Глава 16. – Поднимите, пожалуйста, ногу, – говорит медсестра и заверяет Джима, что больно совсем не будет

Слова, как собаки

– Поднимите, пожалуйста, ногу, – говорит медсестра и заверяет Джима, что больно совсем не будет. Айлин стоит рядом. Сестра ножницами разрезает гипсовую повязку и высвобождает ногу из плена. Нога, как ни странно, выглядит на удивление чистой и аккуратной, кожа на ступне совсем мягкая. А вот на лодыжке и чуть выше кожа сухая и бледная. На пальцах еще сохранились следы зеленки. Ногти тоже побледнели, утратив розоватый оттенок.

Приходит врач и внимательно осматривает ступню Джима. Он говорит, что связки не повреждены. Айлин задает врачу разные практические вопросы – нужно ли Джиму принимать обезболивающее, какие упражнения ему следует делать, чтобы нога окончательно пришла в норму, и так далее. Для него все это ново – и то, что кто‑то искренне о нем заботится, и то, что он не может не смотреть на Айлин. Затем она отпускает какую‑то шутку насчет собственного здоровья, и все смеются, включая врача. Джиму никогда и в голову не приходило, что врачи любят шутки. Голубые глаза Айлин искрятся от смеха, зубы сверкают, даже ее пышные волосы, похоже, весело подпрыгивают. И Джим вдруг понимает: «А ведь я, пожалуй, уже почти влюбился в нее!» И это такое счастье, такое замечательное ощущение, что и он тоже смеется. И ему не нужно даже задумываться о том, почему он это делает.

Под конец медсестра заменяет гипсовую повязку у Джима на ноге на обычную, а сверху надевает мягкий пластиковый чехол, вроде носка, чтобы защитить не до конца зажившую ступню. «Ну вот, теперь твоя нога почти как новая», – говорит она.

* * *

Джим приглашает Айлин в паб, чтобы это отпраздновать. Без гипса нога кажется ему сделанной из пустоты – он ее совсем не ощущает и вынужден то и дело останавливаться и проверять, на месте ли она. Когда он расплачивается за напитки, ему очень хочется сказать бармену, что он здесь с Айлин, что она согласилась пойти с ним выпить пива, что они теперь каждый вечер так делают. Ему хочется спросить у этого бармена, если ли у него жена и что значит влюбиться. Один из посетителей бара кормит свою собаку хрустящим картофелем. Собака сидит рядом с ним на стуле, и на шее у нее пестрый шарфик. А может, думает Джим, этот человек влюблен в свою собаку? Теперь он прекрасно понимает, что существует множество разновидностей любви.

Он передает Айлин ее кружку и спрашивает:

– Хочешь хрустящей картошки?

– Да, спасибо.

Комната кружится у него перед глазами. Он вспоминает кого‑то, и этот кто‑то немного похож на собаку, Джим уже почти успевает поймать нужное слово, перед ним уже возникло соответствующее воспоминание, некая картинка, но… внезапно картинка исчезает, и перед глазами всплывает нечто совсем иное. Он так этим обескуражен, что снова чувствует головокружение. И вдруг перестает понимать, что означают слова. Он не находит в них никакого смысла. Мало того, ему кажется, что слова как бы разрезают вещи пополам, стоит ему подумать о них. Так, может, спрашивая у Айлин: «Хочешь еще картошечки?» – на самом деле он говорит что‑то вроде: «Я тебя люблю»? И она, говоря ему в ответ обыкновенное «спасибо», имеет в виду нечто иное, что должно звучать примерно как «да, Джим, я тебя тоже люблю»?

Ему кажется, что даже ковер под ногами расползается в разные стороны. Нет ничего, что на самом деле было бы именно тем, чем кажется с первого взгляда. Один человек может предложить другому хрустящей картошки, как бы говоря этим: «Я тебя люблю», но, с другой стороны, можно сказать: «Я тебя люблю», на самом деле имея в виду всего лишь то, что тебе хочется хрустящей картошки.

Язык у Джима во рту становится неповоротливым, а сам рот словно шерстью забит.

– Налить тебе водички? – спрашивает Айлин. – Вид у тебя какой‑то странный.

– Нет, все в порядке.

– А почему ты вдруг так побледнел? Прямо позеленел. Может, нам лучше уйти отсюда?

– А ты уже хочешь уйти?

– Да нет, я просто о тебе беспокоюсь. Я‑то себя отлично чувствую.

– Ну и я отлично, – говорит Джим.

Они молча пьют пиво. Он не понимает, как они вообще здесь оказались, в этом пабе. Секунду назад ему казалось, что они без слов объясняются друг другу в любви, но теперь, похоже, каждый предпочитает быть сам по себе. Джим поражен тем, как все‑таки осторожно следует обращаться со словами, и спешит исправить ситуацию.

– Помнишь, – говорит он, – ты однажды сказала мне кое‑что. Насчет потерь и утрат?

– Ах вот ты о чем! – И, немного помолчав, Айлин кивает: – Да, помню.

– Ты расскажешь, что именно ты потеряла?

– Ну, – пожимает плечами Айлин, – даже не знаю, с чего начать. Начну с мужей.

По крайней мере, они снова вернулись к обмену словами, хотя Джим понятия не имеет, о чем она говорит.

– У меня было два мужа, – говорит Айлин, скрестив на груди руки. – Первый то ли продавал телевизоры, то ли чем‑то торговал по телевизору. Мы с ним прожили тринадцать лет, а потом однажды он кому‑то позвонил, они некоторое время болтали о всякой ерунде, потом он продал этой женщине квартиру на паях, и вот тут‑то, как оказалось, и была собака зарыта. Они сбежали в Коста‑дель‑Соль. А я после этого долго жила одна. Мне не хотелось снова страдать, снова испытывать боль. Затем, несколько лет назад, я сдалась. Вышла замуж. Этот муж сбежал через полгода. По всей видимости, жить со мной действительно невозможно. Я скриплю зубами по ночам. Я храплю. Он попробовал перебраться в соседнюю комнату, но тут выяснилось, что я еще и хожу во сне.

– Какой стыд!

– Что я во сне хожу?

– Что он тебя из‑за такой ерунды бросил!

– С’est la vie[58]. Теперь о моей дочери.

Когда Айлин произносит слово «дочь», лицо ее будто сжимается и застывает – такое впечатление, будто кто‑то положил ей на голову что‑то тяжелое и приказал не двигаться. Поскольку Джим ни о чем ее не спрашивает и вообще не говорит ни слова, она смотрит на него и спрашивает, слышал ли он, что она только что сказала. И он говорит, что прекрасно все слышал, и кладет свою руку на стол рядом с ее рукой – именно так сделала тогда та милая женщина, социальный работник, объясняя ему, как быть таким, как все, и как заводить друзей.

– Однажды Ри просто взяла и ушла из дома. Ей было всего семнадцать. Я купила ей на день рождения браслетик – знаешь, такой серебряный, со всякими амулетиками. Она сказала, что только сходит в магазин на углу и сразу вернется. А перед этим мы с ней повздорили по очень глупому поводу. Из‑за мытья посуды. В общем, домой она так и не вернулась. – Айлин берет кружку и медленно пьет пиво, потом столь же неторопливо вытирает губы.

Джим ничего не понимает. Ему совершенно непонятно, как соединить те картинки, что сложились у него в голове после рассказа Айлин – о ее дочери, походе в магазин на углу и серебряном браслете с амулетами, – с тем, что ее дочь так и не вернулась назад. Айлин осторожно придвигает подставку вместе с пивной кружкой к самому краю стола и старательно выравнивает по этому краю одну из сторон подставки, она все двигает и двигает эту подставку, все поправляет ее, одновременно продолжая говорить. Она говорит Джиму, что с того дня своей дочери больше не видела. Что она очень долго ее искала, но найти так и не сумела. Иногда на нее находит, говорит она, и среди ночи ей вдруг становится ясно, где Ри, тогда она садится в машину и едет туда. Но оказывается, что она в очередной раз ошиблась. Она никогда ее не находит. Айлин берет в руки картонную подставку, которую так старательно выравнивала вдоль края стола, и рвет ее на мелкие кусочки.

– Единственное, чего я хочу, Джим – это знать, что ей ничто не угрожает, что она в безопасности. Вот только никогда я этого, видно, не узнаю.

Пальцы Айлин впились в край стола. Она говорит: «Извини, но я сейчас, кажется, заплачу». Он спрашивает, может, ей что‑нибудь принести – стакан воды или что‑нибудь покрепче? Но ни того, ни другого ей не нужно. Она просто хочет, чтобы он с нею посидел.

Сперва ему невыносимо трудно смотреть на нее. Он слышит те короткие резкие вздохи, что предшествуют рыданиям, и ему хочется вскочить и убежать. Он видел плачущих людей в «Бесли Хилл». Иногда они просто бросались на пол, точно дети, и приходилось их обходить. Но совсем другое дело – быть свидетелем того, как Айлин борется с тяжкой душевной болью. Джим вертится на стуле, пытаясь высмотреть бармена или того человека с собакой, но оба куда‑то исчезли. Ему бы очень хотелось что‑нибудь дать ей, но у него ничего нет, нет даже бумажного носового платка. Он может только сидеть с нею рядом. Айлин по‑прежнему крепко держится руками за стол, а ноги широко расставила, словно готовясь к еще более тяжким ударам. Из глаз у нее ручьем льются слезы, стекая по щекам, но она даже не пытается их вытереть, она просто сидит, терпит свою боль и ждет, когда эта боль хоть немного ослабеет. И, глядя на Айлин, Джим чувствует, что и у него щиплет глаза, хотя с тех пор, как он в последний раз плакал, прошло уже очень много лет.

Когда слезы иссякают, Айлин вытирает мокрое лицо и с улыбкой говорит:

– Хочешь, покажу тебе ее фотографию?

И она вдруг становится страшно деловитой, копаясь в своей сумке‑торбочке. Выуживает оттуда и выкладывает на стол кожаный кошелек, ключи от машины, ключи от дома, щетку для волос…

– Вот! – Пальцы у нее дрожат, когда она раскрывает потертый вкладыш из голубого пластика. Внутри за прозрачным окошечком виднеется проездной на автобус. Проездной давным‑давно устарел, но на поблекшей фотографии еще можно рассмотреть веснушчатое лицо, белую кожу, оленьи глаза и гриву густых рыжих волос. Эта девушка – безусловно, часть самой Айлин, но ее хрупкая, юная часть. Та часть, о существовании которой Джим порой догадывался, но никогда не видел. – Видишь, какая? Чтоб меня черти взяли!

Айлин пытается взять его за руку, но на это он пока не способен. И сам он взять ее за руку тоже пока не может. И она кладет свою руку на прежнее место, а потом спрашивает:

– Итак, что случилось с твоим другом? С тем, о котором ты мне говорил? И что такого ты сделал, Джим? Что такого ужасного ты мог сделать?

Он открывает рот, но не может выговорить ни слова.

– Можешь не торопиться, времени у меня сколько хочешь, – говорит Айлин. – Я подожду.