Правительница, чуть было не ставшая императрицей 2 страница

Даже начавшаяся Русско-шведская война не была использована генералиссимусом и президентом Военной коллегии для упрочения своего положения. О его участии в командовании боевыми действиями русских войск даже не шло речи. Самое большее, на что он мог рассчитывать, - это руководить смотром войск накануне похода и давать необходимые распоряжения по военному ведомству о подготовке армии к походу.

Брауншвейгские дипломаты сообщали, что Анна не приглашала мужа на обсуждение важнейших дел с сановниками, порой не пускала его в свою спальню и подолгу не обедала с ним за одним столом. О раздельной жизни супругов есть множество свидетельств. Фельдмаршал Миних не удержался и зачерпнул в свои мемуары немного грязцы, сообщив нам, что правительница часто виделась с графом Линаром в Третьем Летнем саду, выходившем некогда почти к Аничкову мосту. А к этому саду примыкал дом, в котором остановился Линар. Туда и отправлялась правительница всегда в сопровождении фрейлины Менгден, которую там, в особом павильоне, якобы пользовали привозными минеральными водами. Попытки же принца Антона Ульриха проникнуть в сад и попить целебной водички пресекались неприступными часовыми у ворот. О том же писал в 1741 году Шетарди, только вместо Антона Ульриха он упоминал цесаревну Елизавету Петровну, которая тоже жила неподалеку от сада и как-то решила прогуляться по его аллеям, но наткнулась в воротах на сурового «невпускалу»-гвардейца. Оказалось, что туда пропускают, кроме правительницы и фрейлины Менгден, только графа Линара.[293]А так как Шетарди часто встречался в то время с Елизаветой, сведения в его донесении могли быть из первых рук.

Приведенной выше сплетни Миниху показалось мало, и в своих мемуарах он еще добавил: «Летом она приказывала ставить свою кровать на балкон Зимнего дворца, выходивший на реку, хотя при этом ставились и ширмы, чтобы скрыть кровать, однако со второго этажа домов, соседних ко дворцу, можно было все видеть».[294]Что же видел сосед Анны Леопольдовны (а им как раз в то время был сам Миних), мемуарист скромно умалчивает, хотя о романе правительницы с графом Линаром, польско-саксонским посланником, известно многое и из других источников.

Выше уже было сказано, что посланник в 1736 году был отозван своим королем по просьбе русского правительства, и причина гнева императрицы Анны Иоанновны заключалась в том, что графа заподозрили в связи с юной принцессой Анной Леопольдовной. Но первая любовь не была забыта. Как только Анна Леопольдовна стала правительницей, польско-саксонский двор, по просьбе русского двора, вновь отправил Линара в Петербург. Он приехал в начале 1741 года, и почти сразу же ему была дана аудиенция для вручения верительных грамот - другие посланники порой ждали этого месяцами. С тех пор он стал часто бывать в императорских покоях - по утверждению Шетарди, ежедневно. Обычно он приходил в апартаменты Юлии Менгден, и, по словам ее служанки, «принцесса Анна туда ж прихаживала».[295]Шетарди, всегда ревниво следивший за успехами своих коллег при дворе, утверждал, что на одном из таких частных свиданий правительница возложила на графа Динара орден Святого Андрея Первозванного. Для всех других дипломатов и прочих неосведомленных о тайном награждении стало полной неожиданностью, когда вскоре Динар дал обед всем кавалерам этой высшей награды России.[296]

Больше всех возвышением Динара был недоволен принц Антон Ульрих. Он помнил, с каким пренебрежением относился к нему Динар в 1735 году, когда принц безуспешно искал близости с принцессой. Более того, в бумагах арестованного Бирона обнаружились письма Динара к фавориту, в которых саксонский посланник просил регента не допустить брак Анны Леопольдовны и Антона Ульриха.[297]Попутно замечу, что документы из архива Бирона доставили немало неприятностей самым разным людям при дворе. Довольно быстро Динар приобрел при дворе правительницы такое значение, что стал играть роль фаворита. Цесаревна Елизавета жаловалась Шетарди «по этому поводу на надменные манеры, появляющиеся уже у Динара».[298]Перед своим отъездом в Дрезден (он ездил домой, чтобы уйти в отставку и, уже свободным от посольских обязанностей, вернуться к Анне Леопольдовне) в начале сентября 1741 года Динар получил от правительницы подарки исключительной ценности. По данным Шетарди, это были в основном бриллианты, которые оценивались в сумму 150 тысяч рублей.[299]

* * *

Все мемуаристы пишут, что к правительнице «допускались одни только друзья и родственники фаворитки или иностранные министры, приглашенные составить партию в карты великой княгине» (Манштейн),[300]что «приятнейшие часы для нее были те, которые она в уединении и в избраннейшей малочисленной беседе проводила» (Эрнст Миних).[301]Миних-отец писал, что эти компании собирались за картами, до игры в которые правительница была большая охотница. Из описания мебели дворца Анны Леопольдовны часто упоминаются ломберные столики, обитые золотым позументом, которые часто подновляют и меняют. К картам Анна Леопольдовна пристрастилась еще при дворе Анны Иоанновны, при которой без карточной игры не обходился ни один свободный вечер. Известно, что Бирон был заядлый картежник и всячески поддерживал интерес к игре у императрицы, которая обычно много проигрывала. Так карточная игра как тихое вечернее развлечение перешла и к правительнице. Об этом даже написано в газете: «Санкт-Петербургские ведомости» - единственный тогда печатный орган - в номере 66 сообщал, что 13 августа 1741 года, после торжественного обручения штатс-фрейлины Юлианы Менгден с саксонским посланником Динаром, в присутствии правительницы и ее супруга, «их императорские высочества и его светлость принц Людвиг Брауншвейгский сели в карты играть».

Игра устраивалась обычно в комнатах ближайшей подруги правительницы и ее фрейлины Юлии Менгден или, как презрительно звала ее императрица Елизавета Петровна, Жулии или Жульки. Эта «пригожая собой смуглянка» никогда не расставалась с правительницей. Как было записано в дневнике принца Людвига Эрнста, Юлия «не оставляет правительницу одну ни на мгновение, даже если у нее Антон Ульрих и даже если они лежат в постели, она без смущения входит к ним».[302]Бирон, отвергая обвинения в оскорбительных высказываниях об Анне Леопольдовне, говорил на следствии, что он не утверждал, будто бы правительница беспутна: «…тому статься невозможно, а говорил я, как и прежде мною показано, что она каприжесна или упряма: Ея императорское высочество кушает одна с фрейлиною фон-Менгденовою, а пристойнее б было с супругом своим (мы знаем из мемуаров Миниха, что „пристойный“ Бирон всегда обедал с женой Бенигной Готлиб и… с императрицей - своей любовницей, которая на обед всегда приходила в покои герцогской четы. - Е. А.), и оная-де фрейлина у Ея императорского высочества в великой милости состоит и она ж в делах, касающихся до правительства, мешаться будет: сие, может быть, я, таким образом, сказывал, и для того подданейше прошу прощения, а оное говорено не из злости».[303]

Вечерами подруги занимались также рукоделием: вязали, а после свержения регента спарывали золотой позумент с драгоценных камзолов Бирона и его сына, чтобы отправить его на переплавку.[304]Юлия была особой вполне посредственного ума, получила воспитание, типичное для лифляндской немки, удел которой - выйти замуж за небогатого барона и экономно вести хозяйство. Между тем степень доверия правительницы к своей подруге была высочайшей. Юлия была в курсе всех государственных дел; когда к ней пришел упомянутый выше советник Тимирязев, заметивший недостатки в законе о престолонаследии, и принес манифест, в котором он их заметил, фрейлина ему отвечала: «У нас все это есть, мы знаем, постой-ка здесь» - и ушла посоветоваться с правительницей.[305]Сохранился удивительный для XVIII века парный портрет: годовалый император Иван Антонович сидит на коленях… фрейлины Юлианы фон Менгден. Возможно, портрет писался после того, как в первый день рождения императора младенец был внесен в парадный зал именно Юлией Менгден.

Как только Анна Леопольдовна стала правительницей, баронесса Юлиана Магнусовна тотчас выписала из Лифляндии свою мать. Через час после приезда старушки к ней явилась с визитом сама правительница - событие в придворной жизни беспрецедентное.[306]Всего при дворе Анны Леопольдовны оказался, кроме самой Юлии, целый выводок прибалтийских баронов Менгден: Анна Доротея - сестра Юлии и супруга Миниха-младшего; вторая сестра Якобина (Бина), фрейлина Анны Иоанновны, а потом Анны Леопольдовны, и наконец мать Юлии. Она явилась в Россию с младшей дочерью Авророй, ставшей сразу же по приезде камер-фрейлиной правительницы, и сыном Густавом Иоганном, пожалованным в камер-юнкеры и ротмистры Конной гвардии. Одновременно Юлия получила в Лифляндии богатое поместье.

Отношения Анны Леопольдовны и Юлии были необычайно близкими, и эта близость бросалась в глаза многим. Финч, хорошо знавший всю карточную компанию, писал, что любовь Анны к Юлии «была похожа на самую пламенную любовь мужчины к женщине», что они часто спали вместе. У автора нет желания углубляться в сомнительные предположения на сей счет: например, сам по себе этот факт может означать, что во дворце частенько бывало холодновато и женщины для тепла ложились вместе. Но точно известно, что с весны при дворе и среди дипломатов заговорили о предстоящем браке Линара и Юлии. Намерение это не было осуществлено из-за переворота, хотя в августе 1741 года нареченных успели обручить. Правительница подарила жениху бриллианты, некогда принадлежавшие Бирону, а подруге пожаловала несметное число драгоценностей (что впоследствии очень волновало и нервировало Елизавету Петровну) и полностью обставленный дом в Петербурге.[307]Прусский король, всегда чуткий к успехам чужих фаворитов и фавориток, прислал Юлии Менгден со своим посланником Мардефельдом усыпанный бриллиантами портрет королевы Прусской. Тот, кто знает о сексуальной ориентации великого короля, невольно усмехнется символике этого подарка - королева Елизавета Христина Брауншвейгская всегда жила вдали от мужа и годами не видела супруга.

Цель предстоящего брака, как считали наблюдатели, состояла в том, чтобы прикрыть им любовную связь правительницы с фаворитом. Шетарди, который выуживал все сплетни и слухи, циркулировавшие в столице, был убежден, что готовится новый вариант любовного треугольника: так некогда Бирон, оставаясь фаворитом императрицы Анны, формально состоял в фиктивном браке с баронессой Б. Г. Трейден, а оба сына Бирона - Петр и Карл - «бесспорно дети царицы Анны».[308]Последнее утверждение кажется близким к истине, особенно если вспомнить Карла, которого в 1730 году, тогда еще двухлетним малышом, курляндская герцогиня увезла с собой в Россию, куда ее позвали на царство верховники, и с которым нянчилась, как с собственным ребенком. В принципе, можно допустить возможность фиктивного брака Юлии и Динара как принятого в то время прикрытия для любовников. Такие «маскировочные» браки не раз заключались в истории правящих династий. Шетарди (и в этом с ним был согласен австрийский посланник маркиз Ботта) сомневался в успехе этой затеи, считал, что Анна Леопольдовна «не обладает опытностью, чтобы скрывать и вести тонкую интригу, она руководствуется лишь примером покойной царицы и будет держаться того же образа действий». Впрочем, перемывая косточки главным персонам русского двора, дипломаты полагали, что эта комбинация продержится недолго - Юлия слишком глупа, «чтобы захотеть находиться в таком положении, в каком была супруга Бирона».[309]Впрочем, не следует, вслед за Ботта, недооценивать правительницу, прекрасно все понимавшую. На придворном балу в сентябре 1741 года Елизавета рассказывала Шетарди, как ей, «смеясь, сообщала недавно правительница, что здесь, наверное, скоро распустят слухи, что граф Динар и фрейлина Менгден - новые герцог и герцогиня Курляндские».[310]Летом бывший дом Бирона, стоявший на Дворцовой набережной, срочно переделывали для молодоженов. Там по указу правительницы от 5 ноября 1741 года было приказано убрать спальню малиновым штофом с золотым позументом и «двуспальную кровать из такого же штофу… таковым фасоном, какова сделана была в 1740 году для Ее императорского высочества штофная желтая». Все это было пожаловано госпоже Менгден правительницей.

Динар был в курсе государственных дел и перед своим отъездом участвовал в совете у Остермана, проходившем в присутствии Антона Ульриха. Обсуждали вопрос о заговоре Елизаветы, причем принц был с Динаром единодушен - тот предлагал, не долго думая, арестовать цесаревну.[311]В начале сентября 1741 года Динар уехал в Дрезден, чтобы вернуться в Россию и стать при Анне Леопольдовне обер-камергером. Как известно, при Анне Иоанновне этот ключевой в придворной иерархии России чин имел как раз фаворит императрицы Бирон.

Близость правительницы с Динаром не вызывает сомнений. Шетарди видел записку Динара к правительнице, перехваченную людьми Елизаветы Петровны. Тон и содержание ее не оставляли сомнений относительно истинного характера этой связи. Два сохранившихся письма правительницы к Динару не менее выразительны. Из писем отчетливо видно, что брак Динара с Юлией действительно мыслился как прикрытие, причем прикрытие прозрачное. «Я Вас поздравляю с прибытием в Лейпциг, - пишет Анна Леопольдовна 13 октября 1741 года, - но я буду удовлетворена по-настоящему, лишь узнав о том, что Вы находитесь на пути назад. Если Вы не получили писем из Петербурга, пеняйте на Пецольда (саксонский дипломат. - Е. А.), который их неверно адресовал. Что же до Юлии, то как Вы можете хотя б на миг допустить сомнения в ее (моей)[312]любви и в ее (моей) нежности, после всех доказательств, которые были Вам даны ею (мною). Если Вы ее (меня) любите, никогда не делайте ей (мне) подобных упреков, коль скоро ее (мое) здоровье Вам хоть немного дорого… У нас будет маскарад 19 и 20 числа сего месяца, но я не думаю, что смогу (без Вас, мой дорогой) насладиться от души этим развлечением, поскольку я предвижу, что дорогая моя Юлия, у кого и душа, и сердце в чужих краях, вовсе не сможет веселиться. Верно говорится в одной песне: «Я не вижу ничего, что о Вас напоминает, и в то же время все напоминает мне о Вас». Сообщите мне время Вашего возвращения и будьте уверены, что я Вас преданно люблю (я Вас обнимаю)». Второе письмо, написанное самой правительницей и датированное 17 октября 1741 года, заканчивается словами: «Берегите свое здоровье и любите меня всегда, вот это все, чего бы я желала».[313]

Из этого же письма следует, что, вернувшись в Россию, граф Динар тотчас включился бы в ведение всех государственных дел: Анна сообщает ему политические новости и слухи и просит совета по поводу перехваченного шведского провокационного манифеста: «Сообщите мне Ваши мысли по поводу манифеста шведа». Но Динар не успел приехать в Петербург. По дороге ему стало известно о свержении Анны Леопольдовны, и он счел за благо для себя повернуть назад. И правильно, надо сказать, сделал - не избежать бы ему принудительного путешествия в Сибирь.

* * *

Ныне нам трудно представить себе, каким было мировоззрение правительницы. Поначалу, до четырех лет, она воспитывалась при вполне европейском Мекленбургском дворе, потом оказалась при вполне старорусском дворе своей бабки царицы Прасковьи Федоровны, а затем надолго обосновалась при дворе Анны Иоанновны, представлявшем собой смесь европейских обычаев с нравами царской комнаты в кремлевском «Верху». Принцесса немного училась у Феофана Прокоповича, а у того была своя программа и метода воспитания молодежи, но проучилась принцесса у архиепископа недолго - в 1736 году тот умер. У нее были и другие учителя. Одного из них в 1740 году пытался подкупить прусский посланник Мардефельд, «полагая, что он пользуется большим влиянием на нее. Учитель этот, однако, имел достаточно добродетели, чтобы отказаться, и достаточно честно поспешил известить о предложении министра».[314]Из этого следует, что этот бывший учитель имел доступ к правительнице и что он сохранял с ней хорошие отношения.

Известно, что Анна Леопольдовна говорила на нескольких языках, при этом в совершенстве знала немецкий язык, а также неплохо изъяснялась по-французски, свободно писала на русском, французском и немецком языках. Говорила она и по-русски, что следует из ее бесед с людьми, иностранных языков не знающими. После смерти Анны Леопольдовны ее повзрослевшие дети учились грамоте по старому букварю, который взяла в ссылку их мать, а также по книгам Священного Писания, изданным на старославянском языке. Чувствовала ли она себя русской в окружении почти сплошь немцев (к правительнице, писал Манштейн, «допускались одни только друзья и родственники фаворитки или иностранные министры, приглашенные составить партию в карты великой княгини»), мы не знаем. Судя по компании, собиравшейся играть в карты по вечерам у Менгден, общество правительницы составляли, действительно, исключительно иностранцы: послы (английский Финч, австрийский Ботта, польско-саксонский Линар), принц Антон Ульрих, его брат, Миних-младший. Он тоже писал, что «обращение ее большею частью было с иностранцами». Естественно, что на этих вечеринках по-русски не говорили.

На следствии 1741 года Бирон признался, что утверждал, будто бы как-то раз принцесса бранила недисциплинированного камергера Апраксина «русским канальею».[315]Обычно так ругались иностранцы, видя безалаберность русских людей. Но этого недостаточно для суждений о якобы русофобских взглядах правительницы. Описание ее апартаментов свидетельствует о том, что комнаты Анны Леопольдовны и ее сына - императора были уставлены иконами, среди которых выделялся образ святых мучеников Фотия и Аникиты, празднуемых в день рождения Ивана Антоновича, причем правительница приказывала украшать иконы в своих комнатах драгоценными окладами. 21 марта 1741 года она отдала приказ живописцу Алексею Поспелову написать «образ Ангела Его императорского величества» (днем тезоименитства императора было 29 августа - день Усекновения главы Иоанна Предтечи). Для нее был сделан драгоценный складень, украшенный бриллиантами.[316]В комнатах правительницы и юного императора перед иконами были лампады, причем в расходной книге особенно часты записи отпуска деревянного масла для лампадок: значит, они постоянно теплились возле икон.

Все это, конечно, не есть безусловное свидетельство истинной веры, но православную обрядность правительница соблюдала. Имела она и своего духовника, священника Иосифа Кирилова, который часто проводил богослужения в комнатах правительницы и императора. В Великий пост в их покоях служили утрени, часы, повечерия, и, судя по заказам в Придворную контору, правительница постилась. И в ссылку ее сопровождали православные церковнослужители, а это уже свидетельствует не просто о ритуале, а о вере. Муж правительницы, живший в своих отделенных от правительницы покоях, по-прежнему держался лютеранского вероисповедания и молился не во дворце, а в лютеранской кирхе на Невском проспекте.[317]

Теперь о деловых качествах правительницы. Фельдмаршал Миних писал, что правительница «была от природы ленива и никогда не присутствовала в Кабинете; когда я приходил по утрам с бумагами, заготовленными в Кабинете или требовавшими какого-нибудь решения с ее стороны, то она, сознавая свою неспособность, часто говорила мне: „Как бы я желала, чтобы мой сын был в таком возрасте, когда бы царствовать“». Отнесемся к словам Миниха, низвергнутого с олимпа именно этой женщиной, с большой долей скептицизма: ведь, во-первых, и императрица Анна Иоанновна, учредившая Кабинет министров в 1731 году, сама на заседаниях его никогда не бывала, а, во-вторых, если касаться деловых встреч правительницы с Минихом, то встречаться с ним ей было неприятно, как с человеком неискренним, льстивым и притом амбициозным и коварным. Естественно, что она хотела поскорее избавиться от своего премьер-министра и старалась поменьше с ним общаться. Другой мемуарист, Манштейн, писавший о лени правительницы, вероятно, со слов своего начальника Миниха, отмечал, что правительница «затягивала самые важные дела, оставалась по нескольку дней в своей комнате, принимая сколь возможно менее лиц». Однако, как показали исследования И. В. Курукина, Анна Леопольдовна (особенно в первые месяцы своего регентства) много занималась делами, и, судя по законодательному материалу, «на первых порах Анну Леопольдовну можно было упрекнуть в чем угодно, только не в лени. Неплохо сохранившиеся - благодаря стараниям Елизаветы „арестовать“ историю страны в период правления своей предшественницы - материалы Кабинета содержат сотни резолюций правительницы».[318]

Известно, что в ноябре 1740 года, то есть в самом начале регентства Анны Леопольдовны, А. И. Остерман сочинил для нее специальную записку, которую можно рассматривать как некое наставление, своего рода инструкцию по государственному управлению. В ней перечислялся ряд первоочередных задач, которые встают перед каждым новым властителем.[319]Особенно ценен был совет разослать русским дипломатам за границей циркуляр с объяснением событий 9 ноября, с тем чтобы избежать превратного толкования этого переворота за пределами России. Внутри страны следовало подтвердить все «милостивые указы» Бирона и закрепить неизменность управления империи по «прежним указам и регламентам». Все это правительница немедленно исполнила. Таким образом, благодаря советам Остермана и трудолюбию Анны Леопольдовны довольно быстро была достигнута необходимая новому режиму стабильность. Законодательство Анны Леопольдовны показывает, что она не пренебрегала советами Остермана и умела учиться. Так, она последовала предложению вице-канцлера, который писал: чтобы сразу же войти в курс наиболее важных предметов управления, необходимо взять и изучить бумаги бывшего регента Бирона, а также какую-то знаменитую «малиновую шкатулку» покойной императрицы Анны Иоанновны, в которой та держала наиболее важные письма и бумаги, - своебразное досье, без которого преемнику трудно разобраться в оставленных на его усмотрение делах. Судя по мемуарам Манштейна, правительница так и поступила. Именно тогда и обнаружились в архиве Бирона упоминавшиеся выше бумаги, неприятные Антону Ульриху.

Что же касается совета Остермана правительнице четыре раза в неделю заседать в Кабинете для решения важных текущих дел, находясь в присутствии министров, сенаторов, членов Синода и военных, то она ему не вняла. Возможно, осуществить этот совет было сложно практически, он противоречил «закрытому» характеру правительницы, терявшейся в большом собрании. Здесь ей, неопытной и молодой женщине, предстояло бы публично выносить решения, останавливая свой выбор на тех или иных суждениях присутствующих сановников. Подобные заседания в практике русского самодержавия были крайне редки, и, в сущности, до конца Российской империи властители предпочитали иметь дело с каждым министром отдельно, чтобы не ставить под сомнение авторитет и обоснованность своих решений, а в сущности, сакральную непогрешимость своей самодержавной воли.

Кроме того, проведение предложенных Остерманом совещаний означало фактическую реализацию задуманных ранее, еще во время болезни Анны Иоанновны, планов коллективного регентства с участием правительницы, чего ни она, ни ее окружение, конечно, не желали. Но, по правде говоря, о деловых качествах тогдашних правительниц как-то нет смысла рассуждать. Нацарапать на официальной бумаге, как ее тетка Анна Иоанновна, одно или три слова: «Апробуется» или «Быть по сему», ума у Анны Леопольдовны, как видно по делам, хватило.

И. В. Курукин заметил, что в конце правления отмечалось некое замедление деятельности правительства Анны Леопольдовны, начатые крупные мероприятия сменяются мелкими, частными распоряжениями; «по-видимому, сделанные „заявки“ оказались не по плечу правительнице».[320]Возможно, проблема заключалась в беременности и родах Анны Леопольдовны, пришедшихся на эти месяцы. К тому же слишком невелик оказался срок, отпущенный судьбой Анне Леопольдовне как правительнице, чтобы увереннее судить о том, каким государственным деятелем она бы стала. Как известно, в системе самодержавной власти не было существенных различий между так называемыми «крупными» и «мелкими» делами, их никогда не систематизировали и не разделяли. Это разделение противоречило бы началам единой воли самодержавия: все дела, крупные и мелкие, важные и не важные, имея своим источником самодержавную верховную власть, были одинаково значительны во властной системе самодержавия. Относительны и неудачи правительницы. Так, прав И. В. Курукин, который пишет о малоэффективной работе чиновников при Анне Леопольдовне над составлением нового Уложения. Но история права XVIII века показывает нам, что с задачей унификации законодательства не справился ни один из правителей той эпохи: ни Петр Великий, ни Елизавета Петровна, ни Екатерина П.

Думаю, что Анна Леопольдовна - женщина, по словам Финча, «одаренная умом и здравым рассудком» (а это видно из ее писем к Динару), - была так же не подготовлена к бремени власти, как не были готовы править государством ни Анна Иоанновна, ни Елизавета Петровна. Между тем первая императрица благополучно правила десять, вторая - двадцать лет! Анна Иоанновна, порой годами не принимая никаких крупных государственных решений, ставила на первое место в своей, так сказать, «государственной деятельности» вызов нового шута или поимку какой-то знаменитой в Зарайске белой галки. Елизавета Петровна, в свою очередь, уделяла все свое драгоценное внимание праздникам, балам, строго регламентируя вид прически или покрой маскарадного платья для подданных. Добиться, чтобы она взяла в руки доклад или проект указа, министрам удавалось нечасто. Наверное, будь Анна Леопольдовна поудачливее, она правила бы Россией вольно до совершеннолетия Ивана Антоновича семнадцать лет. Созданная Петром Великим система самодержавного государства была в управленческом смысле очень устойчивой, запущенная некогда великим преобразователем бюрократическая машина работала по своим внутренним законам, и зачастую было не так уж важно, кто восседал на престоле: неграмотная Екатерина I, капризный мальчишка Петр II, проводивший все время на охоте, похожая на помещицу средней руки Анна Иоанновна, кокетка Елизавета Петровна и т. д.

Конечно, индивидуальность повелителя играла свою роль в управлении. При Анне Леопольдовне сановники утратили привычный страх, привитый им при Анне Иоанновне. В следственном деле 1742 года записано, как выполнял указ Анны Леопольдовны вице-канцлер М. Г. Головкин. Ему было поручено провести совещание с Остерманом о важном государственном деле, «…однакож-де он потом чрез два или три дня у него, Остермана, не был, но между тем прислал он, Остерман, к нему, Головкину, своего секретаря Курбатова его, Головкина, к себе звать, и после-де того призыву на другой или третий день приехал он, Головкин, к нему…».[321]Можно ли представить при Петре Великом или даже при Анне Иоанновне столь халатное исполнение чиновником именного указа? Впрочем, исполнительская дисциплина никогда не была сильным качеством отечественной администрации. Словом, Анне Леопольдовне не повезло со временем, в котором она жила, и с той политической ситуацией, в которой она оказалась в начале 1740-х годов против своей воли.

* * *

Не повезло Анне Леопольдовне и с министрами, которые могли бы, как в правления ее предшественницы и ее преемницы, взять на себя решение государственных проблем. Несомненно, после свержения Бирона А. И. Остерман рассчитывал занять в правительстве Анны Леопольдовны первую позицию, для чего, собственно, и была написана им (буквально через два дня после свержения Бирона) упомянутая выше записка-наставление правительнице. Ее автор преследовал, естественно, не только бескорыстно-педагогические цели. Но при этом Остерман действовал, как всегда, расчетливо и осторожно, так сказать, почти не оставляя следов.

Примечательно, что прежняя система его взаимоотношений с повелительницей сохранилась и при Анне Леопольдовне: она посылала кого-нибудь (особенно часто Левенвольде, друга Остермана) к нему за советом, а он пересылал ей или устный, или письменный ответ (так называемое «письмецо»); в его доме проходили важные совещания сановников, и только в особых, экстренных случаях Остермана на носилках доставляли во дворец. Однажды сама правительница тайно к нему приехала по одному безотлагательному делу.

Исчезновение к весне 1741 года с политической сцены Миниха не обошлось (как уже сказано выше) без интриг Остермана. Так, упомянутый выше указ 28 января 1741 года о перераспределении (а в сущности, о возвращении) полномочий министрам, при котором должность первого министра стала фиктивной, был очень тонким и продуманным бюрократическим действием, план которого мог родится только в изощренном мозгу Остермана.

Любопытна также история довольно странного следствия в Тайной канцелярии, начатого весной 1741 года параллельно с допросами по делу Бирона. Оказалось, что в это время была проведена работа по сбору компромата на других членов «хунты», в том числе на тех, кто вполне благополучно пребывал у власти. Из материалов следствия видно, что либо Бирон и Бестужев дали особые показания на этих людей, либо (что вероятнее) из предыдущих показаний экс-регента и его сподвижника были выбраны сведения, касающиеся преступных действий разных участников «хунты» при возведении Бирона в регенты. Эти сведения были оформлены в виде неких «экстрактов». Такие «телеги» компромата были составлены на Миниха, Черкасского, Левенвольде, Ушакова и А. Б. Куракина, Н. Ф. Головина, Н. Ю. Трубецкого, К. Л. Менгдена, К. Г. Бреверна, И. Альбрехта и других, менее важных, деятелей октября 1740 года, которые тем не менее находились у власти. Им всем 24 апреля 1741 года зачитали от имени младенца-императора указ под примечательным названием: «Объявление прощения». При этом в экстракте, составленном на Миниха, как будто были учтены жалобы Бирона на фельдмаршала, которого герцог, как уже было сказано, считал первым виновником своего несчастья. В сослагательности «Объявления прощения» звучит легкая угроза фельдмаршалу - сиди тихо, а то начнем расследовать твое участие в деле выдвижения Бирона в регенты: «…Когда бы дошло до следствия, то бы явно показалось, что он (Миних. - Е. А.) впервые ему, Бирону, предлагал и более о том побуждение чинил». Все упомянутые высокопоставленные лица обвинялись в том, что они действовали «противно должности своей и присяги, вступили в такие дела, в которые вам мешаться весьма не надлежало, и, учиняясь в начале Нам, а потом и всему отечеству первым явным предателем, присовокупились к бывшему герцогу Курляндскому Бирону… вступили в рассуждение о правительстве», способствовали определению фаворита в регенты, обманывали всех с датой подписания завещания и т. д. Наконец, в этом манифесте была нанесена звонкая оплеуха Миниху, некогда размечтавшемуся о чине генералиссимуса: «К тому ж, зная подлинно российский Воинский устав, в котором о чине генералиссимуса напечатано, что оный чин коронованным главам и великим владеющим принцам принадлежит, а наипаче тому, чье есть войско, а из вас ни один не имел такого достоинства, сперва штаб просил, а потом онаго чина требовать дерзнул». Так Миниху мстительно припомнили его честолюбивые мечты. При этом в тексте манифеста заметно явное передергивание насчет возможных кандидатов в генералиссимусы: ведь некогда этой высочайшей воинской чести удостоился человек вовсе безродный - светлейший князь А. Д. Меншиков! Впрочем, у власти, когда она этого захочет, память оказывается очень короткой и слабой.