В поисках девушки

Мне было девятнадцать в 1965-м: брюки дудочкой, длинные волосы, почти до плеч. Каждый раз, включив радио, можно было слышать, как «Битлз» поют «Help!», и я хотел быть Джоном Ленноном, и чтобы вокруг так же визжали девчонки, а у меня всегда были наготове циничные шуточки. В тот год я впервые купил «Пентхаус» у торговца сигаретами на Кингз-роуд. Я заплатил несколько заначенных шиллингов и пошел домой, сунув его за пазуху и время от времени проверяя, не прожег ли он в моем свитере дыру.

Тот журнал давно выбросили, но я всегда буду помнить, что в нем было: взвешенные высказывания о цензуре; рассказ Х. Э. Бейтса и интервью с американским романистом, о котором я никогда не слышал; страничка моды с изделиями из мохера и узорчатыми галстуками, которые следовало покупать на Карнеби-стрит. Но лучше всего были, конечно, девушки, а лучшей из девушек – Шарлотта.

Шарлотте тоже было девятнадцать.

Все целлулоидные девушки в том давно утраченном журнале были похожи; прическа – волосок к волоску (глядя на них, казалось, ты чуешь запах лака); все они победно улыбались на камеру, а глаза искоса смотрели на вас сквозь заросли ресниц; белая помада; белые зубы; белые груди, оттеняемые бикини. Я никогда не думал о том, какие неловко жеманные позы они принимали, чтобы не показать ни завитка, ни даже тени лобковых волос, которые, впрочем, я все равно бы не заметил. Я смотрел только на бледные попки и груди и ловил их целомудренные и призывные взгляды.

А перевернув страницу, увидел Шарлотту. Она была не такой, как другие. Она была сексуальной; ее сексуальность была похожа на прозрачную вуаль или пряные духи.

Под фотографиями были слова, и, ошеломленный, я их прочел. «Восхитительной Шарлотте Рив девятнадцать… Она – юная индивидуалистка и бит-поэтесса, публикуется в журнале “ФАБ”…» Эти слова вертелись в моей голове, пока я пристально рассматривал фотографии: она позировала и надувала губки в квартире в Челси – должно быть, у фотографа, предположил я, уже зная, что она мне нужна.

Ей столько же лет. Это судьба.

Шарлотта.

Шарлотте девятнадцать.

С тех пор я регулярно покупал «Пентхаус», надеясь снова ее увидеть. Но этого не случилось. Во всяком случае тогда.

Через полгода мама нашла у меня под кроватью коробку из-под обуви и заглянула в нее. Вначале она устроила сцену, потом выбросила журналы на помойку, а потом вышвырнула меня вон. На следующий день у меня были работа и жилье в Эрлз-Корт, что получилось, если подумать, словно само собой.

Моя первая работа была в электромастерской поблизости от Эдгвэа-роуд. Все, что я умел, – менять штепсель, и в те времена люди могли себе позволить ради этого вызвать электрика. К тому же шеф сказал, что я научусь остальному прямо в мастерской.

Я продержался три недели. Моя первая работа подразумевала острые ощущения, так как мне пришлось менять штепсель у торшера в спальне киноактера, ставшего звездой благодаря ролям немногословных лондонских казанов. Когда я там появился, он был в постели с двумя куколками-недотрогами. Я сменил штепсель и ушел, и все было очень пристойно. Я даже мельком не взглянул хотя бы на сосок и уж тем более не принял предложение к ним присоединиться.

А через три недели в один и тот же день меня уволили и я потерял девственность. Это случилось в шикарной квартире в Хэмпстеде, где никого не было, кроме девицы, небольшого роста и темноволосой, на несколько лет старше меня. Я опустился на колени, чтобы поменять штепсель, а она встала на стул рядом со мной, чтобы стереть с двери пыль. Я взглянул вверх: под юбкой она носила чулки и пояс, и больше ничего, так уж мне не повезло. Вот как я узнал, что бывает потом и чего в кино не покажут.

Я потерял невинность под обеденным столом в Хэмпстеде. Сегодня вы уже не встретите служанок. Они вымерли, как вымерли в свое время мини-автомобили с прозрачной крышей и динозавры.

А после этого я потерял работу. Даже шефу, убежденному в моей чрезвычайной некомпетентности, показалось подозрительным, что я три часа менял в квартире штепсель, ну а мне вряд ли стоило рассказывать ему, что два часа из трех я провел под столом, куда спрятался, когда неожиданно нагрянули хозяева.

Потом я недолго поработал печатником, затем наборщиком, прежде чем оказался в небольшом рекламном агентстве над магазином сандвичей на Олд Кэмптон-стрит.

Я продолжал покупать «Пентхаус» с девушками, похожими на статисток в «Мстителях» и, собственно, на самом деле такими. Я читал статьи про Вуди Аллена и остров Сафо, про Бэтмана и Вьетнам, про стриптизерш, орудующих кнутом, про моду, беллетристику и секс.

На пиджаках появились бархатные воротники, а девушки стали сниматься растрепанными; в моду вошли идолы; в Лондоне увлеклись свингом; обложки журнала выходили психоделическими, и хотя в питьевой воде не было кислоты, мы вели себя так, словно она там была.

Я снова увидел Шарлотту в 1969-м, много спустя после того как перестал о ней думать. Мне даже казалось, что я забыл, как она выглядит. Но однажды шеф оставил на моем столе «Пентхаус», где ему особенно понравилась размещенная нами реклама сигарет. Мне было двадцать три, я был восходящей звездой, заведовал художественным отделом, делая вид, будто знаю, что делаю, хотя иногда так оно и было.

Я смутно помню тот номер, мне запомнилась лишь Шарлотта. Растрепанные рыжеватые волосы, вызывающий взгляд и улыбка человека, постигшего все тайны жизни и зажавшего их в прижатых к голой груди руках. Теперь ее звали не Шарлотта, а Мелани или что-то вроде того. В подписи говорилось, что ей девятнадцать.

Я жил с танцовщицей по имени Рейчел, в квартирке в Кемден-тауне. Она была самой красивой, самой восхитительной женщиной, какую я когда-либо знал, моя Рейчел. В тот день я вернулся домой пораньше, с фотографиями Шарлотты в портфеле, заперся в ванной и мастурбировал там до умопомрачения.

Вскоре после этого мы с Рейчел расстались.

Рекламное агентство быстро росло, в шестидесятые все быстро росло, и в 1971-м мне дали задание найти лицо для одежды одной фирмы. Там хотели, чтобы это была девушка, воплощающая собой сексуальность; которая выглядела бы в одежде так, словно собирается ее сорвать, если мужчина не сделает это первым. И я знал, какая девушка идеально для этого подходит.

Я позвонил в «Пентхаус», и там вначале не поняли, о чем я говорю, но в конце концов, хоть и неохотно, дали мне телефоны обоих фотографов, которые ее снимали. В редакции «Пентхауса» не были уверены, когда я о ней рассказал, что в обоих случаях это была та же самая девушка.

Я связался с фотографами, пытаясь найти ее агентство.

Они сказали, что такой модели не существует.

Во всяком случае в том смысле, чтобы ее привлечь. Можно не сомневаться, что оба они знали девушку, которую я имел в виду. Но как сказал один из них, «эта чудачка» сама у них появлялась. Они заплатили ей наличными за сессию и продали фотографии. Нет, ее адреса у них не осталось.

Мне было двадцать шесть и я был дураком. Я сразу сообразил, что происходит: меня водили за нос. Возможно, какое-то другое рекламное агентство заключило с ней контракт и, планируя большую кампанию, заплатило фотографам за неразглашение. Я ругался и кричал в трубку. Я делал неслыханные финансовые предложения.

В ответ меня послали куда подальше.

А в следующем месяце ее фото вновь появились в «Пентхаусе». Никаких психоделических дразнилок, журнал стал более классным, девочки отрастили волосы на лобках, а в глазах появилось плотоядное выражение. Мужчины и женщины заигрывали друг с другом в мягком фокусе, на природе.

Ее звали Белинда, как утверждалось в подписи, и она работала антикваром. Это точно была Шарлотта, хотя теперь ее темные волосы в пышных локонах были собраны на макушке. В подписи указывался возраст: девятнадцать лет.

Я связался со знакомым из «Пентхауса» и взял у него телефон фотографа, Джона Фелбриджа. И позвонил. Как и те двое, он талдычил, что ничего о ней не знает, но я уже усвоил урок. Вместо того чтобы кричать в телефонную трубку, я предложил ему работу на очень выгодных условиях; ему нужно было снять, как маленький мальчик ест мороженое. Длинноволосый Фелбридж, которому было под сорок и на котором были нутриевая шуба и незашнурованные парусиновые туфли, оказался хорошим фотографом. После съемки я пригласил его выпить, и мы поговорили о паршивой погоде, о фотографии, о переходе на десятичную систему [63], о его предыдущей работе и о Шарлотте.

– Так ты говоришь, видел фотографии в «Пентхаусе»? – спросил Фелбридж.

Я кивнул. Мы оба были уже навеселе.

– Я скажу тебе об этой девочке. Знаешь что? Из-за нее мне хочется забросить этот гламур и заняться чем-то стоящим. Сказала, зовут Белиндой.

– А как ты с ней познакомился?

– Я к тому и веду, разве нет? Я думал, она из агентства, понимаешь? Постучалась, я подумал: господи боже! и пригласил войти. Она призналась, что не из агентства, сказала, что продает… – Он смущенно приподнял бровь. – Ну разве не странно? Забыл, что она продавала. Может, и ничего. Не знаю. Как меня звать скоро позабуду. Я понял, что она какая-то особенная. Попросил позировать, сказал, что все будет кошерно, что я не собираюсь залезать к ней в трусики, только бы согласилась. Щелчок – вспышка! И так пять пленок. А едва мы закончили, она тут же натянула одежку и прямо к двери, вся такая из себя недотрога. Я ей: «А как же твои деньги?» А она: «Пришли по почте», – а сама по лестнице вниз – и на улицу.

– Так у тебя есть ее адрес? – спросил я, стараясь не показать, что взволнован.

– Нет! Твою мать. Я, короче, отложил ее гонорар на случай, если вернется.

В тот миг, разочарованный, я вдруг задался вопросом, настоящий у него акцент кокни [64] или просто дань моде.

– Но вот к чему я веду. Когда фотографии напечатали, я понял, что буду… ну, что до титек и всего остального, то ничего нового я не увидел. Но она _ настоящая женщина, понимаешь? И я сумел это показать. Нет-нет, теперь я угощаю. Моя очередь. Кровавая Мэри, не так ли? Я хочу сказать, что с нетерпением буду ждать продолжения нашего сотрудничества…

Но никакого продолжения не было.

Наше агентство купила более старая и солидная фирма, позарившись на наши счета. Наш логин стал составной частью логина фирмы, а еще они сохранили в штате несколько самых успешных копирайтеров, уволив всех остальных.

Я вернулся к себе в съемную квартиру и стал ждать предложений, которых не было, но однажды ночью друг подруги друга затащил меня в клуб (послушать музыку парня, о котором я ничего не знал, по имени Дэвид Боуи [65] Он был одет как космонавт, а остальные участники группы были в серебряной униформе ковбоев. Слушать я их не стал.), а следующее, что вам следует знать, – вскоре у меня была собственная рок-группа «Алмазное пламя». Если вы не бродили по лондонским клубам начала семидесятых, вы никогда о такой не слышали, хотя это была очень хорошая группа. Слаженная, лиричная. Нас было шестеро. В настоящее время двое играют в самых знаменитых группах. Один работает водопроводчиком в Уолсолле; все шлет мне открытки на Рождество. Еще двое пятнадцать лет как мертвы: ПЕРЕДОЗ. Они ушли один за другим, в течение одной недели, и группа распалась.

И я тоже. Сразу после этого я свалил, желая оказаться как можно дальше от города и того образа жизни, что мы вели. Купил небольшую ферму в Уэльсе. И был там счастлив, с овцой, козами и капустой. Я и сегодня бы жил там, если бы не «Пентхаус» и она.

Не знаю даже, откуда он взялся; однажды утром, выйдя из дома, я обнаружил в грязи, во дворе, журнал, обложкой вниз. Он был почти годовой давности. На ней совсем не было макияжа, а снимки были сделаны, кажется, в очень дорогой квартире. Впервые я увидел волосы на ее лобке, точнее, мог бы увидеть, если бы фотография не была мастерски затемнена, а небольшая ее часть вообще не в фокусе. Это выглядело так, будто она выходила из тумана.

Внизу была подпись: ее зовут Лесли, и ей девятнадцать.

С того дня я не мог уже оставаться на ферме. Я продал ее за бесценок и вернулся в Лондон в конце декабря 1976 года.

Я получал пособие, жил в муниципальной квартире, вставал к ланчу и шлялся по пабам, пока они не закрывались после полудня, читал в библиотеке газеты, а потом снова, до закрытия, обходил пабы один за другим. Жил я на пособие, а напивался за счет оставшихся сбережений.

Мне было тридцать, но я чувствовал себя много старше. Я начал жить с блондинистой девушкой-панком из Канады, которую встретил в клубе на Грик-стрит. Она была барменшей, и однажды ночью, после закрытия, она сообщила, что ее только что вытурили из ее норы, и я предложил ей свой диван. Оказалось, ей всего шестнадцать, и на диване она ни разу не спала. У нее были маленькие, как яблоки, груди, на спине вытатуирован череп, а прическа как у младшей сестры невесты Франкенштейна. Она призналась, что уже все попробовала и ни во что не верит. Она могла часами говорить о том, что мир скоро низвергнется в хаос, утверждать, что ни надежды, ни будущего у него не осталось, но трахалась она так, будто только что открыла для себя секс. И я рассудил, что это хорошо.

Когда ложилась спать, на ней не было ничего, кроме черного кожаного ошейника с шипами и грязно-черного макияжа вокруг глаз. Иногда она плевалась, то есть сплевывала прямо на тротуар, а я злился, и заставляла меня водить ее в пан-клубы, где я смотрел, как она плюется, матерится и скачет, как коза. И я почувствовал себя старым. Правда, кое-что из музыки мне нравилось: Пичез и ей подобные. Там я видел вживую «Секс пистолз» [66]. Тухлятина.

А потом девушка-панк от меня ушла, заявив, что я скучный старый пердун, а она нашла себе жутко богатого арабского шейха.

– Я думал, ты ни во что не веришь, – окликнул я ее, когда она садилась в присланный за ней «Роллс-Ройс».

– Я верю в минет за стольник и простыни из норки, – бросила она, одной рукой теребя прядь своей прически «Невеста Франкенштейна». – И в золотой вибратор. В это я верю.

И она ушла к владельцу нефтяного состояния и к новому гардеробу, а я проверил сбережения и обнаружил, что у меня за душой ни пенни. Время от времени я все еще покупал «Пентхаус». Моя душа шестидесятника была шокирована и потрясена количеством плоти, выставленной отныне на всеобщее обозрение. Нечего было додумывать, и это одновременно притягивало и отвращало меня.

И тогда, ближе к концу 1977-го, _ она появилась вновь.

Волосы у нее, моей Шарлотты, были разноцветными, а губы – темно-красными, словно она ела малину. Она лежала на атласной простыне с украшенной драгоценными камнями маской на лице и с рукой между ног, экстатическая, сводящая с ума, воплощение всего, что я хотел: Шарлотта.

Теперь ее звали Титанией, и она была украшена павлиньими перьями. Работала она, как понял я из слов, извивавшихся вокруг ее фотографий, в агентстве недвижимости на юге. Ей нравились чувствительные, честные мужчины. И было девятнадцать лет.

И черт возьми, она и выглядела на девятнадцать. А я был без средств, жил, как миллионы других, на пособие, и деться мне было некуда.

Я продал свою коллекцию пластинок и все мои книги, кроме четырех и того «Пентхауса», а также почти всю мебель, и купил довольно хорошую камеру. Потом позвонил фотографам, тем, кого знал, когда работал в рекламе, почти десять лет назад.

Большинство из них меня не вспомнили или сказали, что не помнят. А те, кто помнил, не хотели обзаводиться нетерпеливым помощником, к тому же немолодым и неопытным. Но я продолжал искать и в конце концов уговорил Гарри Блика, среброволосого гея, имевшего собственные студии в Крауч-энде и целый выводок дорогостоящих мальчиков.

Я сказал ему, чего хочу. Он не стал заморачиваться.

– Будь здесь через два часа.

– Кроме шуток?

– Через два часа. Не позже.

И я не опоздал.

В первый год я убирал студию, раскрашивал задники и выходил в местные магазинчики и на улицу, чтобы выклянчить, купить или взять напрокат необходимые атрибуты. На следующий год он позволил мне заниматься светом, устанавливать софиты, дымовые таблетки и сухой лед и готовить чай. Правда, чай я приготовил лишь однажды: у меня это получилось ужасно. Но я чертовски много узнал о фотографии.

И внезапно, в 1981 году, когда мир стал по-новому романтичен, а мне было тридцать пять, и я каждую минуту это ощущал, Блик велел мне присмотреть за студией, пока он отлучится на месяц в Марокко, на заслуженный разврат.

В том месяце она вновь появилась в «Пентхаусе». Более сдержанная и строгая, чем прежде, она поджидала меня между рекламой стерео и виски. Ее назвали Дон, но это была все та же моя Шарлотта, с сосками-бусинками на загорелой груди, темной спутанной соломкой между бесконечно длинных ног, и снимок был сделан где-то на пляже. Ей всего девятнадцать, гласила подпись. Шарлотта. Дон.

Гарри Блик погиб, возвращаясь из Марокко: на него упал автобус.

Кроме шуток, он возвращался из Кале на пароме, и полез за сигарами, которые лежали в бардачке его «мерса». Погода была отвратительная, и туристический автобус (принадлежавший, как писали в газетах и как рассказал его заплаканный приятель по шопинг-туру в Уигане) не был должным образом закреплен. Гарри раздавило прямо на его серебристом «Мерседесе».

Он всегда следил за тем, чтобы машина была идеально чистой.

Когда прочли завещание, оказалось, что старый ублюдок оставил мне студию. В ту ночь я уснул в слезах, неделю беспробудно пил, но в конце концов открылся.

С тех пор многое изменилось. Я женился. Наш брак продлился три недели, а потом мы расстались. Мне кажется, я не создан для семьи. Однажды ночью, в поезде, меня избил пьяный из Глазго, в то время как другие пассажиры делали вид, что ничего не происходит. Я купил пару водяных черепах и аквариум и поселил их в студии, назвав Родни и Кевином. Я стал неплохим фотографом. Календари, реклама, мода и гламур, маленькие дети и крупные звезды: это все была моя работа.

И однажды весенним днем 1985 года я встретил Шарлотту.

Я был один в студии в то утро, небритый и босой. У меня был свободный день, и я собирался провести его за уборкой и чтением газет. Я оставил дверь открытой, чтобы свежий воздух вытеснил запах сигаретного дыма и разлитого накануне во время съемки вина, и женский голос вдруг спросил:

– Фотостудия Блика?

– Верно, – сказал я, не оборачиваясь, – но Блик мертв. Теперь я за него.

– Я хочу попозировать, – сказала она.

Я обернулся. Она была футов пяти ростом, волосы медового цвета, оливковые глаза, и улыбка – как глоток воды в пустыне.

– Шарлотта?!

Она склонила набок голову.

– Можно и так. Хотите меня поснимать?

Я молча кивнул. Включил зонтики, поставил ее у голой кирпичной стены и сделал парочку тестовых снимков «Полароидом». Ни особого макияжа, ни реквизита, только освещение, Хассельблад и самая прекрасная девушка на свете.

Вскоре она начала снимать с себя одежду. Я ее об этом не просил. Я вообще не помню, чтобы хоть _ что-нибудь говорил. Она разделась, а я продолжал ее фотографировать.

Она все это умела. Принять позу, прихорашиваться, смотреть. Она молча флиртовала с камерой и со мной, который то стоял за камерой, то кружил вокруг и все время щелкал. Я даже не помню, чтобы делал перерывы, а ведь мне приходилось менять пленку, и день я завершил с дюжиной отснятых катушек.

Вы, наверное, думаете, что после съемки я занимался с ней любовью. Я бы солгал, если бы стал утверждать, что никогда не трахал моделек в свое время, и что, если уж на то пошло, некоторые из них не трахали меня. Но к ней я даже не прикоснулся. Она была моей мечтой; а если коснуться мечты, она лопнет, как мыльный пузырь.

И к тому же я не смог бы к ней прикоснуться.

– Сколько тебе лет? – только и спросил я, когда, надев пальто, она потянулась к сумке.

– Девятнадцать, – ответила она, не оборачиваясь, и, не попрощавшись, вышла.

Я послал фотографии в «Пентхаус». Мне и в голову не пришло послать их куда-то еще. Через два дня позвонил арт-директор.

– Классная девочка! Настоящий символ восьмидесятых. А кто она такая?

– Ее зовут Шарлотта, – ответил я. – Ей девятнадцать лет.

Теперь мне тридцать девять, а однажды будет пятьдесят, и ей все еще будет девятнадцать. Но снимать ее будет уже кто-то другой.

Рейчел, моя танцовщица, вышла замуж за архитектора.

Блондинистая девушка-панк из Канады возглавляет транснациональную сеть магазинов модной одежды. Время от времени я выполняю ее заказы. Волосы она стрижет коротко, и в них уже проглядывает седина, и сейчас она лесбиянка. Она сказала мне, что у нее все еще есть простыни из норки, но на золотой вибратор она забила.

Моя бывшая жена вышла замуж за отличного типа, владельца двух магазинов видеопроката, и они переехали в Слоу. У них мальчики-близнецы.

Не знаю, что сталось со служанкой.

А Шарлотта?

В Греции спорят философы, Сократ пьет цикуту, а она позирует для скульптуры Эрато, музы любовной поэзии и страсти, и ей девятнадцать.

На Крите она натирает груди маслом и танцует на арене с быками, а царь Минос аплодирует, и кто-то изображает ее на амфоре, и ей девятнадцать.

В 2065-м она лежит, раскинувшись, во вращающейся студии, и фотограф запечатлевает ее как эротическую гологрезу на сенсографе, который отныне хранит ее изображение, и звук, и даже запах на крошечной алмазной матрице. Ей всего девятнадцать.

А пещерный человек резкими движениями прочерчивает образ Шарлотты обгоревшей головешкой на стене пещерного храма, заполняя контуры разноцветной землей и соком ягод. И ей девятнадцать.

Шарлотта везде, во всяком месте и времени, эта неуловимая бесплотная фантазия, эта вечная девушка.

Я так сильно ее хочу, что порой испытываю боль. И тогда достаю ее фотографии и просто смотрю, спрашивая себя, почему я даже не попытался до нее дотронуться, почему не смог с ней говорить, когда она была здесь, – и не нахожу внятного ответа.

Видимо, поэтому я обо всем написал.

Этим утром я заметил, что мои виски еще больше побелели. Шарлотте все девятнадцать. Где-то там, не знаю где.