Боги, их сыновья и наместники

Когда Тимур обратился к улемам с вопросом, в чем причина его власти, почему такое множество людей готово исполнить малейшее его желание, умудренные улемы ответили, что такова воля Аллаха, сделавшего его своим избранником. В то, что именно воля бога подняла и поставила его высоко над всеми, глубоко верил и сам Тимур. Особенно утвердился он в этой мысли, когда однажды, гадая по Корану, он открыл его наугад и палец оказался на строке: «Мы назначаем тебя нашим наместником на земле». Нужно знать ту эпоху и натуру самого Тимура, весьма восприимчивого к разного рода знамениям и приметам, чтобы понять, какое впечатление произвел на него этот случай.

Наместниками бога на земле считали себя и Чингисхан, и многие другие владыки и завоеватели прошлого. Довод этот служил веским обоснованием всякой власти, поскольку опровергнуть его было невозможно. Правда, его так же невозможно было и доказать, но это представлялось уже не столь важным.

«Вещает Дарий‑царь, – гласит дошедшая до нас древняя надпись. – Когда бог Аурамазда увидел эту землю…. тогда он поручил ее мне, он сделал меня царем, я – царь милостью Аурамазды».

Никакая точность перевода, никакое искусство историка не могут заставить эти строки, высеченные на скале руками безымянных рабов, прозвучать для нас так, как звучали они когда‑то для современников и подданных самого царя. Сколь бы наивными ни казались эти доводы сегодня, для живущих в то время они были исполнены такого же высокого смысла, как для нас, скажем, тот или иной официальный документ нашей эпохи.

Ссылаясь на бога и его волю, обосновывали свое право на власть и российские самодержцы. С подобающим смирением, но и с пониманием важности своей высокой миссии царь Алексей Михайлович писал: «Бог благословил и предал нам, государю, править и рассуждать люди свою на Востоке и Западе и на Юге и на Севере».

Те же самые слова видим мы и в манифесте последнего российского царя: «От Господа Бога вручена нам власть царская над народом нашим». Одна нить, единая традиция – от древнеперсидского царя Дария и до Николая II. И пока философы спорили об истоках личной власти, сами правители не утруждали себя особыми сомнениями. Им все было ясно. Миропомазание свыше представлялось им неоспоримым обоснованием права на власть.

В глазах народа правитель, наделенный властью из рук самого бога, пребывал на недосягаемой высоте. Но сколь ничтожной оказывалась эта высота, сколь жалок был ореол, окружавший его, по сравнению с другими фигурами из пантеона владык! Ибо что может быть превыше правителя, который сам суть живой бог, во всем своем могуществе и блеске сошедший в суетный мир смертных!

Правители‑боги, как и правители, претендовавшие на мировое господство, берут свое начало в древнем Шумере. Царь Аккада, объединивший под своим скипетром несколько близлежащих городов и обуреваемый гордыней по этому поводу, никому не разрешал именовать себя иначе как богом. Впрочем, он, восседавший в каменном дворце с множеством комнат и даже с бассейном, действительно должен был выглядеть богом в глазах своих подданных – обитателей шалашей и тростниковых хижин.

Титул бога охотно принимали и африканские цари и царьки. А один из них, не довольствуясь этим, снисходительно разрешил придворным льстецам именовать себя еще и «владыкой солнца и луны», «великим колдуном» и даже «великим вором».

Верховный Инка не считался сыном своего отца. Он был сыном солнца. Все 124 японских императора, сменявшие друг друга на протяжении истории этой страны, считались прямыми потомками богини солнца. Прадед первого императора, спустившийся с неба, принес с собой три предмета: меч, драгоценный камень и зеркало. Каково бы ни было происхождение самой легенды, три вещественных доказательства «неземного» происхождения династии действительно существуют. Они и сейчас хранятся в храмах как национальные реликвии.

В отличие от японских императоров фараоны Египта не претендовали на то, что они – потомки богов. Они не утверждали даже, что обрели власть из рук бога. Им это было не нужно. Они сами были богами. Каждый из них являлся земным воплощением бога Амона или Ра, бога солнца.

Для подданных, для смертных, для тех, кто жил за пределами дворца, предстать пред ликом фараона значило предстать перед самим богом. И тогда тот, кому выпадала высокая честь припасть к подножию трона, мог почувствовать леденящую пропасть между ним, обреченным на тление, и живым богом, от чьих уст исходило дыхание вечности.

«Нашел я его величество на троне в золотой нише. Когда простерся я на чреве моем, потерял сознание перед ним, тогда как этот бог дружелюбно приветствовал меня. Был я подобен человеку, охваченному мраком, душа моя удалилась, тело мое ослабло, мое сердце покинуло мою грудь, и не мог отличить я жизни от смерти…» Строки эти написаны почти сорок веков назад. Они не имели своей целью ни возвеличивания, ни лести в адрес того, кто был превыше возвеличивания и за пределами лести. Сцена эта представляет довольно точное описание того, что должен был испытывать смертный, оказавшись лицом к лицу с живым богом.

Живой бог, фараон почитался «сыном бога Амона» – именно в этом крылся источник его божественной и непререкаемой власти. В сложном положении оказалась царица Хатшепсут: она не могла объявить себя «дочерью бога Амона» – такого термина просто не существовало. Но царица не была бы достойна своего назначения, если бы не нашла того выхода, который она нашла. Царица объявила себя сыном бога, а следовательно, мужчиной. И придворные живописцы, верные себе во все времена, изображали ее не иначе как мужчиной, а для большего правдоподобия – даже с бородой.

Правитель мог быть только богом или сыном бога. Поэтому так смутился и замахал руками главный жрец храма Амона, когда Александр Македонский, заговорив с ним, упомянул имя своего отца, царя Филиппа.

– Ты не должен называть своим отцом смертного человека! – воскликнул жрец. – Твоим отцом, от которого ты произошел в действительности, был бог Амон!

Когда Гай Калигула стал императором, к сонму римских богов прибавился еще один. Убежденный в своей нечеловеческой, божественной сущности, Калигула любил являться народу с символами божественности – с трезубцем, молнией или жезлом Меркурия в руках. Появляясь перед толпой для поклонения, он восходил на пьедестал и надолго замирал там, принимая пластические позы.

Желая предоставить своим подданным счастливую возможность постоянно воздавать ему божеские почести, Калигула соорудил себе храм, где была воздвигнута его статуя в натуральную величину. Ежедневно статую облекали в такие же одежды, как те, которые угодно было надеть в тот день императору. Каждый вечер жрецы совершали в храме сложный ритуал, принимали дары почитателей, совершали жертвоприношения. И на все это с высоты своего пьедестала золотыми бельмами глаз равнодушно взирала статуя императора. У ее лица было то чуть надменное, отчужденное выражение, которое, по представлению скульптора, должно было быть у бога. И теперь, подражая своему двойнику, Калигула, выходя к народу, старался придавать лицу такое же выражение.

Подобно истинному богу, Калигула был ревнив к славе и власти других небожителей. Мучимый этим высоким чувством, он повелел доставить к нему из Греции статуи наиболее прославленных богов, отпилить им головы и приделать на их место заранее изготовленные скульптурные изображения собственной головы.

Но богу надлежит общаться с себе подобными. И действительно, приближенные могли часто видеть императора подолгу беседующим со статуей Юпитера. Калигула шептал что‑то в его мраморное ухо, потом подставлял свое и слушал, потом опять шептал. В зависимости от разговора он иногда громко смеялся или же шумно ссорился с Юпитером и даже ругался.

Был ли безумен этот император? Едва ли. Во всяком случае не более безумен, чем другие властители, также окружавшие себя атрибутами божественности. Отмечая возвращение Юлия Цезаря из похода, раболепный сенат, не зная, как полнее выразить ему свой восторг, организовал пир, на котором Цезарь должен был есть и пить в обществе богов. Мраморные статуи были доставлены из храмов и возложены на ложа, усыпанные цветами. Безмолвные, привыкшие ничему не удивляться рабы разносили изысканные угощения, расставляли блюда, убирали их, разливали вина, меняли бокалы. Единственным живым человеком, возлежавшим среди мраморных сотрапезников, был Цезарь. Именно он являлся главным действующим лицом этого безумного, на наш взгляд, спектакля. И это был человек трезвого ума, осмотрительный и расчетливый политик, меньше всего похожий на сумасшедшего или маньяка!

Со времен Юлия Цезаря и до Диоклетиана пятьдесят три римских императора провозгласили себя богами.

Верили ли они сами в собственную божественность? Считал ли себя богом, например, Домициан, который потребовал, чтобы все обращения к нему начинались словами: «Государь наш и бог…»? Или он понимал, что всего лишь участвует в грандиозном маскараде, который начался задолго до него и не на нем завершится?

Что же касается тех, на кого был рассчитан этот спектакль, то они воспринимали преподносимый им фарс без тени сомнения. Современники свидетельствуют, что храмы императоров не пустели, а статуи цезарей почитались больше других богов. И когда Гораций в своих одах изображал царствующего императора Августа присутствующим на совете богов, пьющим с ними нектар или даже мечущим молнии, великий поэт не думал ни льстить, ни кривить душой. Оды его неизбежно отражали то, как видели мир он сам и его современники. А в их глазах царствующий император действительно был богом со всеми атрибутами и символами, положенными божеству.

Обожествление правителей не ушло, однако, в прошлое вместе со смертью последнего из цезарей. Еще в XVI веке испанский король Филипп II милостиво внимал мольбам своих придворных, просивших его ниспослать им долгую жизнь, здоровье и т. д.

Мольбы эти не были столь уж неожиданны. Людовик XIV, тот самый блистательный Людовик, которому приписывают знаменитое «Государство – это я», охотно творил чудеса. Он довольно успешно исцелял больных возложением рук. Во время его коронации со всех концов Франции и даже из Испании в Париж собралось 2500 больных и золотушных, жаждавших божественного исцеления. Неудивительно, что представители парижского парламента приветствовали своего короля словами: «Это собрание видит в вас живое воплощение бога».

Но это были уже последние боги. Тем, кто пришел позднее, оставалось лишь сожалеть о временах, которые минули. «Я слишком поздно родился, – признался Наполеон на следующий день после коронации. – Какая разница с античными временами! Возьмите, например, Александра Македонского. Покорив Азию, он объявил себя сыном Юпитера, а весь Восток этому поверил. А вздумай я объявить себя сыном предвечного отца, любая торговка посмеется мне в лицо!»

Сожаления французского императора понятны. Его правление пришлось на ту полосу истории, когда старое утратило свои позиции, а новое только надвигалось. Монархия со всеми ее яркими декорациями и реквизитом безвозвратно уходила в прошлое. На смену ей поднималась буржуазная республика, облаченная в строгие сюртуки государственных деятелей и мундиры высших чиновников. Привычную формулу власти – «волею божьей» – вскоре должна была заменить другая, не менее ритуальная формула – «волею народа».

Но коронованные особы были не единственными, кто указывал на небо как на причину своего высокого положения.

Многие политические деятели нашего времени чувствовали себя как бы проводниками некой воли свыше. Именно она, эта воля, наделяла их той неизъяснимой силой, которую принято обозначать словом «власть».

Английский премьер‑министр Гладстон, 50 лет своей жизни посвятивший политической деятельности, не менее неколебимо, чем цари древности, верил в божественную предначертанность своей миссии. «Я уверен, – говорил он, – что Всемогущий избрал меня для своих целей». То же испытывал и Уинстон Черчилль. «Я чувствую, – сказал он как‑то в годы второй мировой войны, – что меня, хоть я и недостоин этого, используют для некоего предначертанного плана».

Можно, конечно, утверждать, что апелляция к категориям божественного бывала вызвана тем, что правители нуждались в зтом для упрочения своей власти. Объяснение это удобно для тех, кто готов принять его, поскольку сложное оно сводит к простому, а великое – к примитивному. Но в обращении этом к божественному можно усмотреть и другой аспект: попытку найти ответ на вопрос, всегда волновавший правителей, – вопрос о природе самой власти, о причине власти человека над человеком.

Вы видите… что с людьми следует обходиться, как с собаками.

Император Павел