Высочайшая досада

Известие об изменении маршрута, полученное государем от Багратиона, оказалось для него полной неожиданностью. Еще 23 июня генералу Дохтурову было сообщено, что «для открытия коммуникации с армиею кн. Багратиона, к Вилейке следующей, по высочайшему повелению отправляется генерал-адъютант Винценгероде». Узнав о том, что 2-я армия в Вилейки не придет, Александр в гневе обвинил ее главнокомандующего: «Ваша армия усилена всем корпусом Платова и отрядом Дорохова, которые к вам присоединились, это может составить до 50 тысяч под ружьем, у Даву не более 60 тысяч, и то по надутым счетам французской армии. 50 тысяч русских весьма могут противопоставить 60 тысячам сборного войска. Я еще надеюсь, что… вы опять обратитесь на прежнее направление». Обычно вежливый и «уклончивый» в обращении с людьми, император был непривычно резок в письме, адресованном Барклаю. Он обвинил Багратиона в медлительности, робости, почти в трусости: «Досадно, что Багратион так медленно и робко подвигается. Испуганный авангардом Даву, вместо того, чтобы продолжать движение на Минск и в тыл ему, он обратился на Несвиж и даже… намеревается идти на Бобруйск»69.

Стремясь сохранить объективность в отношении героя этой книги, попытаемся разобраться в обстоятельствах данного конфликта. Во-первых, Багратион никогда не был робок и нерешителен; во-вторых, двигался он очень быстро. Генерал Неверовский, участник похода армии Багратиона, вспоминал, что войска шли по тяжелейшим песчаным и болотистым дорогам, и «в 22 дня сделали мы 800 верст и менее маршей не делали, как по 50 и 45 верст». Другой авторитетный свидетель, генерал Н. Н. Раевский, писал 28 июня А. Н. Самойлову: «19 дней мы в движении без раздыхов. Не было марша менее 40 верст, не потеряли ни повозки, ни человека. Берем реквизиции, коими кормим и поим людей. У меня в корпусе больных — только 70 человек. Никогда войска не хотели так драться, и, конечно, имея 50 тысяч, мы с 80-ти не боимся». Но поход оказался очень трудным. Через несколько дней Раевский пишет тому же адресату из Бобруйска: «Я здоров, только устал до крайности. В три дня 135 верст с войсками сделать тяжело»70. Генерал (впоследствии — фельдмаршал) И. Ф. Паскевич писал: «Жар был невыносимый. Люди совершенно изнурились от сорока- и пятидесятиверстных переходов по пескам. Пробиваться силою было невозможно. Князь Багратион решился отступать не на Минск, но чрез Несвиж»71.

Суть конфликта была в том, что Багратион не исполнил высочайшей воли императора. Возможно, другой командующий, человек более робкий и несамостоятельный, повел бы армию через Николаево или Минск на верную гибель. Но Багратион поступил иначе. Прежде близкий ко двору, мечтавший восстановить там свое влияние, он тем не менее оставался профессионалом и в ответственный момент думал не о своей репутации в глазах царя, а об армии, о том, что ни первоначальный план фланговых ударов по противнику, ни план соединения, предписанный царем, неисполнимы, если 1-я армия сама отступает.

Примечательно, что таких же взглядов на происходящее со 2-й армией придерживался и Сен-При. 3 июля из-под Слуцка он написал письмо своему брату Луи, находившемуся в составе 1-й армии в Дрисском лагере: «Мой дорогой Луи! Не удивляйся, что я не писал тебе в течение некоторого времени, ибо был занят другими делами. Если вы отступаете, то ведь и мы тоже отступаем. Однако какая разница! Ваши фланги и пути отступления свободны, тогда как нас преследует и почти окружил Даву, вплотную за ним идет армия Жерома, аванпосты которой наконец-то изрядно побил Платов. Мы стремимся соединиться с вами, а вы от нас убегаете. Это не помешает нам, пройдя Бобруйск, ринуться на Могилев, чтобы хоть как-то прикрыть Россию, поскольку мы не рассчитываем больше на благоприятные для нас действия Первой армии. Эта кампания — хороший урок для военных и составит эпоху в истории». Как и Багратион, Сен-При обвинял командование 1-й армии в необоснованном отступлении и предсказывал жуткую картину того, что будет при дальнейшем уходе 1 — й армии от сражения: «Все, что мы можем сделать, это — отвлечь армию Даву, в то время как австрийская и саксонская армии идут от Пинска к Мозырю на соединение с вестфальской армией, которая блокирует Бобруйск, чтобы, перебросив свои силы на Житомир, заставить Тормасова отступить без боя к Киеву. Волынь и Подолия взбунтуются и восстанут и отрежут снабжение провиантом Молдавской армии, которая будет счастлива, если успеет достичь Днестра. Вот, мой дорогой Луи, плачевный результат, к которому приведет ошибочное движение Первой армии на Свенцяны, что есть не что иное, как следствие ее дислокации… Я не говорю об оставлении страны без единого выстрела, о всех уничтоженных запасах — все это неизбежное следствие первоначальных передвижений. Те, кто посоветовал подобные действия, виноваты в этом перед потомством. Но во всем этом наиболее достоин сожаления император, положение которого ужасно. Я не осмеливаюсь ему более об этом писать, поскольку1 я ему предсказал все, что теперь с нами происходит, и уверен, что он сам очень огорчен. Ты можешь показать мое письмо Толстому (обер-гофмаршалу. — Е. А.) и сказать ему, что если он потрудится изучить неприятельские силы, нас окружающие, то сможет судить, нам ли делать диверсии в помощь Первой армии с 40 тысячами человек против 120 тысяч… Я думаю, что ты бы не узнал меня, если бы увидел: я худею на глазах и страдаю невыносимо душевно — как за себя, так и за других. Князь (Багратион. — Е. А.) сам очень огорчен всем этим, и я его поддерживаю, как могу…»" Толстой уже упоминался нами в главе об Аустерлице — это к нему приходил Кутузов накануне битвы с просьбой убедить государя в ошибочности его намерений. На что обер-гофмаршал отвечал, что «его дело — пулярка и вино, а войной должны заниматься генералы». Вряд ли за истекшие годы Толстой поменял свои взгляды… Как бы то ни было, никто не смог тогда объяснить государю ошибочность его суждений о действиях Багратиона. И ранее уже недовольный командованием Багратиона на Дунае, царь и здесь увидел в поступках князя Петра упрямство, своеволие, пренебрежение монаршей волей, а также некомпетентность… А тогдашний государь у нас бьш хотя и воспитанным, но злопамятным и обид никому не прощал!