще ниже и на месте ее глаз образовались ледяные кристаллы.

– Что вы имеете в виду?

Айзенменгер чувствовал, как неопределенность его положения придает ему отваги; возможно, это было безрассудным, но пока работало.

– Она держится так… отчужденно.

Простодушие, с которым это было сказано, заставило Терезу расслабиться.

– Конечно, вы правы, – облегченно выдохнув, ответила она.

Айзенменгер слушал не шевелясь, и она неторопливо продолжила:

– Когда Том родился, она долго его не принимала. После родов Нелл совершенно сломалась. – Сведения поступали по капле. – И по правде сказать, она так и не пришла в себя. Сначала она просто не могла заниматься Томом, а потом сама мысль об этом стала для нее невыносимой. Лишь совсем недавно она начала выходить из этого состояния.

– Наверное, все это было непросто, – осторожно откликнулся Айзенменгер.

Он был готов к тому, что Тереза вновь наденет на себя непроницаемую маску, но, к его удивлению, она кивнула и устало ответила:

– Она винила Тома за то, что он украл у нее детство. По словам Тристана, ее нежелание брать на себя ответственность за него означает, что она просто не готова повзрослеть.

– Но при чем тут Том? Разве виноват не его отец?

Тереза пожала плечами и вздохнула.

– Я мало что понимаю. Я просто радуюсь, что она постепенно выходит из этого состояния. – Айзенменгер промолчал, и Тереза продолжила: – Даже теперь она продолжает относиться к Тому как к младшему брату. Мы с Тристаном стараемся уделять ему как можно больше внимания, а Доминик взяла на себя решение всех бытовых проблем.

Айзенменгер подумал, что, несмотря на роскошь обстановки, у Тома очень несчастное детство, но на сей раз не стал произносить это вслух.

Беверли совершенно не хотелось ехать в Ньюфорд. Это было ужасное место, где никогда ничего не происходило, за исключением вещей, которые были недостойны упоминания или не могли обсуждаться в приличном обществе, как, например, некоторые вещи, связанные с родственниками и животными. Когда она вышла из машины, часы показывали начало девятого; самое оживленное время, однако вокруг было пусто, если не считать микроавтобуса, велосипедиста и, как водится, трактора. Центральная улица, изобиловавшая магазинами, изгибаясь, уходила в обе стороны. Неподалеку виднелись газетный киоск, аптека, круглосуточный магазин и риелторская контора. Вокруг не было ни одного заведения, которое Беверли могла бы счесть полезным, – ни гимнастического зала, ни ювелирного магазина; все вокруг было призвано обеспечивать размеренное течение обыденной жизни.

Она вздохнула. Беверли предполагала, что ее ждет именно это, но она была ответственным полицейским.

Особенно когда на карту была поставлена вся ее карьера.

Ночь она провела в маленькой гостинице на окраине Ньюфорда – если, конечно, это можно было назвать гостиницей! На взгляд Беверли, это больше напоминало «бед‑энд‑брекфаст» пятидесятилетней давности. В комнатах пахло сыростью и нафталином, а столовая провоняла потом и тушеной капустой. Кровать, естественно, рассчитанную на одного, можно было использовать в камере пыток; правда, простыни выглядели чистыми. Но, с другой стороны, и матрац выглядел удобным, а гостиница – милой и уютной.

И вот она стояла, так и не позавтракав и ощущая себя беззащитной чужестранкой среди враждебно настроенных аборигенов. Ей казалось, что ее выставили на всеобщее обозрение, да и нервы у нее были взвинчены до предела. В ближайший ч^с должно было выясниться, удастся ли ей преодолеть этот кризис.

Одежду она выбирала с особой тщательностью – ее наряд не должен был смотреться слишком вызывающе, но и выглядеть пуритански она тоже не хотела. Так или иначе, она была опытным бойцом, умевшим добровольно отказаться от своего самого мощного оружия, тем более что главная битва ждала ее впереди. Поэтому теперь на ней были облегающие брюки из черной кожи, белый свитер с высоким горлом и черный кожаный пиджак. Она производила сногсшибательное впечатление.

Этот наряд прикрывал все, но определенно не был пуританским.

Она перешла улицу, лавируя между допотопным автобусом, тремя машинами и молоковозом и напоминая себе, что у всех рождественские каникулы. «Наверное, обычно машин здесь по крайней мере в два раза больше», – подумала она.

Полицейский участок находился за библиотекой. Здание, в котором он размещался, выглядело чуть больше обычной кутузки, разве что его обитатели, как надеялась Беверли, были менее опасными. Открыв единственную дверь, она вошла в вестибюль размером не более четырех квадратных метров. Прямо перед ней находилась дверь, у левой стены стояли два стула, справа виднелось закрытое окошко. На двери был кодовый замок, рядом с окошком располагалась кнопка звонка и надпись «Пожалуйста, звоните», а из правого верхнего угла на Беверли пялился объектив видеокамеры. Стены были завешаны плакатами, посвященными работе полиции, здесь же разместилась пара объявлений о пропавших людях.

Беверли нажала на кнопку звонка.

Ей было страшно, но она изо всех сил старалась скрыть это неприятное и не свойственное ей чувство. Она опустилась на один из пластиковых стульев и принялась ждать. Стул был неудобным, и Беверли подумала, что, возможно, это сделано специально.

Она огляделась по сторонам, но ее взгляд то и дело возвращался к камере.

Шло время.

Она принялась читать предусмотрительно развешанные на стенах информационные материалы, но не нашла в них ничего интересного.

Беверли все прекрасно понимала, и, окажись она на их месте, она поступила бы точно так же. Надо проучить эту сучку. Заставить ее ждать.

Она прекрасно сознавала, что, пытаясь вторгнуться в чужое расследование, наступает на чью‑то любимую мозоль. Она могла оправдывать себя тем, что случайно обнаруженная улика оказалась связанной с ее старым делом, однако по уставу ее всего лишь должны были информировать о ходе расследования.

Однако Беверли полагала, что устав является не более чем сводом правил, которые могут быть нарушены.

Впрочем, не все разделяли столь свободные взгляды, и Беверли понимала, что следующие несколько часов станут решающими; стоит ей ошибиться, и небольшая проблема может опасно разрастись.

Больше всего ей хотелось еще раз позвонить в звонок, но она знала, что скорее умрет, чем сделает это.

Что ж, пусть все идет так, как они хотят.

Беверли выудила из кармана пиджака мобильник и принялась перебирать записанные в нем телефонные номера. Обнаружив номер полицейского участка Ныофор‑да, она нажала кнопку соединения, поднесла телефон к уху и, самодовольно ухмыльнувшись, уставилась в объектив камеры.

Ей ответили после трех гудков.

– Полиция Ньюфорда.

– Это инспектор Уортон. – Ответа не последовало. – Я у вас в вестибюле, – напряженным голосом добавила она.

– А, сейчас буду, – ответил ей собеседник таким тоном, словно он находился на расстоянии нескольких кварталов от нее.

Прошло еще несколько минут.

Наконец окошко открылось, и в проеме появилась физиономия сержанта. Ему было лет пятьдесят, и верхняя часть его тела целиком состояла из округлостей. Беверли сразу распознала этот тип: № 37 в каталоге полицейских типажей – надменный и всезнающий сержант предпенсионного возраста, обреченный безвылазно сидеть в участке.

Порой Беверли задумывалась, к какому типажу из этого каталога относится она сама.

– Да?

Она показала ему свое удостоверение, и тот принялся изучать его с должной почтительностью и удручающим вниманием.

Беверли почувствовала себя не в своей тарелке.

– Я приехала, чтобы повидаться с инспектором Сорвином.

– Его нет.

От униформы сержанта пахло сигаретным дымом и еще чем‑то кислым. Возможно, каким‑то органическим веществом. Беверли снова попробовала выдавить из себя улыбку, которая оказалась похожей на улыбку заводчика индюшек в канун Рождества.

– Нет? Тогда я его подожду. Внутри, – поспешно добавила она на случай, если у сержанта вдруг появятся какие‑нибудь другие соображения.

Сержант, судя по всему, был от этого не в восторге, и Беверли, мобилизовав все свои дедуктивные способности и предвосхитив дальнейшее развитие ситуации, решила упредить нежелательный для нее ход событий.

– Я сказала «внутри», сержант.

Последнее заявление наконец достигло цели. Лицо сержанта не было создано для проявления доброжелательности, а сейчас оно и вовсе скривилось, словно его владельцу попали в рот несколько кусачих насекомых. Полицейский открыл рот, и явно не для того, чтобы обсудить отдельные аспекты вязания кружев или па в современных танцах, но Беверли была уже сыта по горло.

– Послушайте, – произнесла она тихим, угрожающим голосом, – оставьте эту манеру для кого‑нибудь другого и впустите меня внутрь.

Злобная замкнутость сержанта моментально сменилась откровенной яростью. С мгновение он молчал, потом закряхтел, втянул голову в плечи и хлопнул дверцей окошка с такой силой, которую совершенно не требовалось прикладывать для того, чтобы его закрыть.

Затем дверь открылась, и Беверли вошла внутрь. Когда сержант предстал перед ней во всем своем жирном величии, обнаружилось, что мотив округлости присущ всему его телу. Шеи у него не было – вероятно, в процессе его сборки ее просто‑напросто пропустили.

– Благодарю вас, – любезно промолвила Беверли.

Он захлопнул за ней дверь и двинулся вглубь здания.

– И еще два вопроса. Во‑первых, как вас зовут?

– Джексон, – неохотно изрек он.

– И во‑вторых, я хотела бы знать код замка. Я собираюсь пробыть здесь некоторое время, и если я буду постоянно отвлекать вас от ваших обязанностей, Джексон, то это будет не очень удобно и для вас, и для меня.

Она с удовольствием отметила отвращение, с которым он проглотил эту пилюлю.

– Два‑четыре‑пять‑девять.

Беверли записала цифры в блокнот и кивнула.

– Прекрасно. А теперь проводите меня, пожалуйста, в кабинет инспектора Сорвина, и я его подожду там.

Сержант двинулся вперед, и Беверли оказалась в воздушной струе, образованной перемещением его туши в пространстве. Дойдя до конца коридора, они оказались в большой комнате, где находились четыре письменных стола. Однако сотрудники участка отсутствовали. Прямо перед ними виднелась еще одна дверь, которая, как догадалась Беверли, вела в кабинет Сорвина.

Однако Джексон не спешил открывать ее.

– Можете подождать его здесь…

Ну вот, опять начинается.

Конечно, это все была игра. На его месте она вела бы себя точно так же – демонстрировала бы непрошеной гостье, насколько та неуместна и нежеланна здесь. Беверли прекрасно умела играть в такие игры.

– Думаю, нет, сержант.

Она обогнала остановившегося сержанта и двинулась к кабинету Сорвина.

– Вы не имеете права, – донеслось из‑за ее спины, но Беверли уже открыла дверь в кабинет и вошла внутрь, доказав тем самым, что ее проводник ошибался.

В кабинете царила такая чистота, что она была потрясена до глубины души. Все находилось на своих местах в идеальном порядке и тем не менее производило странное впечатление. У полицейских всегда куча дел и куча поручений для младших чинов, а потому чистый стол выглядел по меньшей мере подозрительно. Текущие документы обычно лежали сверху, а если дело было крупным и расследовалось на протяжении уже нескольких дней, то на столе громоздились целые горы бумаг и папок. А появление компьютеров не только не облегчило участь зеленых насаждений, но, напротив, сделало ее еще более печальной.

Так что Сорвин, судя по всему, был исключением.

Беверли обошла стол и села в кресло, а Джексон замер в проеме двери, словно его не пускали в кабинет злые чары.

– Не могли бы вы принести мне кофе? Черный, без сахара.

У сержанта приоткрылся рот, и он издал какой‑то странный звук, однако ничто не указывало на то, что до него дошла просьба Беверли.

– Сержант! Кофе, – повторила она, прежде чем он успел собраться с мыслями.

Он пребывал словно в тумане, поэтому неудивительно, что реакция у него была замедленной.

– Да… да, – наконец выдавил из себя он.

Он развернулся, мало при этом походя на слугу, который спешит выполнить просьбу хозяина, и скорее напоминая человека, погруженного в глубокий транс.

Однако Беверли не испытала никакого сочувствия, глядя ему вслед, и принялась оглядываться по сторонам. У двери стояли три шкафчика с документами, и Беверли подумала, что едва ли Сорвин запирает их на ключ, уходя с работы. Не может же он быть настолько скрупулезным. Настолько анально зажатым.

Но, похоже, именно таким он и был.

Фетр гладила блузку, понимая при этом, что опаздывает. Ей не нравилось это занятие, да и жизнь в целом ей в этот момент не нравилась.

Она не знала, почему ей не нравится гладить, это была какая‑то бессознательная антипатия, точно такая же, какую у нее вызывали тараканы, агенты по недвижимости и владельцы «БМВ». Однако отсутствие интереса к жизни было для нее чем‑то новым. Когда она поступила на службу в полицию, большинство ее сверстников сочли ее ненормальной, а некоторые даже стали обвинять в предательстве. Диплом по социологии, полученный в средней руки университете, был не лучшей основой для полицейской карьеры, поскольку его обладатели могли усомниться в принятых методах отправления правосудия, но Салли Фетр всегда была свободомыслящей девушкой. Она спокойно отнеслась к реакции друзей, которая варьировала от удивления до презрения, ибо понимала, что ее выбор не всем придется по вкусу. Перед социологами открывался широкий круг возможностей, и поэтому мало кто из них задумывался о работе в полиции.

И тем не менее Фетр нравилась ее работа. Конечно, и у нее случались ситуации, когда она впадала в отчаяние или была напугана, когда ее унижали и причиняли боль, но они составляли резкий, выразительный контраст основному времени службы. Она чувствовала, что делает нечто полезное для общества, и всякий раз, когда она участвовала в задержании, ей казалось, что она одерживает очередную маленькую победу.

Она всегда знала, что поступает правильно, и это придавало ей сил. Это, в свою очередь, довольно быстро привело к тому, что она стала работать под прикрытием, а затем была переведена в Ньюфорд, где, как ей казалось, неплохо устроилась.

Она была здорова, ее родители были живы и не бедствовали, и к тому же у нее был кот.

Причин для недовольства жизнью у нее не было.

Она с яростью набросилась на блузку. Она ненавидела блузки. Наверняка их дизайнеры никогда не пробовали брать утюг в руки. Они не шили, не стирали и не гладили. Для них было важно только одно – чтобы их шмотки хорошо смотрелись на тощих шлюхах, у которых сиськи были не больше мозгов – а что происходит в реальной жизни, их не интересовало.

– И кто такая эта Уортон? – осведомилась она у телеведущего, который не мог ее слышать, а если бы и услышал, вряд ли смог бы дать ей удовлетворительный ответ.

Судя по отзывам Эндрю, Уортон была выдающимся детективом, с которой Фетр должна была брать пример.

Мне не нужен образец для подрожания, мне нужна горничная.

Она чувствовала, что Сорвину нравится эта Уортон. Однако, когда он рассказывал ей о деле Итон‑Лэмберта и о том, как Уортон нашла последнюю улику, которая позволила уличить преступника, Фетр ощутила какую‑то неловкость, причину которой в тот момент не смогла объяснить. И лишь позднее она поняла, в чем дело.

Он был влюблен в нее.

И теперь, борясь со своей блузкой и видя, как фальшиво подмигивает ей ведущий теленовостей, Фетр уже ни в чем не сомневалась. Сорвин считал, что часы и фотография связаны с делом Итон‑Лэмберта; это могло быть правдой, а могло и не быть. В любом сдучае, по мнению Фетр, Сорвину совершенно не было нужды звонить Уортон и вести с ней долгую беседу.

Но та откликнулась очень быстро. Может быть, им действительно удалось наткнуться на улики, которые имели отношение к двойному убийству, происшедшему восемь лет назад? Но с чего бы Уортон срываться с места, приезжать сюда и влезать в чужое расследование?

Сорвин ничего не говорил и не объяснял насчет своих отношений с Уортон.

Но с какой стати им ни с того ни с сего возобновлять знакомство?

Фетр выключила утюг и надела блузку.

Пора было познакомиться с инспектором Уортон.

Когда Джексон вернулся с кофе, Беверли сидела за столом и расчесывала волосы. На кружке была надпись: Полицейские делают это, не снимая наручников и не отстегивая дубинки. Однако Беверли это почему‑то не рассмешило. Отчасти потому, что кружка выглядела настолько грязной, словно ее не мыли несколько десятилетий.

– А когда инспектор Сорвин должен вернуться?

Джексон пожал плечами, причем из‑за отсутствия шеи в этом движении оказалась задействована вся верхняя часть его туловища.

– Он не говорил, – ответил сержант, продолжая стоять в дверном проеме. Беверли, которая уже попыталась открыть все ящики в кабинете Сорвина и выяснила, что они либо забиты всяким хламом, либо заперты, испытывала желание перенести свои поиски в соседнюю комнату.

– Вы можете идти, сержант. Вам ведь надо дежурить в приемной.

Вдруг у кого‑нибудь котенок потеряется.

Джексону не хотелось оставлять ее одну, но он знал, что она права. Он собрался уходить, и Беверли, испустив вздох облегчения, уже начала подниматься из‑за стола, но в тот момент, когда сержант открыл дверь в коридор, в комнату вошел Сорвин. За ним появилась молодая женщина с волосами мышиного цвета и большими темными глазами. Она была ниже Сорвина почти на фут.

Джексон замер. Беверли могла видеть лишь его спину, а его сложение не способствовало успешной дешифровке языка тела, но, судя по всему, он пытался извиниться и в то же время предупредить начальство. Но Сорвин уже перевел взгляд на Беверли, и та с улыбкой двинулась к нему, заметив по пути, как волна раздражения на его лице сменилась гостеприимной дипломатической улыбкой.

– Беверли.

– Привет, Эндрю. Я взяла на себя смелость подождать в твоем кабинете. Надеюсь, ты не возражаешь…

– Конечно нет. – Он развернулся и указал на свою спутницу. – Это детектив Салли Фетр.

Обе кивнули, но не сделали ни единого движения навстречу друг другу. Они прекрасно поняли друг друга без слов.

– Твой сержант Джексон был столь любезен, что сделал мне кофе, – сказала Беверли, обращаясь к Сорвину. – И вообще всячески обо мне заботился.

У стоявшего в стороне Джексона от изумления глаза полезли на лоб.

– Может, он тогда и нам принесет кофе? – ответил Сорвин.

Сержант мрачно кивнул и покинул кабинет.

Беверли вышла из‑за стола, и Сорвин опустился в кресло.

– Садись, – указал он на кресло напротив.

Беверли села, с неудовольствием заметив, что Фетр сделала то же самое.

– Я очень рада, что ты позвонил мне, – скрестив ноги, промолвила она.

– Честно говоря, Беверли, я не вполне понимаю, зачем ты приехала.

– По‑моему, это очевидно.

Сорвин улыбнулся. Улыбка вышла кривоватой, но от этого не менее обаятельной.

– Из‑за часов и фотографии? Согласен, они представляют определенный интерес, ну и что из того? Ведь дело Итон‑Лэмберта закрыто, не так ли?

Лицо Сорвина ничего не выражало, однако пауза, которую он выдержал, была достаточно красноречивой.

Ах, значит, вот как?!

Беверли надеялась если не на радость со стороны Сорвина, то по крайней мере на понимание. Однако, похоже, и до него дошли слухи о невиновности Джереми Итон‑Лэмберта.

– Эндрю, ты не хуже меня знаешь, что иногда давно закрытое дело начинает подавать признаки жизни. Поэтому я сочла необходимым приехать.

– Мы могли бы разобраться сами, – внезапно промолвила Фетр, до сих пор хранившая молчание.

Беверли наградила ее таким взглядом, словно она была королевой, а Фетр – проституткой.

– Не сомневаюсь, но вы сейчас заняты расследованием смерти Мойнигана. А меня интересует лишь то, каким образом у него оказались часы и фотография.

– Конечно, если только эти два дела не связаны между собой, – заметил Сорвин.