Не слушайте Вейротера!

Самый важный вопрос, который встал перед союзниками в лагере, — что делать дальше: стоять или идти на неприятеля? И тут наш сюжет меняет свое направление и уходит в туман придворной, точнее «приквартирной» (от Главной квартиры), политики, с характерными для нее слухами, интригами, закулисными соглашениями. Но все-таки позиции сторон прослеживаются ясно. Армия Кутузова, несмотря на упорные арьергардные бои, сумела сохранить свой потенциал, была в бодром, боевом состоянии. Как сообщает И. Бутовский, «при всех трудах и недостатках, каждый солдат держался бодро, с видом страшным, привыкшим к бою, как некогда на родине к знакомому плугу. В строю были люди, прослужившие с лишком 20 лет, опытности дивной, спокойные в огне, как на охоте. Никакие бедствия не потрясали их, всё они переносили с твердостию». Пусть даже в этом есть известное преувеличение, после успешных арьергардных боев на Дунае армия была боеспособна. К тому же кутузовские войска значительно усилились прибывшими свежими частями. Поэтому естественным желанием австрийцев было использовать эти силы (вкупе с австрийскими) для освобождения столицы и изгнания Наполеона из пределов империи. Как только императору Францу стало известно об успешном отступлении Кутузова из Кремса, он сразу же написал главнокомандующему о необходимости выступить против Наполеона, ведшего по разным дорогам свои корпуса. Кутузов отвечал, как всегда, с искусством истинного дипломата: «Одной преданности моей к Вашему величеству было бы достаточно для точного исполнения повеления вашего, если бы даже не понуждал меня к тому священный долг повиноваться воле вашей. Не смею, однако ж, скрыть от вас, государь, сколь много предоставил бы я случаю, доверяя участь войны одному сражению. Тем труднее отваживаться мне на битву, что войска, хотя исполнены усердием и пламенным желанием отличиться, но лишены сил. Утомленные усиленными маршами и беспрестанными биваками, они едва влекутся, проводя иногда по суткам без пищи, потому что когда начинают варить ее, бывают настигаемы неприятелем и выбрасывают пищу из котлов. Полагаю необходимым отступать, доколе не соединюсь с графом Буксгевденом и разными австрийскими отрядами. Подкрепясь сими войсками, мы удержим неприятеля в почтении к нам и заставим его дать нам несколько дней отдыха, после чего нам можно будет действовать наступательно»54.

После соединения войск и длительного отдыха в Ольмюце все условия, поставленные Кутузовым, были вроде бы выполнены. Военный совет, состоявшийся в Ольмюце 13 ноября, постановил выступить навстречу армии Наполеона. Кутузов, чуть ли не один, был против этого решения. Как писал, правда, с чужих слов Бутовский, главнокомандующий «объявил, что затрагивать Наполеона еще рано, и предложил отступать. Его спросили, где же предполагает он дать ему отпор? Кутузов отвечал: “Где соединюсь с Беннигсеном и пруссаками, чем дальше завлечем Наполеона, тем будет он слабее, отдалится от своих резервов и там, в глубине Галиции, я погребу кости французов”»55. В принципе, даже без пруссаков месяц ожидания должен был увеличить союзную армию вдвое, а то и втрое — из Гродно подошел бы корпус Беннигсена, а из Италии и Тироля — две австрийские армии эрцгерцогов (не менее 80 тысяч человек). Кутузов понимал, что ожидание выгодно союзникам.

Однако против стратегии ожидания, что и понятно, резко возражали австрийцы, особенно — новый генерал-квартирмейстер Франц Вейротер. Австрийцев, в том числе и императора Франца II, не устраивало затягивание войны — нужно было спасать Вену, которую завоеватель, занятый борьбой с Кутузовым, еще не успел хорошенько пограбить. Трудно сказать, прав ли был Кутузов, который, как никто другой, мог оценить гений Наполеона. Он не хотел искать сражения с Наполеоном, хотя от арьергардных боев с ним не отказывался и делал это, надо признать, виртуозно и умно. Возможно, что не будь при этом неких привходящих обстоятельств, он бы так и вел дальше свою тонкую игру с австрийским двором и штабными генералами: полностью с ними соглашался на словах, а поступал бы так, как считал нужным и безопасным для собственной армии, и тем самым выиграл бы время.

О каких обстоятельствах, которые помешали Кутузову быть самим собой, идет речь? Дело в том, что вдали от двора Кутузов чувствовал себя свободнее, но тут двор, точнее — Главная квартира (государь и его окружение), сам явился к главнокомандующему. Окружение императора составляли в основном люди молодые, чуждые Кутузову, влиятельные придворные и «дельцы», пользовавшиеся особым вниманием молодого императора. Среди них выделялись вошедший в силу А. А. Аракчеев и особенно близкий тогда к государю генерал-адъютант князь П. П. Долгоруков, которому Александр давал ответственные поручения и мнению которого доверял. Окружение Александра рвалось в бой — слава будущих победителей Наполеона кружила им головы. Как писал состоявший тогда же при Александре адмирал А. С. Шишков, «возгоревшаяся с Франциею война воспламенила всех молодых людей гордостию и самонадеянием. Поскакали все, и сам государь, на поле сражения: боялись, что французы не дождутся их и уйдут, но, по несчастию, они не ушли и доказали им, что в подобных случаях лучше терпеливая опытность, нежели неопытная опрометчивость»56. «Молодые воины» сплотились с австрийскими генералами из окружения Франца, а также с великим князем Константином, и настаивали на наступлении против Наполеона. Хотел этой славы и впервые выехавший на бранное поле Александр. В его сознании господствовал некий древний принцип королей: истинный повелитель лишь тот, кто прославился как победоносный полководец. Поэтому Александр благосклонно прислушивался к «партии наступления», которая заглушала голоса тех, кто осторожничал, памятуя, с кем все-таки Объединенная армия имеет дело.

Как мне кажется, в этот момент Багратион покинул Кутузова и встал на сторону «партии наступления». Об этом есть показания источников — в основном, правда, косвенные. Баварский дипломат Ольри в своем донесении от 19 декабря 1805 года в Мюнхен передал все слухи, ходившие по Петербургу после получения известий о поражении при Аустерлице. Он писал, что в обществе одним из виновников катастрофы называют великого князя Константина, который «на благоразумное мнение генерала Кутузова возразил, что тот со страха говорит вздор». Известно, что вспыльчивый и несдержанный Константин был вполне способен на подобное хамство. Нечто подобное произошло летом 1812 года, и тогдашний главнокомандующий Барклай де Толли за дерзость, высказанную ему в лицо, тотчас отстранил царского брата от командования и отослал его в Петербург. Кутузов же этого не сделал и, вероятно, по своему характеру и знанию придворной обстановки, сделать не мог. «Но в особенности оно (общественное мнение. — Е. А.) обвиняет генерал-адъютанта князя Петра Долгорукого, — писал Ольри. — Говорят, будучи послан до начала сражения к Бонапарту, он вел себя при этом свидании с необдуманностью школьника, со всем тщеславием и дерзостью русского, который считает себя важным человеком… Долгорукий, вернувшись в лагерь, больше всего содействовал решению вступить в битву». И далее то, что нас более всего интересует: «Он застал императора в разговоре с князем Багратионом. Доложив ему о своих переговорах с императором Наполеоном, он заметил, что государь глубоко задумался. Полагая по его наружному виду, что он колеблется и, может быть, уступит этому движению, Долгорукий обратился к князю Багратиону, который любил ловить рыбу в мутной воде, и сказал ему что-то на ухо. Потом, вернувшись вместе к императору, они оба сказали ему: “Если, Ваше величество, отступите, он примет нас за трусов”. “Трусов? — сказал государь, — лучше умереть!” В этот-то момент и было окончательно решено дать битву, и ничто уже не могло заставить императора отказаться от нее. Чарторыйский и Новосильцов напрасно пытались отговорить его от этого. Его величество, говорят, ответил им с неудовольствием, что это не дело министров и их не касается»57.