Annotation 41 страница

Оставшись один, Джонс с жадностью вскрыл письмо и прочел следующее: «Сэр, невозможно выразить словами, что я вытерпела после того, как вы отсюда ушли; и так как у меня есть причины думать, что вы собираетесь зайти снова, то, несмотря на позднее время, я решаюсь послать к вам Гонору с этим письмом, — она говорит, что знает, где вы живете. Заклинаю вас, из уважения ко мне не смейте и думать об этом: вас непременно узнают; судя по некоторым словам, вырвавшимся у ее светлости, боюсь даже, что она уже и теперь догадывается, кто вы такой. Будем терпеливо ждать более благоприятного случая; но еще раз умоляю вас: если вы хоть немного дорожите моим спокойствием, не помышляйте о возвращении в этот дом». Письмо это дало бедному Джонсу приблизительно такое же утешение, какое некогда Иов получил от своих друзей. Не только рушились все лелеянные им надежды на встречу с Софьей, но он еще оказался перед трудной задачей: как ему быть с леди Белластон; ведь существуют известные обязательства, нарушение которых, — он это прекрасно знал, — не допускает никаких оправданий; с другой стороны, после строгого запрещения Софьи никакая сила на свете не могла бы заставить его пойти на свидание. Наконец, после долгих размышлений, заменивших ему в эту ночь сон, он решил сказаться больным: это представлялось единственным средством уклониться от условленного свидания, не рассердив леди Белластон, чего он по многим причинам желал избежать. Первой его заботой поутру было написать письмо Софье, которое он вложил в другое письмо, адресованное Гоноре. Потом он известил леди Белластон о своей болезни и скоро получил от нее следующий ответ: «Мне ужасно досадно, что я не могу видеть вас сегодня у себя, но еще более беспокоит меня ваша болезнь. Пригласите хорошего врача; надеюсь, что все обойдется благополучно. Мне до такой степени докучают сегодня разные глупцы, что я едва улучила минуту написать вам. Прощайте. Р. S. Постараюсь навестить вас сегодня вечером, в девять часов. Устройте так, чтобы никто нам не помешал». Тут к мистеру Джонсу явилась миссис Миллер и, сухо поздоровавшись, обратилась к нему со следующими словами: — Мне очень грустно, сэр, являться к вам по такому неприятному поводу, но, надеюсь, вы сами поймете, как гибельно это отразится на репутации моих дочерей, если дом мой приобретет дурную славу. Надеюсь поэтому, вы не сочтете с моей стороны дерзостью, если я попрошу вас не принимать у себя ночью дам. Часы уже про били два, когда ушла последняя из них. — Сверяю вас, сударыня, — отвечал Джонс. — что дама, заходившая ко мне прошлой ночью и остававшаяся дольше (другая только занесла мне письмо), принадлежит к самому высшему обществу и моя близкая родственница. — Не знаю, из какого она общества, — продолжала миссис Миллер, — но я уверена, что никакая порядочная женщина, разве только самая близкая родственница, не придет в гости к молодому человеку в десять часов вечера и не проведет с ним четыре часа сряду. Кроме того, сэр, поведение ее носильщиков ясно показывает, кто она такая: целый вечер они только и делали, что отпускали шуточки в прихожей и спрашивали у мистера Партриджа при моей горничной, уж не собирается ли мадам провести с его господином всю ночь; говорили еще много гадостей, таких, что и повторять неприлично. Я искренне вас уважаю, мистер Джонс, и даже много вам обязана за щедрую помощь моему родственнику. Только недавно я узнала, как великодушно вы с ним поступит. Я и не воображала, на какой ужасный путь толкнула несчастного нужда Когда вы дали мне десять гиней, я не знала, что вы даете их разбойнику! Боже мой, сколько в вас доброты! Вы прямо спасли это семейство!.. Я вижу, что отзывы о вас мистера Олверти были совершенно справедливы… Если бы даже я ничем не была вам обязана, зато ему я столько обязана, что ради него оказала бы вам величайшее уважение… Поверьте, дорогой мистер Джонс, даже если бы это не касалось репутации моих дочерей и моей собственной, я бы из одного участия к вам пожалела, что такой славный молодой человек водится с подобными женщинами. Но если вы намерены принимать их у себя, то я должна просить вас поискать себе другую квартиру, потому что не могу допустить, чтобы такие вещи происходили под моей крышей: ведь у дочерей моих нет за душой ничего, кроме их доброго имени. При имени Олверти Джонс вздрогнул и изменился в лице. — Право, миссис Миллер, — отвечал он не без запальчивости, — это не совсем основательное требование. У меня нет ни малейшего желания бесчестить ваш дом, но я считаю себя вправе принимать у себя в комнате кого мне вздумается; если это вас оскорбляет, я, конечно, постараюсь как можно скорее подыскан» себе другую квартиру. — В таком случае мне очень прискорбно, сэр, что мы должны расстаться, — сказала миссис Миллер, — но я убеждена, что даже мистер Олверти не переступит за мой порог, если у Него будет малейшее подозрение насчет репутации моего дома. — Прекрасно, сударыня, — проговорил Джонс. — Надеюсь, сэр, вы на меня не сердитесь? Я бы ни за что на свете не хотела обидеть человека, близкого мистеру Олверти. Из-за этого я всю ночь не смыкала глаз. — Очень жалею, что нарушил ваш покой, сударыня, — сказал Джонс. — Сделайте одолжение, пошлите мне сейчас Партриджа. Миссис Миллер обещала исполнить его просьбу и с низким поклоном удалилась. Не успел Партридж войти, как Джонс яростно на него накинулся: — Сколько мне еще терпеть от твоей глупости или, вернее, от моей собственной, что я держу тебя. Ты, видно, решил вконец погубить меня своим проклятым языком? — Что такое я сделал? — спросил испуганный Партридж. — Кто тебе позволил рассказывать историю с грабежом и говорить, что грабитель — ют самый человек, которого ты здесь видел? — Помилуйте, сэр! — Уж не думаешь ли ты запираться? — Если я и обмолвился об этом, — отвечал Партридж. — так, поверьте, без дурного умысла: я и рта бы не открыл, не будь мои слушатели его друзьями и родственниками, которые, думал я, не станут разглашать этого дальше. — Это не все: я должен предъявить тебе и более тяжелое обвинение. — продолжал Джонс — Как смел ты, вопреки моему запрещению, произнести имя мистера Олверти в этом доме? Партридж поклялся, что он никогда этого не делал. — Откуда же тогда миссис Миллер могла узнать о моих отношениях к нему? А только сию минуту она сказала мне, что уважает меня ради него. — Ах, боже мой! — воскликнул Партридж. — Пожалуйста, выслушайте меня, сэр… ведь это прямо несчастье. Выслушайте меня только, и вы увидите, как несправедливо ваше обвинение. Выйдя вчера от вас, миссис Гонора встретилась со мной в прихожей и спросила, давно ли вы получали известия от мистера Олверти; это услышала миссис Миллер и, как только миссис Гонора ушла, позвала меня к себе. «Мистер Партридж, говорит, о каком это мистере Олверти упоминала эта дама? Не о знаменитом ли мистере Олверти из Сомерсетшира?» — «Честное слово, сударыня, — говорю я, — я ничего не знаю». — «И ваш господин уж не тот ли мистер Джонс, о котором я слышала от мистера Олверти?» — «Честное слово, сударыня, говорю, я ничего не знаю». — «Ну да, — говорит, обращаясь к дочери своей Нанси, — бьюсь об заклад, что это тот самый молодой джентльмен, и он точь-в-точь походит на описание сквайра». Господь ее знает, кто это ей сказал. Считайте меня отъявленнейшим негодяем на свете, если я проронил хоть слово об этом. Клянусь вам, сэр, я умею держать язык за зубами, когда захочу. Нет, сэр, я не только не говорил ей ни слова о мистере Олверти, но сказал прямо обратное: сначала я, правда, ей не возражал, а потом пораскинул умом — раскинуть умом всегда хорошо, — да и думаю себе: кто-нибудь сказал же ей это; дай-ка покончу все дело разом; и вот, немного погодя, воротился я к ней и говорю: «Ей-богу, говорю, если кто сказал вам, что этот джентльмен мистер Джонс, то есть, говорю, что этот мистер Джонс — тот мистер Джонс, — так это бесстыднейшая ложь, и прошу вас, говорю, никогда об этом не говорить, потому что мой господин, говорю, подумает, что это я вам сказал, а пусть-ка хоть кто-нибудь в доме скажет, будто я говорил это когда-нибудь!» Право, сэр, тут какие-то чудеса; я все думал и никак не мог додуматься: откуда это ей стало известно? Разве что вот старуха виновата, которая намедни просила милостыню у ворот: точь-в-точь как та ведьма, что наделала нам столько хлопот в Ворвикшире. Да, нехорошо, нехорошо проходить мимо таких старух, не подав им, особенно когда они на вас смотрят. Никто на свете не разубедит меня, что они не могут наделать бед. Теперь каждый раз, как увижу старуху, непременно говорю про себя: «Infandum, regina, jubes renovare dolorem». Простота Партриджа сильно насмешила Джонса и положила конец его гневу, который вообще редко бывал продолжительным. Не делая никаких замечаний по поводу его оригинального способа оправдываться, он сказал только, что намерен немедленно выехать отсюда, и велел ему идти искать другую квартиру. Глава IV,
которую, мы надеемся, с большим вниманием прочтут молодые люди обоего пола

Только что Партридж покинул мистера Джонса, как к нашему герою вошел мистер Найтингейл, уже успевший с ним сдружиться, и, поздоровавшись, сказал: — Я слышал, Том, сегодня ночью у вас были гости. Честное слово, вам здорово везет: всего две недели в Лондоне, а у дверей уже портшезы стоят до двух часов утра! И он продолжал подшучивать на тот же лад, пока наконец Джонс не прервал его, сказав: — Должно быть, вы узнали обо всем этом от миссис Миллер; она только что была у меня и просила оставить ее дом. Почтеннейшая хозяйка боится за репутацию дочерей. — О, на этот счет она ужасно щепетильна, — сказал Найтингейл, — помните, она не захотела отпустить Нанси с нами в маскарад. — Что ж, я думаю, она права, — отвечал Джонс. — Во всяком случае, я не стал ей возражать и послал Партриджа искать другую квартиру. — Если хотите, мы можем опять поселиться вместе, — предложил Найтингейл, — потому что, сказать вам по секрету, — и вы, пожалуйста, никому не проговоритесь, — я сам собираюсь сегодня съехать отсюда. — Как, миссис Миллер отказала и вам, мой друг? — Нет, — отвечал Найтингейл, — просто квартира здесь для меня не подходящая. Кроме того, мне надоела эта часть города. Хочу быть поближе к развлечениям и потому решил переселиться на Пэл-Мэл^[348]. — И вы хотите переселиться тайком? — спросил Джонс. — О, я не собираюсь увильнуть от уплаты за квартиру, но имею тайные причины не прощаться формально. — Ну, не очень тайные, — сказал Джонс. — Уверяю вас, я все подметил уже на второй день своего пребывания здесь. Ваш отъезд будет стоить кое-кому горьких слез. Бедняжка Нанси, мне от души жаль ее! Вы одурачили эту девушку, Джек: привили ей болезнь, от которой, боюсь, ее ничем не вылечишь. — Что же мне теперь делать, по-вашему, черт возьми? Жениться на ней, чтобы ее вылечить? — Нет, — отвечал Джонс, — по-моему, вам не следовало за ней ухаживать, как вы это частенько делали на моих глазах. Удивляюсь только слепоте мамаши, которая ничего не замечает. — Не замечает! Да что же ей замечать-то? — А то, что вы совсем вскружили голову ее дочери. Бедная девушка совершенно не может этого скрыть: глаз с вас не сводит и краснеет всякий раз, как вы войдете в комнату. Право, мне от души ее жаль; это, кажется, добрейшее и простодушнейшее создание на свете. — Так по вашей теории, — отвечал Найтингейл, — нельзя позволить себе обыкновенного ухаживания за женщиной, из страха, что она в вас влюбится? — Право, Джек, вы нарочно не желаете понять меня. Я вовсе не считаю женщин настолько влюбчивыми, но вы далеко переступили границы обыкновенного ухаживания. — Неужели вы предполагаете, что я делил с ней ложе? — обиделся Найтингейл. — Нет, честное слово, таких дурных предположений у меня нет. — серьезно отвечал Джонс. — Больше того: я не думаю, чтобы вы умышленно стремились разрушить покой этого беззащитного создания или даже предвидели все последствия, — вы ведь, я знаю, добрый и неспособный к такой жестокости человек, но при всем том вы тешили свое тщеславие, не обращая внимания, что в жертву ему приносится молодая девушка; и между тем как для вас это было только приятное заполнение часов досуга, вы внушили ей надежду, что намерения ваши совершенно серьезны. Скажите чистосердечно, Джек: с какой целью вы так красиво и заманчиво расписывали счастье, проистекающее из горячего взаимного чувства, и с таким жаром говорили о великодушной и бескорыстной любви? Неужели вам не приходило в голову, что она может применить все это к себе? Или, признайтесь откровенно, вы, может быть, этого и желали? — Ей-богу, Том, я не подозревал в тебе таких способностей. Из тебя вышел бы превосходный священник. Значит, ты отказался бы разделить ложе с Нанси, если бы она тебе позволила? — Разумеется! — с живостью проговорил Джонс. — Будь я проклят, если бы согласился. — Том, Том! — рассмеялся Найтингейл. — А эта ночь? Вспомни прошедшую ночь, Когда уснули все и лишь луна
Да звезды лили свет с немым укором…

— Послушайте, мистер Найтингейл, мне противно всякое ханжество и лицемерие, и я не хочу прикидываться более целомудренным, чем мои ближние. Я грешил с женщинами, это правда, но не помню, чтобы которую-нибудь из них когда обидел… И я ни за что не решился бы ради собственного удовольствия разбить чью-нибудь жизнь. — Прекрасно, я вам верю. — отвечал Найтингейл, — но полагаю, что и меня вы не обвиняете в подобных вещах. — Я искренне убежден, что вы неповинны в совращении этой девушки, но вы похитили ее сердце. — Если так, то мне это очень прискорбно; однако время и разлука скоро изгладят эти впечатления. В этом лекарстве нуждаюсь и я, потому что, признаться вам откровенно, никогда еще ни одна девушка мне и вполовину так не нравилась. Но я открою вам все. Том. Отец выбрал мне в невесты женщину, которой я никогда не видел; на днях она приезжает в Лондон, и я должен буду явиться к ней с предложением. При этих словах Джонс громко расхохотался. — Пожалуйста, не смейтесь надо мной, — обиженно проговорил Найтингейл. — Я и так сам не свой от всей этой истории. Бедняжка Нанси! Ах. Джонс, Джоне, если бы я мог распоряжаться своим состоянием! — От души вам этого желаю, — отвечал Джонс, — и искренне жалею вас обоих, если дело обстоит так, как вы говорите. Однако не собираетесь же вы уехать, не простившись с Нанси? — И за десять тысяч фунтов не хотелось бы мне подвергаться мучительной сцене прощания. — сказал Найтингейл, — к тому же я убежден, что ничего хорошего из этого не выйдет и бедняжка Нанси только еще пуще расстроится. Так, пожалуйста, не говорите об этом сегодня ни слова, а вечером или завтра утром я отсюда уеду. Джонс обещал молчать; немного подумав, он сказал, что раз Найтингейл твердо решился и вынужден обстоятельствами покинуть Нанси, так, пожалуй, его способ действия самый благоразумный. Джонс прибавил, что с удовольствием поселится с ним в одном доме, и они условились, что Найтингейл предоставит ему первый или третий этаж, потому что сам собирался занять второй. Этот Найтингейл, о котором нам вскоре придется говорить подробнее, отличался в обыкновенных житейских делах большим благородством и, что встречается между столичной молодежью еще реже, безукоризненной честностью; однако в делах любовных нравственность его сильно хромала; не то чтобы он был человеком совсем без правил, какими являются, а чаще прикидываются иные "господа, но он допускал с женщинами вероломство, не имеющее никакого оправдания, и в тайнодействии, именуемом любовью, прибегал к плутням, за которые, проделай он их в торговле, его объявили бы первейшим мошенником на свете. Но так как люди, не понимаю хорошенько — почему, обыкновенно смотрят на такие проделки сквозь пальцы, то Найтингейл не только не стыдился своего криводушия, но даже гордился им и частенько хвастал своим уменьем пленять женщин и покорять их сердца, за что уже и раньше получал упреки от Джонса, всегда сурово осуждавшего всякую непорядочность в обращении с прекрасным полом. Ведь если считать женщин, говорил он, как они того заслуживают, нашими милыми друзьями, то их должно чтить, холить и лелеять с величайшей любовью и нежностью: а если смотреть на них как на врагов — так мужчина должен скорее стыдиться победы над ними, чем гордиться ею. Глава V
Краткая биография миссис Миллер

Джонс пообедал в тот день очень плотно для больного, а именно: скушал добрую половину бараньей лопатки. После обеда он получил приглашение от миссис Миллер на чашку чаю. Эта почтенная женщина, узнав от Партриджа, а может быть, каким-нибудь другим естественным или сверхъестественным способом, о близости Джонса к мистеру Олверти, не могла примириться с мыслью, что расстается с ним недружелюбно. Джонс принял ее приглашение. Когда со стола было убрано и девушки под каким-то предлогом удалены из комнаты, вдова без долгих предисловий начала так: — Поразительные вещи случаются на свете! Но уж чего удивительнее то, что у меня s доме живет родственник мистера Олверти, а я ничего об этом не знаю. Ах, вы и представить себе не можете, сэр, сколько добра сделал мне и моей семье этот превосходный человек! Да, сэр, я не стыжусь в этом сознаться: только благодаря его доброте нужда давно не свела меня в могилу и мои две бедные малютки, голодные, беспомощные, одинокие сиротки, не были брошены на произвол жестокой судьбы. Надо вам сказать, сэр, что хоть я теперь и принуждена добывать пропитание сдачей внаем комнат, но родилась и была воспитана в благородной семье. Отец мой был офицер и умер в значительном чине; но он жил на жалованье, и так как после его смерти оно прекратилось, то все мы остались нищими. Нас было три сестры. Одной посчастливилось умереть от оспы. Другую любезно взяла к себе в горничные одна дама — из сострадания, как она говорила. Мать этой дамы была служанкой у моей бабушки, а потом, получив в наследство от отца крупное состояние, накопленное ростовщичеством, вышла замуж за богатого и знатного джентльмена. Она обращалась с сестрой так грубо, коря ее происхождением и бедностью и называя в насмешку барыней, что, мне кажется, подорвала наконец силы бедной девушки. Словом, и эта сестра умерла через год после смерти отца. Судьба обошлась со мной милостивее: через месяц после его кончины я вышла замуж за священника, который давно уже за мной ухаживал и тем снискал себе неприязнь покойного отца: отец хоть не оставил нам ни шиллинга, но воспитывал нас по-барски, смотрел на нас так, внушая и нам самим взгляд, словно мы были богатейшими невестами на свете. Дорогой супруг мой забыл, однако, это дурное обращение и, когда мы остались сиротами, тотчас возобновил свое ухаживание; и так настойчиво, что я, всегда его любившая и уважавшая, скоро согласилась стать его женой. Пять лет прожила я в полном счастье с этим превосходнейшим человеком, пока… о, жестокая, жестокая судьба, навсегда разлучившая нас, отнявшая у меня заботливейшего мужа, а у бедных девочек нежнейшего отца!.. Бедняжки, они не в состоянии понять, какого сокровища лишились!.. Мне стыдно, мистер Джонс, за свою женскую слабость, но я не могу говорить о нем без слез. — Скорее мне должно быть стыдно, сударыня, что я не заплакал. — сказал Джонс. — Итак, сэр, — продолжала миссис Миллер, — второй раз оказалась я в положении еще более бедственном, чем раньше: не говоря уж о постигшем меня ужасном горе, я должна была еще прокормить двух детей и осталась, что называется, без гроша за душой. Но тут мистер Олверти, этот превосходный, добрый, великодушный человек, немного знавший моего мужа, случайно услышал о моем несчастье и тотчас же написал мне письмо. Вот оно, сэр; я положила его в карман, чтобы показать вам. Вот оно, вот оно. Я хочу и должна прочесть его вам. «Сударыня! Всей душой соболезную вам по случаю постигшей вас тяжелой утраты; собственное ваше благоразумие и превосходные наставления, преподанные вам достойнейшим вашим супругом, помогут вам перенести ее лучше всяких советов, какие только я способен вам дать. И я нисколько не сомневаюсь, что, будучи, как я слышал, нежнейшей матерью, вы не дадите скорби до такой степени овладеть вами, чтобы позабыть о своих обязанностях по отношению к бедным малюткам, которые именно теперь нуждаются в вашем попечении. Однако в настоящую минуту вам, вероятно, не до житейских забот, и потому вы простите, что я поручил одному лицу посетить вас и передать двадцать гиней, которые прошу вас принять в ожидании, когда буду иметь удовольствие увидеть вас. Верьте, сударыня, и т. д.». Письмо это, сэр, я получила через две недели после того, как понесла невознаградимую утрату, о которой я вам сказала. Еще через две недели мистер Олверти — да благословит его господь! — сам навестил меня, дал мне средства нанять и обставить этот дом и назначил мне ежегодный пенсион в пятьдесят фунтов, который я регулярно получаю с тех пор. Судите же, мистер Джонс, как велико должно быть мое уважение к этому человеку: ведь ему обязана я спасением собственной жизни и жизни дорогих детей моих, ради которых я только и дорожу земным своим существованием. Не сочтите поэтому дерзостью, мистер Джонс (я не могу не уважать человека, которого, я знаю, так высоко ставит мистер Олверти), мою просьбу к вам не иметь дела с этими дурными женщинами. Вы еще молоды и не знаете всего их коварства. Не гневайтесь на меня, сэр, и за то, что я сказала насчет репутации моего дома: вы сами понимаете, насколько гибельно это отразилось бы на судьбе моих бедных девочек. Кроме того, сэр, вам должно быть хорошо известно, что и мистер Олверти никогда не простил бы мне потакания подобным вещам, особенно когда дело касается вас. — Честное слово, сударыня, все эти оправдания излишни, — отвечал Джонс, — и я не нахожу ничего обидного в том, что вы сказали. Однако из уважения, которым я проникнут к мистеру Олверти больше, чем кто бы то ни было, позвольте мне рассеять одно ваше заблуждение, может быть, не совсем выгодное для его чести: уверяю вас, я не родственник этого джентльмена. — Знаю, сэр, очень хорошо знаю, кто вы такой: мистер Олверти мне все рассказал; но, уверяю вас, будь вы двадцать раз его сыном, он не мог бы говорить о вас с большим уважением. Вам нечего стыдиться вашего происхождения, сэр; поверьте, что ни один порядочный человек не откажет вам за это в своем уважении. Нет, мистер Джонс, слова «позорное происхождение» — нелепость, как говаривал мой незабвенный муж; слово «позор» в таких случаях если и применимо, то только по отношению к родителям: позор не может пасть на детей за действия, в которых они совершенно неповинны. Джонс глубоко вздохнул и сказал: — Вижу, сударыня, что вы действительно меня знаете и что мистеру Олверти угодно было назвать вам мое имя; а за то, что вы были со мной так откровенны, я хочу рассказать вам подробнее о своем собственном положении. Миссис Миллер приготовилась слушать с самым горячим интересом, и Джоне рассказал ей всю свою историю, ни разу не упомянув имени Софьи. В честных душах живет своего рода симпатия, благодаря которой они легко друг другу верят. Рассказ Джонса не возбудил в миссис Миллер никаких сомнений, и она выслушала его с самым глубоким участием. Впрочем, Джонс не дал ей высказаться по этому поводу: приближался час свидания с леди Белластон, и он попросил разрешения сегодня вечером принять у себя гостью, обещая, что это свидание будет последним, клятвенно уверяя, что его знакомая принадлежит к самому лучшему обществу и что встреча их будет самая невинная. Я искренне думаю, что у него было твердое намерение сдержать свое слово. Миссис Миллер наконец согласилась, и Джонс ушел в свою комнату, где пробыл в одиночестве до двенадцати часов. Но леди Белластон не явилась. Так как мы сказали, что эта леди чувствовала большое расположение к Джонсу, и, по всей видимости, так оно и было, то читатель, пожалуй, удивится, почему она не пришла на свидание именно теперь, когда считала его больным, то есть когда посещение друзей кажется особенно приятным. Иные, может быть, осудят поведение леди, найдя ее бессердечной; но это не наша вина: наше дело рассказывать правду. Глава VI,
содержащая сцену, которая, мы не сомневаемся, растрогает всех нашит читателей

Мистер Джонс не смыкал глаз всю первою половину ночи. Происходило это не оттого, что его тревожила неаккуратность леди Белластон; сон его разогнала и не Софья, хотя в большинстве случаев именно она была причиной его бессонницы, нет. Бедняга Джонс был добрейшей души человек и в полной мере обладал слабостью, называемой состраданием и лишающей такие несовершенные характеры благородной душевной твердости, которая как бы замыкает человека в себе и позволяет ему катиться по свету полированным шаром, не цепляясь ни за чье чужое горе; он не мог поэтому не исполниться сожаления к участи бедной Нанси, любовь которой к мистеру Найтингейлу была для него столь очевидна, что он поражался слепоте матери, не раз в течение вчерашнего вечера обращавшей внимание на большую перемену в дочери: «Уж на что была живая и веселая девушка, и вдруг сделалась воплощеньем печали и уныния». Напоследок, однако же, сон одолел всякое сопротивление и, точно и вправду он был божеством, как воображали его древние, да вдобавок божеством оскорбленным, пожелал, видно, всласть насытиться дорого купленной победой. Говоря попросту, без метафор, мистер Джонс проспал до одиннадцати часов утра и продолжал бы, может быть, покоиться в объятиях Морфея и дольше, если бы его не разбудил сильный шум. Он кликнул Партриджа, и тот на вопрос, что случилось, отвечал, что внизу бушует настоящий ураган, что мисс Нанси в обмороке и что сестра и мать плачут и голосят над ней. Джонс чрезвычайно встревожился при этом известии, но Партридж принялся его успокаивать, сказав с улыбкой, что молодая леди, по-видимому, вне опасности: Сусанна (так звали служанку) дала ему понять, что дело самое обыкновенное. — Короче говоря, мисс Нанси пожелала быть умней маменьки — вот и все; она немножко проголодалась и села за стол, не дожидаясь, когда прочтут молитву: вот в воспитательном доме и будет одним младенцем больше. — Ах, оставь, пожалуйста, свои глупые шутки, — оборвал его Джонс. — Разве прилично смеяться над горем этих несчастных? Ступай сейчас же к миссис Миллер и скажи, что я прошу позволения… Нет, постой, ты опять чего-нибудь наврешь; я пойду сам: она приглашала меня к завтраку. С этими словами он встал и начал поспешно одеваться, а Партридж, несмотря на его строгие замечания, не мог удержаться от некоторых грубых выпадов по поводу случившегося, называемых обыкновенно шуточками. Наскоро одевшись, Джонс сбежал вниз и постучал в дверь: служанка тотчас ввела его в гостиную, где не было ни души и не замечалось никаких приготовлений к завтраку. Миссис Миллер с дочерьми находилась в следующей комнате, откуда служанка вскоре возвратилась с поручением передать мистеру Джонсу, что хозяйка просит извинить ее за непорядок, но произошел непредвиденный случай, который не позволяет ей сегодня позавтракать в его приятном обществе; она просит также извинить ее, что не известила его об этом заранее. Джонс попросил передать, «чтобы она совершенно не беспокоилась о таком пустяке, как завтрак, и что он выражает искреннее сожаление по поводу случившегося и спрашивает, не может ли он быть ей чем-нибудь полезен: он весь к ее услугам». Не успел он произнести эти слова, как миссис Миллер, все слышавшая, вдруг отворила дверь и, выйдя к нему вся в слезах, сказала: — Ах, мистер Джонс, вы подлинно превосходной души человек! Приношу вам тысячу благодарностей за ваше любезное предложение, но, увы, сэр, вы не в силах спасти мою бедную девочку… О, дочь моя! Дочь моя! Она погибла, она навсегда обесчещена! — Надеюсь, сударыня, что негодяй не… — Ах, мистер Джонс! Негодяй, уехавший вчера из моего дома, обманул мою бедную дочь, погубил ее… Я знаю, вы человек благородный. У вас доброе, великодушное сердце, мистер Джонс. Об этом свидетельствуют поступки, которые я видела собственными глазами. Я расскажу вам все; да и невозможно более хранить тайну. Этот негодяй, этот мерзавец Найтингейл сгубил мою дочь. Она… она… ах, мистер Джонс, дочь моя от него беременна. И в этом положении он ее покинул! Вот вам, сэр, его жестокое письмо; прочтите, мистер Джонс, и скажите, есть ли еще на свете подобное чудовище. Письмо было следующее: «Дражайшая Нанси! Не имея сил говорить с вами о деле, которое, боюсь, потрясет вас не меньше, чем оно потрясло меня, пользуюсь этим способом известить вас, что отец мой требует от меня немедленно сделать предложение богатой молодой даме, выбранной им мне в… — нет надобности писать ненавистное слово. Ваш здравый смысл скажет вам, сколь беспрекословно обязан я повиноваться приказанию, которое навсегда исторгнет меня из ваших нежных объятий. Матушка сердечно вас любит, и это даст вам мужество открыть ей несчастные последствия любви нашей; схоронить их от света будет нетрудно; я сам об этом позабочусь, как позабочусь и о вас. О, если бы миновали вас мучения, испытанные при этом случае мной! Призовите же на помощь все ваше мужество, — простите и забудьте человека, которого только угроза верной гибели могла заставить написать вам эти строки. Итак, забудьте меня, забудьте во мне любовника; преданного же друга вы всегда найдете в верном вам несчастливце Д. Н.». После того как Джонс прочитал письмо, оба с минуту стояли молча, глядя друг на друга. Наконец Джонс проговорил: — Не могу вам выразить, сударыня, как возмущен я прочитанным. Однако в одном, мне кажется, вы должны послушаться совета автора письма: спасти честь вашей дочери. — Ах, мистер Джонс, честь ее потеряна безвозвратно, как и ее невинность! — воскликнула миссис Миллер. — Она получила письмо в переполненной комнате и, вскрыв его, тотчас же упала без чувств; понятно, что при таких обстоятельствах содержание его тотчас же сделалось известно всем присутствующим. Но, как ни ужасно потерять честь, еще ужаснее то, что я потеряю дочь: уже дважды она пыталась наложить на себя руки; правда, ее удалось удержать, но она клялась, что не переживет своего позора. А я не переживу ее смерти… Что же тогда станется с моей маленькой Бетси, беззащитной сироткой? Бедная девочка уже и теперь убивается, глядя на меня и на сестру, хоть и не понимает причины нашего горя. Ах, какая она умненькая и добрая! Этот жестокий, бесчеловечный… погубил нас всех. Бедные мои дети! Так вот какова награда за все мои заботы! Вот каковы плоды моих попечений! Для того ли я радостно исполняла все тяжелые обязанности матери, для того ли лелеяла дочерей и заботилась об их воспитании, для того ли трудилась столько лот, отказывая себе в самом необходимом, лишь бы припасти им кусок хлеба, — чтобы теперь потерять их так жестоко? — От души вас жалею, сударыня, — сказал Джонс со слезами на глазах. — Ах, мистер Джонс, — продолжала она, — даже и вы, при всей доброте вашего сердца, не можете понять, что я чувствую. Такая ласковая, такая добрая, такая послушная! Бедняжка Нанси, сокровище мое, радость моя, гордость моя! Я слишком ею гордилась: мои глупые честолюбивые надежды, внушенные ее красотой, и были причиной ее гибели. Мне было приятно видеть, что она нравится этому юноше. Я думала, что он любит ее честно, и тешила свое глупое тщеславие мечтами о том, что она будет женой джентльмена. Тысячу раз при мне и нередко даже при вас поддерживал он эти надежды красивыми словами о бескорыстной любви, с которыми всегда обращался к бедной моей девочке и которым она, подобно мне, слепо верила. Могла ли я думать, что то были лишь сети для завлечения простодушной Нанси? Могла ли я думать, что они приведут всех нас к гибели? В эту минуту в комнату вбежала Бетси с криком: — Мамочка, ради бога, поспеши к сестрице: она опять в обмороке, и кузина с ней не справится. Миссис Миллер поспешила на помощь, но велела Бетси остаться с мистером Джонсом и попросила его занять девочку несколько минут, патетически воскликнув: — Господи, дай мне спасти, по крайней мере, одну мою дочь! Исполняя ее просьбу. Джонс всеми силами старался утешить девочку, хотя сам был взволнован несчастьем, которое стряслось над семейством миссис Миллер. Он сказал Бетси, что сестра ее скоро оправится и что она не должна плакать, потому что огорчит мать, да и сестру расстроит еще больше. — Право, сэр, — отвечала она. — я ни за что на свете не хочу их огорчать. Я что угодно вытерплю, только бы они не видели моих слез… Только сестрица и не может теперь их увидеть… Боюсь, она никогда их больше не увидит. Но я не могу с ней разлучиться; право же, не могу… Да и бедная мамочка, что с ней станется?.. Она говорит, что она тоже умрет и оставит меня одну; но я не останусь, я решила. — Разве тебе не страшно умереть, милая Бетси? — спросил Джонс. — Раньше было страшно, потому что надо было разлучаться с мамочкой и с сестрицей, — отвечала малютка. — Но уйти с теми, кого я люблю, не страшно. Джонсу так понравился этот ответ, что он крепко поцеловал Бетси. Скоро возвратилась и миссис Миллер; она сказала, что Нанси, слава богу, пришла в себя. — Теперь, Бетси, ты можешь идти к сестрице: ей лучше, и она желает тебя видеть. Потом она обратилась к Джонсу и снова стала просить извинения, что не может угостить его завтраком. — Я надеюсь, сударыня, — отвечал Джонс, — вознаградить себя за это гораздо изысканнейшим угощением, какого вы нг могли состряпать. Таким угощением будет для меня всякая услуга вашему милому семейству. Добьюсь ли я успеха, или же меня постигнет неудача — я, во всяком случае, попробую. Или я очень ошибаюсь насчет мистера Найтингейла, или, несмотря на все случившееся, он в глубине души все-таки очень добрый человек и горячо любит вашу дочь. Если это так, то картина, которую я ему нарисую, думаю, тронет его. Утешьтесь же, сударыня, и постарайтесь утешить мисс Нанси, а я сию минуту отправлюсь на поиски мистера Найтингейла и надеюсь принести вам добрые вести. Миссис Миллер упала на колени и призвала благословение небес на мистера Джонса, прибавив к этому самую горячую благодарность. После этого герой наш удалился, а почтенная вдова пошла утешать дочь; слова ее немного приободрили Нанси, и обе они пустились превозносить и расхваливать мистера Джонса. Глава VII
Свидание мистера Джонса с мистером Найтингейлом