В доме Париса

Поздно вечером, когда мой друг Кисеей пришел ко мне в комнату поговорить о сегодняшних событиях, я рассказал ему о встрече с Еленой. По ею лицу я видел, что он сомневается в правдивости моего повествования, но в конце концов мне удалось его убедить. Удивлению Киссея не было границ.

— Значит, ты привлек саму Елену! Счастливчик Идей!

— Слушая тебя, Кисеей, — отозвался я, — можно подумать, будто Елена — единственная женщина в мире.

Такая уж великая честь быть ею замеченным?

В этом я не был искренен. Ныне дни моей молодости позади, и я могу смеяться над собственной глупостью. Если мои тщеславие и лицемерие нельзя простить, то их, по крайней мере, можно понять.

Я считал величайшей честью быть замеченным Еленой. Какой молодой человек на моем месте думал бы иначе? Она была красой и гордостью Греции и стала признанным эталоном женской красоты. К тому же Елена ранее являлась царицей Спарты и могла стать ею вновь. Хотя я мог притворяться перед моим другом Киссеем, у меня кружилась голова от восторга при мысли, что я привлек ее внимание.

Добавлю в качестве оправдания, что мой случай отнюдь не был беспрецедентным. Елена притягивала к себе мужчин, как магнит — железо. Я уже забыл Брисеиду[46]. Елена ничего мне не обещала, но я надеялся на многое и решил сделать для нее все возможное в истории с жертвоприношением Афродите.

Мой отец Дар, бывший жрецом Гефеста, не стал мне препятствовать, а Оилея я умиротворил обещанием устроить второй праздник Аполлона. Я ожидал определенного противодействия со стороны царя Приама, но на аудиенции, которой я добился следующим днем, он заявил, что предоставляет все подобные дела на усмотрение своего вестника. Вечером жертвенные животные были доставлены в храм Гефеста, где начались приготовления к церемонии.

Я решил лично сообщить обо всем Елене, считая это удобной возможностью возвысить себя в ее глазах, потому на следующее утро направился через двор прямо к дому Париса.

Благодаря моему официальному положению, меня пропустили, не задавая вопросов, и я двинулся по коридору к лестнице, ведущей к верхним комнатам. Но, поднявшись, я внезапно услышал женский голос:

— Дальше идти нельзя.

Я остановился без особых возражений. Шагах в двухстах передо мной стояла девушка чисто грейского[47]типа, с грациозной гибкой фигурой и соблазнительной оливковой кожей. Пока я стоял, размышляя о том, кто она и почему я не видел ее раньше, девушка повторила:

— Дальше идти нельзя.

— Почему? — осведомился я.

— Это запрещено.

— Тебе известно, что я вестник царя Приама?

— Дальше идти запрещено, — снова сказала она.

— Но я должен повидать Елену Аргивскую, жену Париса.

— Это невозможно. Елена сейчас с Парисом и его братом Гектором. Их нельзя беспокоить.

— Где они?

— Там. — Девушка указала на тяжелый расшитый занавес, прикрывающий дверь справа.

Внезапно мною овладело неудержимое желание узнать, о чем говорят за этой дверью. Очевидно, это объяснялось главным образом всего лишь любопытством, но к нему примешивалась мысль, что неплохо быть в курсе отношений Париса с женой. Ходили слухи, что последнее время они не слишком довольны друг другом. Выяснить это было бы на пользу моим планам. Я задумчиво посмотрел на стоящую передо мной девушку:

— Ты говоришь, что Парис и Гектор сейчас с Еленой?

— Да.

— И их нельзя беспокоить?

Она кивнула. Я сменил тему:

— Ты ведь из Грей, не так ли?

Девушка продемонстрировала белые зубы в довольной улыбке:

— Как ты догадался?

— Нужно быть слепым, чтобы этого не видеть. Красота, подобная твоей, приходит только из долины прямой реки и золотистых холмов. — Я шагнул к ней. — Ты служишь Елене? Как твое имя?

— Меня зовут Гортина. Я прислужница Елены. — Ее лицо слегка потемнело — на светлой коже это был бы румянец, — и она добавила: — Я рабыня. Уже четыре года я в Трое. А ты знаешь Грею?

— Очень хорошо. У тебя красивое имя, Гортина, и красивое лицо. На тебя приятно смотреть. — Подойдя к девушке, я потрепал ее по подбородку и обнял за талию.

— Нет-нет! — вскрикнула она, отпрянув, но я обхватил ее другой рукой и привлек к себе. — Что тебе нужно?

— Ты отлично знаешь, Гортина.

— Но я не могу поверить…

— Разве ты потеряла свое зеркало? Не отталкивай меня.

— Помоги мне, Афродита! — взмолилась девушка, стараясь не повышать при этом голос.

— Неподходящая молитва, — усмехнулся я.

— Что тебе нужно, Идей?

— Мне нужна ты.

Внезапно она расслабилась в моих объятиях и посмотрела на меня широко открытыми глазами:

— Ты заберешь меня отсюда?

— Разумеется. Больше ты не будешь рабыней Елены.

— Когда?

— Скоро. Через пять дней.

— Так долго ждать?

— Можешь рассчитывать на меня, Гортина. Но ты должна пропустить меня туда. — Я указал на дверь, прикрытую расшитым занавесом. — Мне нужно слышать, что говорит Гектор. Не спрашивай почему — ты не поймешь; это государственное дело.

Гортина отшатнулась:

— Это невозможно! Я не посмею!

В конце концов мне с трудом удалось убедить ее.

Бедняжку нельзя было упрекать за измену долгу — такой красавице нелегко четыре года быть рабыней Елены. Я не собирался выполнять свое обещание забрать ее, но она этого не знала, а узнав впоследствии, доказала, что она смелая девушка и истинная дочь Грей.

Самое главное, мне позволили войти незаметно. Ободряюще кивнув испуганной Гортине, я потихоньку проскользнул в дверь.

Войдя, я едва сдержал крик изумления. Парис не пожалел трудов и расходов на устройство гнезда для своей греческой птички. О роскоши и великолепии покоев Елены говорили много, но действительность превзошла все описания.

Желтый и белый мрамор был повсюду, а красным мрамором были инкрустированы скамьи из слоновой кости. На стенах висели дорогие шелковые ткани. В центре комнаты бил миниатюрный фонтан, украшенный четырьмя рельефами из паросского мрамора[48].

Все это я заметил с одного взгляда, ибо мое внимание сразу же привлекли голоса в соседней комнате.

Бесшумно двинувшись в этом направлении, я спрятался за занавесами алькова, неподалеку от двери.

Здесь я мог четко различать голоса — вернее, голос Гектора.

— Ты жалкий и бессовестный человек, Парис! — говорил любимый сын Приама. — Из-за тебя мы воюем, из-за тебя наши друзья усеивают поле битвы своими мертвыми телами, из-за тебя плачут жены и дети Трои!

Отправляйся сражаться, покуда город не сожгли вместе с тобой!

Гектор умолк, и послышался голос Париса, но он говорил так тихо, что я не мог разобрать слова. Впрочем, угадать их смысл не составляло труда. Парис всегда умел найти для себя оправдание. Он горько сожалеет о бедах, которые навлек на Трою и Приама, но он советовался с оракулом[49]Аполлона и получил указание не искать сражений; к тому же у него болит зуб и так далее. Право, этот человек был способен на любую низость, спасая свою шкуру.

Но вскоре стало ясно, что Парис перестарался, так как его прервал протестующий голос Елены:

— Ты лжешь, Парис! Боги предсказывали мои бедствия! О, почему они соединили меня с этим презренным трусом, а не с отважным и благородным человеком, способным защитить мою честь своими подвигами?

Прочь с моих глаз, Парис! А ты, мой дорогой брат Гектор, останься со мной и отдохни немного.

После недолгого молчания вновь послышался голос Гектора, вслед за Еленой осуждающего брата. Он добавил, что у него нет времени отдыхать — ему нужно найти Андромаху и возвращаться на поле битвы.

Съежившись в углу алькова, я услышал его тяжелые шаги на расстоянии вытянутой руки.

Как только их звук смолк, я снова выглянул из алькова и едва не был обнаружен, так как занавеси перед проходом в соседнюю комнату внезапно раздвинулись и оттуда вышел Парис в сверкающих доспехах и с хмурым видом. К счастью, он не заметил меня, и я снова скорчился в углу, оставаясь там, покуда не прошло достаточно времени, чтобы Парис вышел из дому. После этого я храбро шагнул в коридор из своего убежища и громко окликнул:

— Елена Аргивская! Идей хочет видеть тебя!

Из комнаты послышался удивленный возглас, вслед за этим занавеси раздвинулись вновь и появилась Елена.

Она была облачена в свободную белую мантию, скрепленную поясом на талии; руки оставались обнаженными; белые ноги виднелись между ремешками сандалий, а золотистые волосы опускались почти до пола. Несколько секунд она молча смотрела на меня, потом резко осведомилась:

— Что тебе нужно? Как ты вошел?

Я шагнул вперед и улыбнулся:

— Таково твое гостеприимство? Два дня я трудился ради тебя, твои пожелания выполнены, а ты приветствуешь меня словами: «Что тебе нужно?»

— Но как ты сюда вошел? — повторила Елена, сдвинув брови. — Где мои прислужницы? Почему мой дом открыт, как общественный храм? Говори!

— Афродита сделала меня невидимым для всех, кроме тебя, — с усмешкой ответил я.

— Это дурная шутка, Идей. Когда месть богов настигнет тебя, ты быстро растеряешь свой хвастливый юмор.

Но я не ослышалась, мои пожелания выполнены?

— Да. Церемонию твоего жертвоприношения проведет жрец Гефеста. Жертвенные животные сейчас в его храме.

— Вот как? — Ее лицо осветила улыбка. — Поделом Оилею! Этого было трудно добиться? Что сказал царь Приам?

— Ничего. Он все предоставил мне. Откровенно говоря, все прошло на удивление легко. Но, как ты говоришь, я, возможно, вызвал гнев Зевса.

— Отлично. — Елена пригласила меня в свои покои, и я повиновался.

Если я нашел наружное помещение великолепным, то что можно было сказать о ее личной комнате? Каждый предмет здесь свидетельствовал о неуемном стремлении к роскоши. Комната была меблирована в раннеспартанском[50]стиле — господствовали продолговатые линии и белый цвет, за исключением скамей и сундуков, инкрустированных пурпурными жемчужинами Крита.

Большие мягкие подушки едва позволяли ногам касаться пола. Туалетные сосуды были из золота; в оконных нишах стояли высокие нисирские вазы, наполовину скрытые складками занавесей с вытканными на них изображениями грациозных лебедей и красивых женщин.

На мраморных рельефах стен, окаймленных блестящими золотыми лентами, были вырезаны батальные и любовные сцены.

В центре помещения находился миниатюрный алтарь на пьедестале, окруженный четырьмя скамьями из белого мрамора и слоновой кости. На скамьях в беспорядке лежали подушки, покрытые дорогими разноцветными тканями.

Подойдя к скамье, Елена села рядом со мной на подушки. На ее лице было беспокойное выражение, которое было вполне оправдано. Она думала о том, слышал ли я ее разговор с двумя сыновьями Приама.

Я решил сразу же ее успокоить.

— Говорят, что влюбленный не останавливается ни перед чем, — начал я. — До этого утра я не осознавал всю правду этого изречения.

Елена вопрошающе посмотрела на меня:

— О чем ты?

— Совсем недавно я слышал кое-что не предназначенное для моих ушей.

— Значит, ты слышал…

— Все.

— Ты удивляешь меня, Идей. Это недостойно.

— Я же сказал, что влюблен. Это мое оправдание.

К моему удивлению, Елена рассмеялась.

— Влюблен! — воскликнула она. — Нет, Идей, ты не влюблен. Ты слишком эгоистичен, чтобы даже понимать значение этого слова. Если ты и влюблен, то только в золото твоего отца.

— Ты смеешься надо мной, — мрачно буркнул я.

— Верно, — согласилась она и снова засмеялась.

— В таком случае Елена оскорбляет саму себя. Я всегда считал себя неспособным влюбиться, пока не увидел тебя. Я смеялся над усилиями Париса заполучить тебя, смеялся над героической борьбой Менелая за то, чтобы вернуть тебя в Спарту. Но, увидев тебя, я перестал смеяться. Эта нелепая война недостойна твоей красоты. Они сражаются утром, а потом отдыхают целую неделю. Ни женоподобный Парис, ни грубый Менелай, ни даже воины вроде Гектора и Ахилла или советники вроде Энея не для тебя.

— В самом деле? — Елена притворно вздохнула — в глазах у нее мелькнули насмешливые искорки. — Если никто из них не для меня, значит, я не должна вообще иметь мужчину?

— Остается Идей, — отозвался я, ударив себя в грудь.

— Но ведь ты тоже воин.

— Я перестал им быть.

— Кем же ты себя называешь?

— Философом.

— Философом? Что это значит?

— Философ — тот, кто смеется над всеми людьми, включая себя, потому что он их понимает.

— Полагаю, включая и женщин?

— Да. Всех, кроме одной. В моем случае это ты.

— Забавно! Право, мне нравится слушать твои речи.

Но ты пока еще не должен называть меня по имени.

— Значит, я могу надеяться? — энергично осведомился я, схватив ее за руку.

Елена убрала руку, но мягко и с улыбкой.

— Ты дерзок, — промолвила она, но в голосе ее не слышалось недовольства. — Кажется, ты забыл, что я — Елена Аргивская, супруга Париса. Сейчас я хочу поговорить с тобой о жертвоприношении Афродите.

Пришлось согласиться. Я сообщил ей количество жертвенных животных и описал сосуды для вина. Елена радовалась, уверенная, что жертва будет принята благосклонно.

Воспользовавшись случаем, я заговорил о нелепых суевериях религии и о том, что ее мифы коренятся в прославлении героев древности, которые были простыми смертными.

— Тебе меня не убедить. — Елена покачала головой и беззвучно забормотала молитву. — А что ты скажешь о золотом яблоке, присужденном Афродите[51]? — спросила она. — По-твоему, Парис смог бы выманить меня из Спарты без обещанной помощи богини?

— Ты отлично знаешь, что все это было подстроено, — с презрением сказал я. — Мой друг Кисеей по меньшей мере раз двадцать в беседах с Парисом касался истории с яблоком, и тот каждый раз увиливал и старался сменить тему. «Ты в самом деле видел Афродиту?» — допытывался Кисеей. «Нет». — «Тогда что же ты видел?» — «Я видел яблоко». Подумать только, что люди вроде Энея притворяются, будто верят в эту чушь!

— Нельзя отвергать богов, — повторила Елена дежурную фразу жрецов.

Но я не собирался спорить с ней о религии и снова попытался вытянуть из нее признание. Однако Елена, осторожная, как и все греки, ни в чем не признавалась и ничего не обещала. Она не могла отрицать, что я отлично справился с ее поручением, но ограничивалась словами, что мне рано рассчитывать на ее благодарность, еще придет время.

— Но, Елена, как ты можешь просить меня ждать, видя мое нетерпение? Клянусь богами, разве я не сказал, что люблю тебя?

— Эта клятва в твоих устах звучит фальшиво, Идей.

— Тогда клянусь моим поясом, памятью Фегея, золотом моего отца!

— Ха! Это на тебя похоже. Как бы то ни было, давай подождем. Ты слышал, что я говорила Парису, и, следовательно, знаешь, что я думаю о нем. Он трус и баба.

Я скучаю, а ты кажешься мне забавным. Ты умеешь петь?

— Немного.

— А греческие песни?

— Я их знаю.

Елена дернула шнур, и, когда через минуту появилась Гортина, она велела ей принести лиру. Потом Елена лениво откинулась на подушки, и я начал петь «Гимн Астиаха».

Гортина стояла рядом, устремив на меня вопрошающий взгляд.