Царьград. Крещение 2 страница

Еще одно хронологическое указание относительно крещения Ольги содержится в ее «Похвале», входящей в состав «Памяти и похвалы князю Русскому Владимиру» Иакова мниха. Здесь сказано, что Ольга «по святом крещении… жила лет 15»^{177}.[145]Поскольку строчкою ниже приведена точная дата ее кончины («месяца июля в 11 день в лето 6477‑е», то есть 969‑е), то легко высчитать, что древний агиограф относил крещение Ольги к тому же году, который приведен в «Повести временных лет», – 6463‑му, то есть 955‑му (при «включенном» счете лет, принятом в древней Руси). Надо полагать, что эта дата крещения Ольги восходит к тому же источнику, что и летописная.

Никаких других фактических подробностей путешествия Ольги и ее крещения «Память и похвала» не содержит. Равно как не содержат их и древнейшие Проложные жития Ольги. Впрочем, в той редакции Проложного жития, которая сохранилась в русских рукописях XIII–XIV веков и более позднего времени^{178}, приведено имя патриарха, крестившего княгиню. (В «Повести временных лет» его имя отсутствует[146].) Однако оно еще более запутывает дело, так как патриархом этим оказывается… Фотий, покинувший кафедру в 886 году, то есть задолго до того, как княгиня появилась на свет. При этом в той же редакции Проложного жития приведено и имя Иоанна Цимисхия, оказавшегося современником не только Ольги, но и Фотия, хотя в действительности их разделяют почти сто лет. Так автор Жития допускает еще более вопиющую хронологическую ошибку, нежели та, которую мы отметили в рассказе «Повести временных лет»[147].

О крещении русской княгини упоминают и греческие источники. Византийский хронист Иоанн Скилица, трудившийся в последней четверти XI века, сообщает следующее: «…Жена некоего некогда отправившегося в плавание против ромеев русского архонта (то есть Игоря. – А.К.), по имени Эльга, когда умер ее муж, прибыла в Константинополь. Крещенная и истинной вере оказавшая предпочтение, она, после предпочтения [этого] высокой чести удостоенная, вернулась домой»^{179}. Это известие Скилицы повторили и более поздние византийские хронисты XI–XII веков – Георгий Кедрин (по существу, копиист Скилицы) и Иоанн Зонара[148]. Суть «высокой чести», оказанной княгине, проясняет миниатюра так называемого Мадридского списка Хроники Иоанна Скилицы (середина XII века), на которой изображен прием «архонтиссы руссов жены Эльги (Ольги. – А.К.)» императором Константином Багрянородным^{180}.

Византийский хронист не привел даты этого события, даже приблизительной. О крещении «архонтиссы руссов» он вспомнил попутно, в связи с известием о крещении в Константинополе в конце 940‑х – начале 950‑х годов одного за другим двух венгерских «архонтов» – Булчу (Вулусудиса, Вулцсу) и Дьюлы (Гиласа): первый из них вскоре отказался от христианской веры, возобновил набеги на Империю, затем вступил в войну с «франками» и был схвачен германским королем Отгоном I и посажен на кол (после битвы у Леха 10 августа 955 года); второй же оказался человеком благочестивым и верным своему слову: он вернулся на родину вместе с рукоположенным в Константинополе епископом и в течение всей своей жизни сохранял мир с Византийской империей. Очевидно, что венгерские дела интересовали византийского хрониста больше, чем русские. Но если следовать логике и относительной хронологии его рассказа, то крещение Ольги следует относить ко времени во всяком случае после крещения названных венгерских «архонтов», то есть к 50‑м годам X века[149].

Наконец, о принятии Ольгой христианства в Константинополе сообщает немецкий хронист, автор так называемой Хроники Продолжателя Регинона Прюмского, живший в X веке[150]. В отличие от всех предыдущих авторов, он был современником тех событий, которые описывал. Сообщив под 959 годом о прибытии к королю Отгону I послов Елены, «королевы ругов» (об этом посольстве речь пойдет в следующей главе книги), автор хроники прибавляет, что названная Елена, то есть княгиня Ольга, приняла крещение «в Константинополе при императоре константинопольском Романе»^{181}.[151]Речь идет об императоре Романе II, ставшем самодержцем 9 ноября того же 959 года, после смерти отца, императора Константина VII Багрянородного. Обыкновенно считают, что данные немецкого хрониста явно противоречат показаниям других источников, относящих крещение Ольги ко времени правления Константина. Однако это не совсем так, и, на мой взгляд, прямого противоречия здесь нет. Дело в том, что Роман II был провозглашен соправителем своего отца и венчан на царство еще в 945 году, так что крещение Ольги, совершенное при его отце, было совершено и при нем тоже. Полагать же, будто княгиня действительно крестилась в Константинополе после восшествия Романа на престол в качестве самодержца (то есть после ноября 959 года), как считают отдельные историки, нельзя: в таком случае отправленные ею послы физически не смогли бы прибыть ко двору Отгона и сообщить о крещении своей княгини до конца того же 959 года.

Этим перечень источников, сообщающих о крещении княгини Ольги исчерпывается. Зато в нашем распоряжении имеются еще два уникальных известия о ее путешествии в Константинополь – правда, без какого‑либо упоминания о крещении там.

Первый источник – древнерусского происхождения. Это «Книга Паломник, или Сказание мест святых во Цареграде», знаменитого русского паломника, будущего архиепископа Новгородского Антония (в миру Добрыни Ядрейковича), побывавшего в 1200 году в Константинополе и его окрестностях и описавшего святыни византийской столицы. Он вспомнил и об «Ольге Русской», которая, по его словам, «взяла дань, ходивши к Царюграду»[152]. Антоний упомянул о ней в связи с тем, что увидел в алтаре главной константинопольской церкви – Святой Софии – поднесенный ею дар – драгоценное блюдо. О том, какое значение имеет его свидетельство и что мог он понимать под «данью», взятой Ольгой, мы поговорим позже.

Другое известие об Ольге во много раз более содержательно. Но главная его ценность заключается в том, что оно принадлежит не просто современнику Ольги и даже не просто очевидцу ее визита в столицу Византийской империи, но главному действующему лицу тех событий, о которых идет речь, человеку, лично принимавшему русскую княгиню в императорском дворце, – словом, хозяину этого дворца императору Константину VII Багрянородному. В составленном (или, по крайней мере, отредактированном) им трактате «О церемониях византийского двора», или просто «О церемониях», во 2‑й книге, в главе 15‑й, посвященной церемонии приемов иностранных послов в Большом тронном зале императорского дворца, описаны два приема «Ольги Росены», или, как сказано в кратком оглавлении (пинаке) ко 2‑й книге, «игемона («предводительницы », ήγεμόνoς. – А.К.) и архонтиссы Ольги Росской»^{182}.

Правда, следует оговориться, что книга «О церемониях» – источник в высшей степени специфический. Это именно обрядник, содержащий описания придворных церемоний, этикетных формул и т. п., а потому нет смысла искать в нем информацию, которая выходит за рамки официального протокола. Зато сами приемы русской княгини описаны в сочинении Константина Багрянородного с исключительной подробностью, причем очевидно, что те сведения, которые сообщает автор (включая мельчайшие детали церемонии и точные суммы денежных подарков каждому члену посольства), извлечены из официальных протокольных записей, а потому заведомо лишены какой‑либо тенденциозности или домысла.

Рассказ о двух приемах русской княгини Ольги императором Константином вот уже более двух веков остается предметом самого пристального внимания историков. Применительно к теме нашего повествования наиболее важными и вместе с тем наиболее спорными представляются два сюжета, на которых нам придется остановиться, прежде чем перейти к дальнейшему изложению событий.

Первый из этих сюжетов касается времени пребывания княгини Ольги в Константинополе. Император Константин не указал точно год, в котором «архонтисса Росии» приехала в его город. Однако он привел точные даты двух ее приемов, включающие число, месяц и день недели. А именно: первый прием Ольги состоялся 9 сентября в среду, а второй – 18 октября в воскресенье. Подобное сочетание календарных дат и дней недели в годы самостоятельного царствования Константина Багрянородного (945–959) имело место дважды – в 946 и 957 годах.

Между двумя этими датами и разделились предпочтения историков. Традиционной датой путешествия Ольги, по крайней мере с конца XVIII – начала XIX века, признается 957 год. Однако в последние десятилетия появилась целая серия статей крупнейшего отечественного византиниста академика Геннадия Григорьевича Литаврина, в которых отстаивается более ранняя дата путешествия Ольги (но не ее крещения!) – 946 год^{183}. Обоснованию даты 957 год – в острой полемике с Литавриным – посвящен рад публикаций другого видного современного исследователя древней Руси и ее международных связей Александра Васильевича Назаренко^{184}. В работах этих, а также других авторов данные источников, и прежде всего соответствующих разделов сочинения Константина Багрянородного, подвергнуты столь тщательному и детальному анализу, что, кажется, не осталось ни одного слова или выражения, которые не были бы истолкованы как аргумент в пользу той или иной точки зрения, причем на каждый аргумент одной из сторон неизбежно находится контраргумент другой.

Оценивая эту дискуссию «со стороны», следует признать, что аргументы сторонников традиционной точки зрения (в данном случае А. В. Назаренко) выглядят более предпочтительными даже при анализе одного только сочинения Константина Багрянородного, без привлечения дополнительных источников[153]. Но более важно, на мой взгляд, то, что традиционная датировка путешествия княгини Ольги значительно лучше «вписывается» в события собственно русской истории, как они изображены в летописи. Относить же путешествие Ольги к 946 году можно лишь с очень большой натяжкой, совершая явное насилие не только над датами, присутствующими в летописи, но и над самой логикой летописного повествования. Ибо даже если датировать гибель Игоря поздней осенью 944 года (а мы уже говорили о том, что это не только не обязательно, но и, по‑видимому, неверно) и относить войну Ольги с древлянами к лету – осени 945 года, а ее последующий поход к Новгороду и Пскову к зиме – началу весны 946‑го (а это предельно ранние датировки событий, сопряженные с целом рядом очевидных натяжек), то кажется крайне маловероятным, чтобы сразу же после возвращения из тяжелого похода, только‑только добившись утверждения своей власти в Киеве и других областях Русской земли, княгиня могла вновь оставить Киев и своего малолетнего сына на длительный срок и отправиться в далекое и опасное путешествие. Для того, чтобы датировать путешествие Ольги в Византию 946 годом, приходится игнорировать даты, приведенные в летописи, в частности дату вокняжения Святослава – 6454 (946) год (подтверждаемую хронологическими выкладками счета лет его киевского княжения), и дату похода Ольги к Новгороду и Пскову – 6455 (947) год. Кроме того, при «ранней» датировке путешествия Ольги не остается времени для сколько‑нибудь продолжительного пребывания княгини в Киеве после войны с древлянами, а между тем летопись вполне определенно сообщает, что, вернувшись в Киев со Святославом, Ольга «пребывала» там «лето едино». Да и для «пребывания» ее в Киеве «в любви» с тем же Святославом после возвращения из похода к Новгороду и Пскову также не остается места. Между тем дата 957 год хотя и не совпадает с приведенной в «Повести временных лет», но укладывается в тот временной промежуток, который не заполнен в летописи никакими событиями, и, следовательно, не нарушает летописной хронологии. Больше того, она точно совпадает с той датой путешествия Ольги в Царьград и ее крещения там, которая приведена в новгородских летописях XV века, – 6466 год (957/958 по сентябрьскому стилю). Все вышесказанное заставляет и автора книги отнести путешествие княгини Ольги в Константинополь к 957 году, не ставя эту дату под сомнение.

Еще больше разногласий между историками вызывает другой вопрос. Описывая приемы «архонтиссы Росии», Константин Багрянородный ни словом не обмолвился о ее крещении. Большинство историков считают этот «аргумент умолчания» очень серьезным. Полагая невероятным, чтобы император мог упустить из вида столь важное обстоятельство, они приходят к выводу, что во время описанного посещения Константинополя Ольга не принимала крещения. Следовательно, либо она крестилась не в Константинополе, а в Киеве (а это, как мы уже говорили, противоречит единодушному утверждению всех имеющихся в нашем распоряжении источников), либо посещала Константинополь дважды: во время одного из этих визитов она встречалась с императором Константином, что и нашло отражение в трактате «О церемониях», а во время другого приняла крещение. Относительно времени этой другой поездки Ольги высказывались и высказываются разные мнения: одни историки полагают, что она предшествовала описанной Константином Багрянородным (и, следовательно, Константин не упомянул о крещении Ольги потому, что княгиня прибыла в Византию уже христианкой), а другие, напротив, – что имела место после нее (и, следовательно, Ольга во время приема ее императором оставалась язычницей)[154]. При этом сторонники обеих точек зрения черпают аргументы в свою пользу в самом трактате Константина Багрянородного. С одной стороны, среди свиты княгини упомянут некий священник (παπας) Григорий – и это служит аргументом в пользу того, что Ольга ко времени путешествия уже была крещена или по крайней мере готовилась к принятию христианской веры. С другой, – описывая первый прием русской княгини, Константин Багрянородный называет ее языческим именем – Ольга, или, точнее, Эльга ('Еλγας), – а это, напротив, представляется невозможным в случае, если княгиня была христианкой.

Но и гипотеза о двух путешествиях Ольги, на мой взгляд, не имеет под собой оснований. Во всех без исключения источниках сообщается лишь об одной ее поездке в Царьград. Более того, показания различных источников относительно этой поездки в той или иной степени согласуются друг с другом. Это дает основание полагать, что в действительности имел место один визит Ольги в Константинополь – тот самый, который и был описан в трактате «О церемониях», и именно во время этого визита Ольга и приняла христианство.

Но если так, то как быть с теми противоречиями, которые мы только что отметили в сочинении императора Константина? Об этом мы тоже поговорим, восстанавливая ход событий, приведших к крещению княгини Ольги.

* * *

Итак, летом 957 года княгиня отправилась в далекое и трудное путешествие в Царьград, столицу Ромейской державы. Не первой из правителей Руси совершала она этот путь. Но, в отличие от своих предшественников, Ольга ехала к Царьграду не с войной, а с миром. Путем переговоров с императором Константином она рассчитывала добиться тех преимуществ, которые так и не сумел получить от греков ее муж Игорь, приведший под стены Царствующего града огромное войско.

Известно, что русские купеческие караваны обыкновенно отправлялись в плавание в июне. Но Ольга скорее всего выступила в путь позднее. Ее поездке должен был предшествовать обмен посольствами между Киевом и Константинополем, а на это требовалось время. Да и вообще поездка Ольги совсем не походила на обычные ежегодные плавания купцов.

Снаряженный ею караван должен был производить сильное впечатление на киевлян и числом ладей, и обилием и разнообразием взятых в дорогу вещей, – все‑таки ехала женщина! – и богатством подарков, которые княгиня везла с собой. В поездке ее сопровождала огромная свита, насчитывавшая едва ли не тысячу человек. Среди них, разумеется, были и ее личные слуги и служанки, которые должны были обеспечить ей более или менее сносные условия путешествия, и ее родственники и родственницы, киевские бояре и боярыни, – все со своей челядью, и, конечно, значительное число вооруженных воинов, без которых столь далекое и опасное плавание было немыслимо. Но кроме того, в состав посольства Ольги входили особые послы «архонтов Росии», то есть других русских князей, принадлежавших к княжеской династии, а также купцы, представлявшие интересы Киева и других русских городов. Давно отмечено, что подобное представительство послов и купцов и даже число первых в посольстве Ольги почти точно совпадают с тем, что зафиксировано русско‑византийским договором 944 года. (По сведениям, приведенным Константином Багрянородным, на первом приеме Ольги, 9 сентября, «архонтиссу» сопровождали 20 послов и 43 купца; на втором, 18 октября, – 22 посла и 44 купца. Русско‑византийский же договор 944 года заключали 25 послов русских князей и 30 (или, по другому счету, 26) купцов.) А это, в свою очередь, свидетельствует об официальном, государственном характере поездки Ольги.

Не ради праздного любопытства совершала она это путешествие. И уж точно не ради того, чтобы втайне от своих подданных принять крещение, как полагали некоторые историки еще в XVIII веке. Сопровождаемая послами остальных русских князей и торговыми людьми, Ольга представляла всю Русскую землю, и почти каждый ее шаг оказывался на виду у тех, кто прибыл вместе с ней. По всей вероятности, состав ее посольства следует воспринимать как ясное свидетельство того, что Ольга намеревалась заключить новое соглашение с императором Константином. Возможно, ее не устраивали отдельные положения русско‑византийского договора 944 года, не слишком благоприятного для Руси; возможно, речь шла о таких вопросах, которые в договоре 944 года вообще не нашли отражения. Уместно отметить также, что численность купцов в составе ее посольства возросла почти в полтора раза по сравнению с 944 годом. А это значит, что торговые интересы Руси заняли при ней еще более важное место во внешней политике Древнерусского государства, чем это было при ее предшественниках.

Но и о возможности принятия крещения Ольга вполне могла помышлять, направляясь в Царьград. Тем более что на всем протяжении пути ее сопровождал священник Григорий – вероятно, грек или болгарин, но постоянно живший в Киеве и, возможно, принадлежавший к клиру киевской церкви Святого Ильи. И без того знакомая с христианской верой, княгиня должна была во время своего долгого плавания не однажды беседовать с Григорием, расспрашивая его об обычаях греков, и надо думать, что тот не преминул воспользоваться случаем, чтобы лишний раз напомнить княгине о преимуществах христианского вероучения.

Присутствие христианского священника в окружении Ольги давно уже обратило на себя внимание историков. Относительно его личности высказывались разные гипотезы, в том числе и совершенно невероятные[155]. В нем видели и духовника княгини Ольги, и некоего византийского дипломата, которому будто бы было поручено вести переговоры с ней. Однако его присутствие в посольстве Ольги кажется вполне естественным, даже если не прибегать к рискованным предположениям. Мы знаем, что среди послов, участвовавших в переговорах 944 года, были христиане; очевидно, что такие же христиане – а может быть, и те же самые – находились и в Ольгином караване. Их‑то, надо полагать, и должен был окормлять Григорий на пути в Царьград и в самом Царьграде.

Путешествие по Днепру, а затем вдоль северного побережья Черного моря было сопряжено с немалыми трудностями. Напомню, что император Константин называл его «мучительным и страшным, невыносимым и тяжким» даже для воинов‑мужчин. Что же говорить об Ольге и других женщинах из ее свиты!

Несомненно, им пришлось многое вытерпеть во время плавания. Особенно при прохождении знаменитых днепровских порогов. Уже первый из них (позднее известный как Кодак, или Старо‑Кайдацкий, а во времена Ольги именовавшийся «Эссупи», или «Не спи!») таил в себе смертельную угрозу даже для самого опытного кормчего. «Порог этот столь же узок, как и пространство циканистирия (императорского манежа на территории Большого дворца в Константинополе. – А К.), – писал Константин Багрянородный, – а посередине его имеются обрывистые высокие скалы, торчащие наподобие островков. Поэтому набегающая и приливающая к ним вода, низвергаясь оттуда вниз, издает громкий страшный гул. Ввиду этого росы не осмеливаются проходить между скалами, но, причалив поблизости и высадив людей на сушу, а прочие вещи оставив в моноксилах (ладьях. – А.К.), затем нагие, ощупывая своими ногами дно, волокут их, чтобы не натолкнуться на какой‑либо камень. Так они делают, одни у носа, другие посередине, а третьи у кормы, толкая ее шестами, и с крайней осторожностью они минуют этот первый порог по изгибу у берега реки»^{185}. А затем точно так же приходилось миновать шесть других порогов – всякий раз высаживая людей и груз, всякий раз проводя ладьи на руках вдоль берега с крайней осторожностью и всякий раз выставляя многочисленную стражу, чтобы уберечься от печенегов, по обыкновению поджидавших добычу у порогов и переправ, где путешественники становились особенно уязвимы для их стрел.

Готовясь к плаванию в Царьград, Ольга, несомненно, позаботилась о том, чтобы заключить мир с печенегами и обменяться заложниками с главными печенежскими родами. Но Печенежская земля была слишком велика, родов было много; помимо главных, имелись еще и другие – менее важные, но оттого не менее опасные, и заключить мир со всеми было попросту невозможно. А потому приходилось опасаться печенегов и на самих порогах, и ниже порогов, у переправы Крария (позднейший брод Кичкас), где водный путь по Днепру пересекался с сухопутным, ведущим из Херсонеса в Печенежскую землю, и затем почти на всем протяжении пути до самого Дуная.

На острове Святого Григория, или, как его еще называли, Варяжском (впоследствии прославленном как Хортица – столица Запорожской Сечи), руссы, по обычаю, приносили жертвы своим богам у священного дуба – резали жертвенных петухов, которых везли с собой специально для этой цели. Но было ли так и на сей раз и, если было, то участвовала ли в жертвоприношениях Ольга, мы не знаем. Скорее всего, нет – тем более что в составе ее посольства были христиане, в том числе и священник Григорий, – а они крайне отрицательно смотрели на такие вещи и по возможности старались отвратить от них княгиню.

Перед тем как выйти в открытое море, Ольга и ее спутники получили несколько дней отдыха. На обычном месте стоянки русских судов – острове Святого Еферия – ладьи переоснащали для плавания по морю – снабжали мачтами, парусами и кормилами, которые тоже везли с собой от самого Киева. Память святого Еферия, епископа Херсонского, принявшего смерть еще в героические времена христианства, несомненно, почиталась на этом острове, названном его именем, и священник Григорий вряд ли упустил случай напомнить о нем Ольге. Еферий правил Церковью в Херсонесе – а этот город знал святого апостола Андрея и святого Климента Римского, память которых почиталась во всем христианском мире.

Херсониты на своих судах постоянно дежурили в устье Днепра, следя за всеми передвижениями руссов. Но они уже были предупреждены об Ольгином караване. Чтобы попасть в их город, следовало повернуть от Днепровского лимана налево; ладьи же Ольги повернули направо – в сторону Константинополя.

Дальнейший путь лежал вдоль северного побережья Черного моря. Здесь путешественников подстерегала другая опасность – нередкие в этих местах морские бури, сильные ветры, способные выбросить легкие челны на сушу. А потому плыли только днем, с остановками на ночь. Впрочем, места остановок были хорошо известны руссам и приспособлены для отдыха и снабжения их всем необходимым.

Миновав болгарское побережье, караван достиг Месемврии (современный Несебр, в Болгарии). Это был первый собственно византийский город. Далее греческие суда сопровождали русскую флотилию до самого Константинополя[156].

Весь путь занимал обычно около тридцати пяти – сорока дней, при благоприятных условиях несколько меньше. Но когда именно русская княгиня прибыла в Царьград, точно неизвестно. Мы знаем только, что первый ее прием у императора состоялся 9 сентября. Но, кажется, княгине пришлось долго дожидаться, пока Константин соблаговолит принять ее[157]. Во всяком случае, позднее, когда послы самого Константина прибыли в Киев, княгиня будет укорять их, ставя в вину императору свое долгое «стояние» в «Суду», то есть в константинопольской гавани Золотой Рог. Из этих слов, между прочим, явствует, что Ольга и ее спутники в течение долгого времени оставались при своих ладьях. Между тем, в соответствии с заключенными ранее договорами, русские послы и купцы обычно обитали «у Святого Мамы», в специально отведенном для них квартале, предназначенном для проживания иностранцев. Но Ольга не принадлежала к числу обычных послов, и потому квартал «у Святого Мамы» для нее не годился. Да и сопровождавших ее людей, в том числе и хорошо вооруженных воинов, было слишком много, и это не могло не тревожить греков. Не исключено, что трения относительно местопребывания русской княгини и, шире, относительно ее статуса и церемонии ее приема василевсом ромеев и стали причиной томительного ожидания.

Власти Империи понять можно. Им пришлось столкнуться со случаем, не предусмотренным придворным церемониалом. Женщина, стоявшая во главе государства, – это было нечто из ряда вон выходящее для того времени. Особенно для Византии, где женщина традиционно играла внешне крайне незаметную, подчиненную роль, пребывая по большей части в гинекее, то есть на женской половине дома. Другая сложность состояла в не вполне ясном статусе русской княгини. С формальной точки зрения, киевским князем считался Святослав, к 957 году уже достигший совершеннолетия. О его существовании власти Империи были осведомлены: император Константин упомянул его имя в обоих своих сочинениях – и «О церемониях», и «Об управлении Империей». Однако Ольгу нельзя было назвать и просто регентшей или матерью правящего князя, ибо фактически она правила сама, не считая нужным ссылаться на сына, и вела переговоры с правителями иностранных государств от своего собственного имени. Византийские хронисты предпочитают говорить о ней как о жене «архонта» Игоря или «архонтиссе»; немецкие – как о суверенной «королеве руссов». Официальный же источник – протокол ее приема императором Константином Багрянородным, использованный в трактате «О церемониях», – называет ее не только «архонтиссой», но «игемоном» руссов (в мужском роде!) – случай действительно беспрецедентный.

К началу сентября протокольные вопросы наконец‑то были согласованы. Определена была и дата приема Ольги – 9 сентября, среда. В византийском церковном календаре этот день отмечен как память святых и праведных Иоакима и Анны, родителей Пресвятой Богородицы. Но принимать русскую княгиню предстояло по чину приема послов‑«сарацин», то есть арабов‑мусульман, неоднократно посещавших столицу Империи. В трактате «О церемониях» Константин Багрянородный сообщает, что прием Ольги 9 сентября был «во всем подобный вышеописанному». Выше же описывался прием «друзей‑тарситов», то есть послов правителя Египта ал‑Ихшида, прибывших в Константинополь для обмена пленными и заключения мира с Империей за одиннадцать лет до этого, в мае 946 года.

Очевидно, что ко времени первого приема 9 сентября княгиня Ольга оставалась язычницей. Об этом свидетельствует не только чин ее приема по образцу приема послов‑мусульман, но и тот уже отмеченный выше факт, что император Константин в трактате «О церемониях» называет ее княжеским, языческим именем – Эльга, то есть Ольга. Между тем при крещении княгиня получила новое, христианское имя – Елена.

Если бы речь шла о летописи, хронике или каком‑то другом источнике повествовательного характера, подобное наименование княгини мало что значило – известно, что русские князья еще долго после Крещения Руси предпочитали называть себя славянскими, княжескими именами. Но в основе описания приема 9 сентября лежат протокольные записи сугубо официального характера. Их составляли нотарии (секретари) придворного ведомства, и имя «архонтиссы Росии» было приведено в них так, как оно звучало официально при императорском дворе. И если на Руси Ольга и после крещения именовалась по‑старому, то в канцелярии византийского двора ее, будь она христианкой, могли именовать только по‑новому – Еленой^{186}.[158]

Правда, в чин приема Ольги были внесены существенные изменения. Собственно, благодаря этим изменениям описание ее приема и дошло до нашего времени. Император Константин составлял обрядник, свод дипломатических норм и разного рода казусов, могущих послужить образцом для его преемников на престоле, и в первую очередь для его багрянородного сына и соправителя Романа. В случае с «архонтиссой Росии» императору пришлось задействовать в церемонии приема женскую половину своей семьи – супругу Елену, «августу» ромеев, и невестку, жену своего сына и соправителя, а также жен сановников. Очевидно, такое было впервые в практике византийского двора, а потому император скрупулезно перечислял обусловленные этим изменения в обычной церемонии. При этом – повторюсь еще раз – он совершенно не имел в виду предоставить своему сыну‑читателю сколько‑нибудь развернутый рассказ о том, что в действительности происходило в тот день в императорском дворце. Напротив, император по возможности уходит от всякой конкретики. Содержательная часть переговоров совершенно не интересует его, и все свое внимание он сосредотачивает исключительно на протокольных подробностях происходящего.

Это обстоятельство вызывает вполне понятную досаду историков. Разумеется, нам гораздо интереснее было бы знать, о чем шла речь во время переговоров императора с русской княгиней и зачем она вообще приезжала в Константинополь, а не то, где она стояла во время приема, на каком месте сидела во время обеда или какими тканями был украшен помост, на котором стояло золотое царское кресло. Но что делать? Приходится довольствоваться тем, что есть. Труд Константина – и при отмеченном его недостатке – остается бесценным историческим источником, и наша задача заключается в том, чтобы по возможности «выжать» из него максимум информации.