Студопедия.Орг Главная | Случайная страница | Контакты | Мы поможем в написании вашей работы!  
 

Бояре Московского государства 3 страница



Спустя некоторое время в Москве, как известно, возобладала другая кандидатура — королевича Владислава. Договор об этом был заключен с клушинским триумфатором гетманом Станиславом Жолкевским 17 августа 1610 года. Правда, уже несколько дней спустя после заключения договора гетман Жолкевский получил другие королевские инструкции от присланного из-под Смоленска управлять делами польско-литовского гарнизона Александра Госевского [55]. Поэтому-то Жол-кевскому, находившемуся в Москве, приходилось делать всё для того, чтобы скрыть планы короля Сигизмунда III. Жолкевский убеждал патриарха Гермогена, что никакой угрозы православию будущий династический союз с Речью Посполи-той не несет, — и даже в чем-то добился успеха. Судя по его докладам королю Сигизмунду III, он был сторонником постепенного сближения двух государств, напоминая, что и самой польской Короне и Великому княжеству Литовскому понадобилось более полутора веков для объединения в полноценный государственный союз. Однако под Смоленском побеждали другие советники короля, толкавшие его к немедленному захвату Смоленска, Москвы и всего, что только можно в Московском государстве.

Князь Василий Голицын не просто подчинился мнению большинства, а встал во главе посольства под Смоленск к королю Сигизмунду III, который должен был утвердить состоявшийся договор с Боярской думой. Почетное удаление из Москвы князя Василия Голицына, а также духовного руководителя посольства, ростовского и ярославского митрополита Филарета было хитростью гетмана Станислава Жолкевского — он сам признавался в этом в своих «Записках» [56]. Тем самым устранялись главные лица, те, кто мог в первую очередь влиять на ход событий и позицию Думы, а также возможные претенденты на власть в Москве — сам князь Василий Голицын и сын митрополита Филарета Михаил Романов, чье имя, как и имя князя Голицына, уже тогда называлось при обсуждении возможных претендентов на царство. Гетман Жолкевский обещал справиться с остававшейся угрозой со стороны Калужского вора. Бояре же, как писал Авраамий Палицын, рассудили, что «лучши убо государичю служити, нежели от холопей своих побитыми быти и в вечной работе у них мучитися» [57]. Так корыстный расчет одних и дальний политический умысел других привели к самому темному провалу в анналах русской истории, связанному с добровольной отдачей столицы иноземному гарнизону. «Самохотением своим отдаша Московское государство в Латыни и государя своево в плен!» — сокрушался позднее летописец [58].

По договорам, написанным на бумаге, выходило всё достаточно гладко: королевич крестится в православие, вечный союз двух славянских государств, который обсуждали еще за десять лет до того при приеме посольства литовского канцлера Льва Сапеги при Борисе Годунове, мог наконец-то стать явью, а два государства получили бы новое, конфедеративное устройство под властью представителей одной династии. Только ради этого, только ради преодоления династического кризиса и была организована присяга королевичу Владиславу, которую принесли Боярская дума, Государев двор и все жители Московского государства. На деле же получилось то, что получилось, хотя никто тогда, что бы ни писали впоследствии историки, не считал дело, благословленное патриархом Гермогеном, «актом национальной измены».

Бывают такие тупиковые ситуации в истории, когда теряются все современники. Когда легко выбрать совсем не тот вариант действий, который нужен; когда ждут легких решений и избавителя от всех бед. Нечто подобное произошло в начале «междуцарствия». Все хорошо представляли себе первый шаг с освобождением престола от ставшего ненавистным Шуйского, но никто не знал, что будет дальше. Решительность Ляпуновых была необходима в самом начале; потом же, когда в дело вступили бояре, началась высокая политика. Но в этой политике гетман Станислав Жолкевский и советники короля Сигизмунда III под Смоленском явно переигрывали не привыкшую к самостоятельным решениям Боярскую думу. Ее сила была в другом — в умении скрыть свои истинные намерения, подчиниться обстоятельствам, дождаться нужного момента. «Земля» передоверяла боярам право действия, оставляя себе право вмешиваться всем «миром» в дела управления, если они шли не так, как надо. После 17 августа вся ответственность легла на плечи «седмочисленных бояр» и все взгляды были обращены в их сторону. Ляпуновы, заслужившие славу самых последовательных сторонников князя Василия Васильевича Голицына, конечно, шли в фарватере его политики, а потому тоже присягнули королевичу Владиславу. В августе—сентябре 1610 года Ляпуновы в Рязани действовали, как все остальные жители Московского государства, и никто не мог бы оспорить того, что в этом и состояло их искреннее желание.

К Прокофию Ляпунову и к его брату Захару, проявившим себя во время свержения царя Василия Шуйского, было явно повышенное, но поначалу вполне доброжелательное внимание. На каком-то этапе Прокофий Ляпунов в своем неприятии как царя Шуйского, так и самозванца оказался союзником гетмана Жолкевского. Сказывались известные обстоятельства их близости к Голицыну, которого Жолкевский уговорил возглавить «великое дело» с посольством под Смоленск. Вслед за поддавшимся на лестное предложение Жолкевского князем Василием Васильевичем Ляпуновы всячески поддерживали идею такого посольства. Прокофий слал необходимый рязанский хлеб и даже, чтобы укрепить свои связи с гетманом, отправил к нему своего сына Владимира (характерный для него жест: вспомним посылку племянника Федора к князю Дмитрию Пожарскому в Зарайск). В «Записках» Жолкевского сказано, что Владимира Ляпунова, «бывшего в совершенном возрасте», гетман «почтил благоволением», «угостив и одарив», после чего отослал обратно к отцу. В благодарность за поддержку гетман Жолкевский включил Захара Ляпунова в смоленское посольство и 13 (23) сентября 1610 года дал ему рекомендательное письмо к канцлеру Великого княжества Литовского Льву Сапеге: «Между другими послами едет и господин Захарий Ляпунов к его королевскому величеству. Человек этот знатного происхождения, а брат его Прокопий Ляпунов большая особа, который в Рязани» [59].

Старший из братьев Ляпуновых очень скоро подтвердил справедливость отзыва Жолкевского. 16 сентября 1610 года он начал осаду Пронска (того самого, под которым когда-то был ранен) и очень умело, в три дня, завершил всё дело, взяв под контроль один из оказавшихся на стороне «Вора» рязанских городов. Описание боев под Пронском сохранилось в переписке Александра Госевского с королевской ставкой под Смоленском (даты указаны по новому стилю): «26 сентября Прокопий Ляпунов подошел изгоном под Пронск, побил и забрал в плен множество пронских воров, овладел всеми слободами кругом крепости, поставил туры под крепостью, отнял везде воду, перепортил водопроводы и три дня штурмовал крепость со всех сторон, так что осажденные не могли выдержать и 28 сентября били челом королевичу и с повинными головами вышли из крепости целовать крест» [60]. Там же упомянуто о возвращении еще одного рязанского города воеводой Мироном (Мирошкой) Андреевичем Вельяминовым, будущим соратником Ляпунова по Первому ополчению. Он отвоевал у сторонников самозванца Шацк и разбил под этим городом большие «воровские» отряды [61].

Захар Ляпунов под Смоленском «отличился» по-другому. Он сполна воспользовался рекомендацией гетмана Жолкевского для приумножения своих земельных владений. 24 сентября (4 октября) Захар Ляпунов уже получил грамоты на свою вотчину; следовательно, он успел приехать под Смоленск даже раньше того, как туда 7(17) октября официально въехало московское посольство во главе с князем Василием Васильевичем Голицыным и митрополитом Филаретом. Новые владения из числа земель, конфискованных у князя Дмитрия Ивановича Шуйского, были отданы рязанскому служилому человеку 15 (25) ноября (припись у этого пожалования была сделана самим канцлером Львом Сапегой); еще одна запись о землях Захара Ляпунова в реестре пожалований датирована 3(13) декабря [62]. Прокофия Ляпунова не было среди искателей милости новых временных управителей Московского царства. Это, конечно, показательно, но все равно не объясняет причин случившегося позднее переворота в позиции братьев Ляпуновых.

Недоверие стало нарастать, когда под предлогом борьбы с «похлебцами» и «ушниками» царя Шуйского власть в Думе взяли в свои руки случайные люди, опиравшиеся на поддержку из-под Смоленска. Гетман Жолкевский вспоминал, что уже два дня спустя после того, как был заключен в Москве договор с Боярской думой, там появился, наверное, самый одиозный из всех новых королевских назначенцев — торговый человек из Погорелого городища Федор Андронов, сразу сделанный казначеем (именно он должен был известить гетмана о желании короля царствовать в Москве). Король рад был привечать любого, кто ему присягнет, и щедро награждал таких людей чинами и землями. В Москве сложилась целая партия «пущенных при Литве» заседать в Думе, руководить приказами, распоряжаться казной. Во главе же иноземного гарнизона встал Александр Госевский. Позднее на переговорах 1615 года бояре с горечью выговаривали польско-литовской стороне: «Уж и не было в худых никого, кто бы от государя вашего думным не звался» [63]. Таково было начало, а продолжением стали невыполненные обещания. Вместо того чтобы собраться в поход против самозванца в Калугу, польско-литовский гарнизон, усиленный немецкими наемниками, вольготно устроился в Москве на зимние квартиры. Как писал Жолкевский, бывшего гетмана войска самозванца Яна Сапегу едва удалось уговорить, чтобы он повернул свое войско не в сторону богатой Рязани, а в Северскую землю, ближе к Калуге [64]. Другие польско-литовские отряды, получив в «приставство» богатые земли Замосковного края, вернулись к тушинским традициям, нещадно обирая местное население и требуя с него многие «кормы» [65].

«Странные» обстоятельства введения в Москву иноземного гарнизона вызвали тревогу патриарха Гермогена, и он попытался в первый раз вмешаться в события. По сведениям дневника королевского похода под Смоленск, 30 сентября (10 октября) 1610 года на патриаршем подворье собралось «великое множество людей, не столько из простого народа, сколько из дворян и служилых людей». Происходило нечто похожее на недавние события, связанные со свержением князя Василия Шуйского. (Не хватало только Ляпуновых, но тогда их в Москве и не было.) Патриарх Гермоген дважды посылал за членами Боярской думы, чтобы они вышли к собравшимся. Бояре отговаривались очередными важными делами. В третий раз пришлось прибегнуть к угрозам, что все дворяне, пришедшие к патриарху, сами пойдут с ним в Думу… Прения с боярином князем Федором Мстиславским продолжались около двух часов, но тому нечего было ответить на простой вопрос, почему же польско-литовское войско не идет воевать с самозванцем в Калугу. Хитрый Госевский, как всегда, придумал интригу, сумев убедить и Думу, и патриарха, и требовавших ответа служилых людей, что польско-литовское войско готово выступить хоть завтра и что гетман Жолкевский держит свое обещание. Александр Госевский, по сообщению Иосифа Будилы, отправил для вида посланца к главе Думы князю Федору Мстиславскому, чтобы убедить всех сомневающихся, что он находится в Москве как представитель гетмана Жолкевского (а не короля). Глава польско-литовского войска извещал, что гетман назначил его «полковником над всем войском», и выражал свою готовность идти в поход против самозванца. Для этого он просил назначить на следующий день место, «где бы русские могли его выслушать». Довольные таким поворотом дел бояре даже выговорили патриарху Гермогену, «чтобы смотрел за церковию, а в мирские дела не вмешивался, потому что никогда прежде не было того, чтобы попы управляли делами государственными» [66].

Выступления против присутствия в Москве польско-литовского гарнизона продолжились и позже. Одно из них оказалось связано с именем Прокофия Ляпунова. В ответной грамоте «панов-рад» новому московскому посланнику Федору Григорьевичу Желябужскому в 1615 году вспоминали о том, что бояре посылали на Рязань Василия Бутурлина, который там «сговорился» с Прокофием Ляпуновым. Происходило это еще в то время, когда гетман Жолкевский находился в Москве. Возвратившись в столицу из Рязани, Василий Бутурлин «пехоту его короля милости немецкую перемовлял и до змены приводил» (то есть пытался подговорить к измене немецких наемников в польско-литовском войске) [67]. Больше подробностей о «заговоре» Бутурлина с Ляпуновым знал, как всегда, Александр Госевский. Он запомнил, что всё происходило на той неделе, когда в Москву вошел иноземный гарнизон (то есть вслед за собранием служилых людей у патриарха Гермо-гена 30 сентября) [68]. Побывавший по боярскому разрешению в своих рязанских поместьях (тоже точная деталь) Василий Бутурлин успел там сговориться с Прокофием Ляпуновым, чтобы начать новую «смуту»: «…и в те поры зараз они вздумали и на слово тайно промеж себе положили, как вновь смуту в Московском господарстве завести, людей польских и литовских в Москве побить и, собрався, против короля его милости и против королевича войною стоять». На переговорах 1615 года Госевский указывал, в чем состояла вина Ляпунова: «А делал то Ляпунов, сам на господарство замыщляючя, и говаривал с своими советники: да ведь же Борис Годунов, Василий Шуйской или Гришко Отрепьев не лутшые за него были, а на господарстве сидели» [69].

Так могли передавать слова Ляпунова доносчики, но они, конечно, явно искажали намерения Прокофия. Думать самому о занятии престола ему не пристало, иначе бы он не обращался с предложением своей помощи и разными идеями о смене царя то к князю Михаилу Скопину-Шуйскому, то к князю Дмитрию Пожарскому. Не простил бы Ляпунову таких речей и князь Василий Голицын. По поводу этого эпизода в русско-польских дипломатических отношениях можно сказать одно: воевода Александр Госевский, так успешно повлиявший своей клеветой на известные обстоятельства расправы с Прокофием Ляпуновым в полках земского ополчения, не оставлял интриг и после смерти воеводы. Против Прокофия Ляпунова стали действовать задолго до начала сбора им земских сил. Спасало его лишь то, что он находился в Рязани: в Москве быстро бы нашли способ его тайного или явного устранения от дел. Поэтому Ляпунова пытались оклеветать, оговорить, приписать ему и то, что было, и то, чего не было. Странность «дела Бутурлина» подтверждается еще и тем, что оно открылось в тот момент, когда оставались надежды на успех переговоров под Смоленском.

Для отвлечения внимания московских жителей и укрепления собственных позиций поляки продолжали использовать страхи перед угрозой возможного похода на Москву калужского «царика». Как только возникало недовольство ходом дел с избранием королевича Владислава, все разговоры немедленно дезавуировались обвинениями в связях с самозванцем, адресованными сомневающимся. Например, упреки в тайных контактах с «Вором» были адресованы смоленскому воеводе Михаилу Борисовичу Шеину, отказавшемуся сдать город, пока не будет подтвержден московский договор. В ссылке с калужским самозванцем, причем чуть ли не со времени отъезда из столицы, обвиняли также князя Василия Голицына. Главе смоленского посольства приписали и желание самому воцариться. В 1613 году, принимая посланника земского собора Дениса Оладьина, польско-литовские дипломаты вполне определенно говорили о претензиях князя Василия на царство: он будто бы «умыслил сам быти вашим великим государем». Для этого Голицын якобы вступил в тайную переписку с Калужским вором.

История со старыми обвинениями тянулась с того времени, когда Александр Госевский 10 (20) ноября 1610 года прислал королю Сигизмунду III сведения о раскрытом в Москве заговоре. По его словам, некий поп Иларион сознался в том, что возил письма «от всех сословий» к самозванцу, и сообщил о готовившемся 18 (28) октября выступлении, в ходе которого должны были перебить всех сторонников королевича Владислава. Главу Боярской думы князя Федора Ивановича Мстиславского собирались оставить в живых, но ограбить и в одной рубашке привести на поклон к «Вору». Рядом в донесении шла речь о допросе попа Харитона (из текста неясно, не был ли это тот же самый Иларион или уже другой священник), который на пытках, в том числе перед всеми боярами, полковниками и ротмистрами, показал, что в сговоре с «Вором» были князья Василий и Андрей Голицыны [70].

На переговорах 1615 года, которые велись с участием бывшего главы московского гарнизона Александра Госевского, снова вспомнили о показаниях попа Харитона против князя Василия Голицына. Особенно подчеркивалось, что лазутчика допрашивали в присутствии многих дворян, гостей и представителей московского посада [71]. Князь Голицын, судя по этим показаниям, выбрал для осуществления своих честолюбивых планов непрямую дорогу, начав переговоры с бежавшим из-под Москвы в Калугу самозваным царем Дмитрием. Расчет Голицына основывался на повторении истории первого самозванца: «зараз выехавши з Москвы под Смоленск, з дороги сослался с вором Калужским и промышлял, штобы ему с своими советники (намек на Ляпуновых и других сторонников голи-цынской партии. — В. К.) учинити на Москве господарем вора Калужского, а учиня убити, також как прежнего Дмитра розстригу убили, а убивши самому господарем учинитися, так как преже того Шуйский зделал» [72]. Сам князь Голицын готов был «Богу жаловаться» на оговор, и все подозрения с него сняли еще в королевской ставке под Смоленском [73].

Не стоит вслед за дипломатами Речи Посполитой думать, будто о престоле мечтали оба — и князь Василий Голицын, и Прокофий Ляпунов. Поддерживать князя Василия должны были более родовитые люди, включая его брата Андрея. Собственно, если судить по итогам рассмотренного дела попа Харитона, главными фигурантами следствия были оговоренные им бояре князь Иван Воротынский и младший из князей Голицыных Андрей Васильевич (хотя от показаний на последнего поп Харитон впоследствии отказался). Однако дело было сделано: те, кто открыто выражал недовольство захватом власти в Думе Александром Госевским, были отстранены отдел, обоих бояр посадили под стражу. В городе было введено военное положение, ключи от города оказались в руках главы иноземного гарнизона. Формально московскую Думу стал представлять только князь Федор Иванович Мстиславский, с которым король Сигизмунд III и его советники продолжали вести переписку из-под Смоленска [74].

Конечно, боярин князь Василий Голицын очень быстро был извещен о переменах в столице и судьбе брата, что и заставило его действовать иначе, чем было до тех пор. По общепринятому мнению, именно глава московского посольства пустил «в народ» самые опасные для польско-литовской стороны сведения о том, что король Сигизмунд III не хочет давать своего сына королевича Владислава на Московское царство. Посольская переписка, естественно, была под контролем. В королевской ставке под Смоленском специально следили за тем, кто, когда и с кем из членов московского посольства обменивался даже частными письмами — «грамотками». Поэтому там хорошо были информированы о том, что боярин князь Василий Голицын посылал письма патриарху Гермогену, предупреждая его о намерениях короля самому воцариться в Москве. Глава московского посольства становился в глазах советников Сигизмунда III едва ли не первым подозреваемым в противодействии интересам короля.

Возможно, среди адресатов князя Голицына был и Прокофий Ляпунов, хотя руководитель посольства не признавал факт переписки с ним [75]. В грамоте, выданной Денису Оладьи-ну в 1613 году, о действиях главы московского посольства под Смоленском писали так: «…и к Ермогену патриарху в столицу, и на Рязань к Прокофью Ляпунову, и к иным многим изменником по городом грамоты росписал неправдиве, будто государь король, его милость, не хочет дати сына своего королевича его милости Владислава на Московское государство, а будто хочет Московское государство прилучити к Полше и к Литве» [76]. Но ведь то была правда! Не случайно в этом и оказался главный побудительный мотив действий Прокофия Ляпунова в начале агитации за объединение земских сил.

Московская политика была не так проста, как могло показаться. На «безвременье» вяло реагировали лишь до поры. Ляпунов, выйдя из тени в свет большой политики, действительно оказался самым последовательным противником идеи короля Сигизмунда III о возможном присоединении Московского государства к польской короне. Именно Ляпунов начал земское движение, итогом которого окажется освобождение Москвы. Но до этого оставалось еще около двух лет… Рязанский строптивец не сразу разорвал с Боярской думой; более того, он еще долго (даже во времена организации земского ополчения) показывал, что готов служить королевичу Владиславу. Для начала Ляпунов в ультимативной форме требовал от Боярской думы подтвердить, что договор о королевиче будет выполняться. Иначе он отказывался «на Резани» кормить московских нахлебников, отправлять доходы и хлеб в столицу, причем призывал последовать его примеру и другие города.

Гетман Станислав Жолкевский тоже связывал начало московского сопротивления с действиями Прокофия Ляпунова после того, как повсеместно стали распространяться сомнения «в приезде королевича». В «Записках» Жолкевского передается содержание обращения Ляпунова к московской Думе: Прокофий «писал к думным боярам письмо, спрашивая: какое они имеют известие и будет ли королевич или нет, по условию, учиненному с гетманом? Объявляя при том от имени своего и всей Рязанской земли, что, согласно присяге своей, с готовностью желает иметь государем королевича». Само письмо, по характеристике Жолкевского, «было весьма длинно и начинено изречениями из Священного писания, но смысл был окончательно такой» [77]. К сожалению, грамота Ляпунова, переправленная боярами в королевскую канцелярию под Смоленск, там и затерялась (хотя нельзя исключать, что если не она сама, то хотя бы ее перевод просто не разысканы до сих пор). Обращения к Священному Писанию были характерны и для других посланий Ляпунова. В этом, безусловно, содержался самый важный посыл для Думы. Ее бездействие в тех обстоятельствах подлежало уже не людскому, а Высшему суду. Но согласиться с мнением рязанского дворянина — напомню, последнего человека в Думе — означало бы уронить остатки своего авторитета. И бояре предпочли пожаловаться на Ляпунова новому арбитру во всех московских делах — королю Си-гизмунду III.

Историков всегда интересовали время и причины выступления Прокофия Ляпунова «на Резани», а также связь его грамот с призывами патриарха Гермогена. К сожалению, из-за отсутствия источников дату первого открытого обращения рязанского воеводы к Боярской думе точно установить нельзя. Первое послание Ляпунова (в передаче гетмана Жолкевского) содержало только один главный вопрос к Боярской думе — о сроках выполнения договора о призвании королевича Владислава. Обращение из Рязани было вызвано слухами об изменившихся намерениях короля Сигизмунда III. Сведения об этом, напомню, приходили из-под самого Смоленска. Прокофий Ляпунов мог получить их и от князя Голицына, и от патриарха Гермогена или даже напрямую от своего брата Захара. Московские бояре написали целое письмо, где просили короля Сигизмунда III наказать члена московского посольства Захара Ляпунова за «измену»: «…и ныне он под Смоленском, и ис-под Смоленска з братом своим с Прокофьем ссылаетца грамотками и людьми. А которые люди были с ним з Захарьем под Смоленском, и он тех людей своих ис-под Смоленска отпущал на Резань к брату своему к Прокофью, и те люди ныне объявилися у брата его» [78]. Собственно, крамольным было не то, что брат переписывался с братом и отсылал из-под Смоленска в Рязань своих людей. Боярам во главе с князем Федором Ивановичем Мстиславским важно было показать, что они «верные подданные» Сигизмунда III (так они и именовали себя в своем послании), а Ляпуновы всего лишь сеют смуту. Однако полностью отмахнуться от подозрений в отступлении от условий московского договора 17 августа 1610 года тоже не удалось.

Остается только выяснить, откуда и когда пришли достоверные известия о провале с делом избрания королевича Владислава [79]. Переговоры, торжественно начавшиеся под Смоленском 12 (22) октября с королевского приема, сопровождались обязательным церемониалом целования руки короля Сигизмунда III всеми членами посольства, включая митрополита Филарета. Но оказалось, что послы напрасно смиряли себя, проходя этот ритуал. Московское посольство увязло в сложных переговорах об обсуждении судьбы Смоленска. Город не сдавался благодаря твердой позиции воеводы боярина Михаила Борисовича Шеина, отказавшегося повторить то, что сделали в Москве, — впустить внутрь стен Смоленской крепости польско-литовский гарнизон. На московских послов давили со всех сторон, король Сигизмунд III и его сенаторы на переговорах требовали немедленного подчинения Смоленска. На возражения послов отвечали грубо, но определенно: «не Москва де государю нашему указывает, государь наш Москве указывает» [80]. Боярская дума готова была изменить инструкции, согласованные «всею землею» в августе 1610 года, но этому противился патриарх Гермоген. Рядовые члены посольства, в том числе Захар Ляпунов, чувствовали себя пешками в чужой игре, так как с ними никто не советовался [81]; смысл их пребывания под Смоленском, особенно после получения грамот на поместья и вотчины, быстро терялся. И над всем этим стало витать одно общее подозрение жителей Московского царства в том, что их обманули в главном. Король Сигизмунд III не желал отправлять королевича Владислава в Москву, а хотел воцариться сам. Одна мысль об этом немедленно делала союзников поляков и литовцев врагами.

Спустя месяц переговоры зашли в тупик. Московская сторона не уступила требованиям немедленной сдачи Смоленска, послы говорили, что не хотят быть «в проклятье и ненависти» у патриарха Гермогена, освященного собора и «ото всех людей Московского государства». В ответ на это 28 октября (7 ноября) послам было разрешено отправить в Москву гонца для совета с Думой — в сопровождении королевского дворянина, проще говоря, польско-литовского конвоя. Однако, по собственному признанию послов, их три недели только кормили обещаниями. Даже пользовавшемуся авторитетом гетману Станиславу Жолкевскому, уговорившему короля приостановить военные действия под Смоленском на время переговоров, не удалось в итоге повлиять ни на московских послов, ни на тех, кто оборонял Смоленск. Представители «земли» не желали одновременно присягать как королевичу Владиславу, так и королю Сигизмунду III и соглашаться на сдачу Смоленской крепости. Перелом произошел 18 (28) — 19 (29) ноября, когда поляки и литовцы демонстративно прервали переговоры, угрожая вскоре снова начать осаду Смоленска. Не помог даже последний компромисс, предложенный московскими послами: разрешить польско-литовским отрядам занять смоленский посад, но не саму крепость. За несколько дней до этого были отосланы из-под Смоленска «в Литву» царь Василий Шуйский и его братья. Оказалось также, что дипломаты короля Сигизмунда все время, пока безуспешно шли переговоры, готовили особый аргумент — пороховой заряд, заложенный под стены Смоленской крепости. 21 ноября (1 декабря) 1610 года, озлобленный неуступчивостью Шеина, король Сигизмунд III пошел на штурм Смоленска. Однако такие очевидные недружественные действия, да еще совершенные в большой церковный праздник Введения Богородицы, обернулись против самих поляков, с которыми тоже начали «говорить» на языке войны.

В конце ноября 1610 года смоленским послам все-таки удалось прислать в Москву грамоту и статейный список переговоров [82]. Привезший их Елизар Безобразов должен был посоветоваться с патриархом Гермогеном и боярами, чтобы решить, как послам «чинити» дальше по статьям договора о призвании королевича Владислава в связи со вновь открывшимися обстоятельствами. Глава церкви чем дальше, тем больше утверждался в правоте своих первоначальных опасений по поводу присутствия в столице вооруженного иноземного войска. Свои подозрения под давлением Боярской думы он должен был до времени держать при себе, но с прямым обращением к нему послов из-под Смоленска дело менялось. В течение двух дней 30 ноября и 1 декабря 1610 года патриарха безуспешно пытались склонить на сторону Сигизмунда III, заставить подчиниться его требованиям. Дело дошло до того, что боярин Михаил Салтыков не только обращался к патриарху с бранными словами, но и, как писал автор «Нового летописца», замахнулся на него ножом («выняв на нево нож, и хотяше ево резати»). И хотя боярин, главный сторонник Сигизмунда III в Думе, повинился в своем поступке, пути назад уже не было.

Патриарх Гермоген собрал в Успенском соборе в Кремле гостей и торговых людей. Сообща решили, что не будут целовать крест королю Сигизмунду III. Началась рассылка патриарших обращений по городам — с тем, чтобы там добивались твердого исполнения прежнего договора. Всё это происходило «перед Николиным днем», то есть ранее 6 декабря 1610 года, когда праздновался «Никола Зимний», «в пятницу, в вечеру» (так сказано в расспросных речах дьяка Афанасия Евдокимова, которого допрашивали в Казани 3 января 1611 года) [83].

Существует много оснований для того, чтобы увязать послания патриарха Гермогена с выступлением «на Резани» Про-кофия Ляпунова. То, что имя рязанского бунтаря не раз звучало во время событий накануне «Николина дни», подтверждает и «Новый летописец». По словам его автора, бояре пришли к патриарху Гермогену с двумя требованиями: подписать новую грамоту послам под Смоленск и остановить Прокофия Ляпунова: «…а к Прокофью послать, чтобы он к Москве не збирался». Благословить московских послов на подчинение всем действиям короля Сигизмунда III патриарх отказался и пригрозил: «…а к Прокофью Ляпунову стану писати: будет королевич на Московское государство и крестится в православную християнскую веру, благословляю его служить, а будет королевич не крестится в православную христианскую веру и литвы из Московского государства не выведет, и я их благословляю и разрешаю, кои крест целовали королевичю, итти под Московское государство и померети всем за православную християнскую веру» [84].





Дата публикования: 2015-01-10; Прочитано: 457 | Нарушение авторского права страницы | Мы поможем в написании вашей работы!



studopedia.org - Студопедия.Орг - 2014-2024 год. Студопедия не является автором материалов, которые размещены. Но предоставляет возможность бесплатного использования (0.01 с)...