Вымысел 1 страница

I

Зимой ей больше всего нравилось после рабочего дня ехать домой на машине – она давала уроки музыки в школах городка Раф‑Ривера {7}. Случалось, что при выезде из города падал снег, а на шоссе, идущем вдоль побережья, начинал хлестать ливень. Джойс ехала по лесу. И хотя лес был самый настоящий – кедры и огромные орегонские сосны, – здесь через каждую четверть мили попадался чей‑то дом. Некоторые устраивали огороды, а были и такие, кто держал овец или верховых лошадей. Встречались и маленькие мастерские, как у Йона, – он реставрировал старую мебель и делал новую. Ну и вдоль дороги постоянно мелькала типичная для этой части света реклама: гадание на картах Таро, травяной массаж, решение семейных конфликтов. Кто‑то жил в трейлерах, другие выстроили себе хибарки с соломенными крышами, а третьи, как Йон и Джойс, заняли старые фермерские дома.

Вечерние возвращения давали Джойс возможность наблюдать то особенное зрелище, которое так ей нравилось. Тогда многие здешние жители, не исключая владельцев хижин с соломенными крышами, принялись ставить в своих домах большие стеклянные двери, так называемые двери для патио, даже если у них, как у Йона с Джойс, и не было никакого патио. Занавесок на такие двери не вешали, и ярко сиявшие сквозь обе створки лучи света свидетельствовали о комфортабельной и безопасной жизни хозяев. Отчего эти двери считались престижнее, Джойс понятия не имела. Возможно, дело было не в престиже: людям хотелось не просто видеть лес из окон своего дома, но иметь прямой выход в лесную тьму, и, чтобы ощутить контраст, они противопоставляли этой тьме свое убежище. Сквозь стеклянные двери Джойс были хорошо видны обитатели домов, которые готовили еду или смотрели телевизор. Джойс почему‑то притягивали эти сцены, хотя она и понимала, что изнутри они уже не производят такого впечатления.

Когда она сворачивала на неасфальтированную, всю в лужах дорожку, ведущую к ее собственному дому, то первым делом в глаза бросались те же двери для патио, которыми Йон обрамил ярко освещенный интерьер их жилища – вместе со всем беспорядком. Была видна стремянка, недоделанные кухонные полки, кусок лестницы и доски, освещенные лампочкой (которую Йон всегда оставлял гореть, где бы сам в это время ни работал). Обычно он целый день трудился в сарае, а когда начинало темнеть, отпускал свою ученицу и переходил в дом и там снова принимался за работу. Услышав приближающуюся машину, он на секунду поворачивал голову в сторону Джойс – это было приветствие. Руки у него вечно были заняты, так что помахать ей он не мог. Сидя в машине с выключенными фарами и собирая пакеты с покупками и почтой, Джойс радовалась, что остался последний рывок до двери сквозь эту тьму, ветер и холодный дождь. Она как будто стряхивала с себя длинный рабочий день, беспокойный и суетливый, с бесконечными уроками музыки, которые давала бесчисленным ученикам – то безразличным, то восприимчивым. Все‑таки лучше иметь дело только с деревом и трудиться в одиночестве – ученица не в счет, – чем с этими непредсказуемыми юнцами.

Ничего этого она Йону не говорила. Он терпеть не мог разговоров о том, как это солидно, почетно и благородно – работать с деревом. Какое достоинство это придает человеку, какое уважение внушает и так далее.

Он на это отвечал коротко: брехня.

Йон и Джойс познакомились, когда еще учились в школе, в большом промышленном городе в провинции Онтарио. Джойс по коэффициенту интеллекта занимала второе место в классе, а у Йона IQ был самый высокий не только в школе, но и, наверное, во всем городе. Все ожидали, что Джойс станет выдающейся скрипачкой – это еще до того, как она сменила скрипку на виолончель. А из него должен был обязательно получиться один из тех сумасшедших ученых, чьи труды совершенно недоступны умам простых смертных.

Однако уже на первом курсе они вместе бросили университет и сбежали из города. Работали где придется, путешествовали по всему континенту, год прожили на берегу океана в Орегоне и, так и не вернувшись домой, помирились с родителями, для которых оба были как свет в окошке. Времена хиппи уже давно прошли, но родители называли их именно так. Сами молодые люди с этим не согласились бы. Они не принимали наркотиков, одевались вполне обычно, хотя и как придется. Йон никогда не забывал бриться, и Джойс регулярно стригла ему волосы. В конце концов им надоело менять одну низкооплачиваемую работу на другую. И тогда Йон и Джойс одолжили у разочаровавшихся в них родственников сумму, достаточную для того, чтобы можно было начать лучшую жизнь. Йон обучился ремеслу столяра, а Джойс получила диплом, дававший ей право вести уроки музыки в школе.

Работу она нашла в Раф‑Ривере. Тогда же был куплен почти за бесценок этот полуразвалившийся дом, и началась новая жизнь. Они разбили сад и познакомились с соседями, причем некоторые оказались самыми настоящими старыми хиппи, которые до сих пор выращивали кое‑что в лесной глуши, делали на продажу бусы и продавали пакетики с сушеными травами.

Йона соседи полюбили. Он оставался по‑прежнему худощавым, бодрым и, хотя и обладал большим самомнением, был всегда готов выслушать другого. Тогда для многих компьютеры были в новинку, а Йон в них хорошо разбирался и умел терпеливо разъяснять. Джойс любили меньше. Считалось, что она подходит к обучению музыке как‑то формально, без души.

Джойс и Йон обычно вместе готовили ужин, выпивая между делом немного домашнего вина (Йон всегда следовал одному и тому же рецепту, не допуская отклонений, получалось хорошо). Джойс рассказывала о всех неприятностях или забавных происшествиях этого дня. А Йон помалкивал и больше занимался готовкой. Но когда приступали к еде, то и он, случалось, тоже рассказывал о каком‑нибудь заказчике или о своей ученице Эди. Они посмеивались над ее словечками, но без злобы: Джойс иногда приходило в голову, что Эди заменяет им домашнее животное. Или ребенка. Только если бы Эди была их дочерью и выросла такой, то забот оказалось бы куда больше, а веселья меньше.

Интересно почему? И какой такой она выросла? Глупой Эди точно не была. Йон говорил, что в плотницком деле она, конечно, не гений, но вполне обучаема и хорошо запоминает все, чему ее учат. И еще у Эди имелась важная для Йона черта: она не была болтлива. Когда им предложили взять ученицу, он больше всего боялся, что та его заболтает. Это была новая социальная программа: берешь ученика, и тебе, как наставнику, платят определенную сумму за преподавание, а ученик получает на все время обучения стипендию, достаточную для проживания. Сначала Йон хотел отказаться, но Джойс его уговорила. Она полагала, что это их долг перед обществом.

Эди говорила мало, но уж если говорила, то слова ее звучали сильно.

– Наркоты не принимаю, алкоголя тоже, – объявила она во время первой встречи с ними. – Посещаю собрания анонимных алкоголиков. Я выздоравливающая алкоголичка. «Выздоровевшая» у нас не говорят, потому что мы никогда не выздоравливаем. Пока жив, не зарекайся. Есть дочка девяти лет, родилась без отца, значит, полностью на мне, и я собираюсь поставить ее на ноги. Значит, моя цель – научиться работать по дереву, чтобы зарабатывать на себя и на ребенка.

Говоря это, она смотрела им прямо в глаза – то Йону, то Джойс, – сидя напротив них за кухонным столом. И ни по возрасту, ни по внешнему виду этой низкорослой, коренастой девахи никак нельзя было сказать, что у нее в прошлом длинная беспутная жизнь. Широкие плечи, густая челка, волосы собраны сзади в хвост. И ни малейшего намека на улыбку.

– Да, вот еще что, – сказала она.

Эди расстегнула и сняла свою блузку с длинными рукавами, под которой оказалась майка. Руки, грудь и – она повернулась – спина были покрыты татуировками. Ее кожа напоминала не то узорчатую ткань, не то комиксы со зловеще ухмыляющимися физиономиями в окружении драконов, китов, вспышек пламени, – рисунок был до того запутанным, что разобраться в нем, казалось, невозможно, и до того жутким, что разбираться и не хотелось.

Хотелось только спросить, все ли ее тело разукрашено таким же образом.

– Удивительное дело, – произнесла Джойс, стараясь говорить как можно ровнее.

– Ну, не знаю, удивительное или нет, но стоило бы кучу денег, если бы мне пришлось за это платить, – ответила Эди. – Вот, значит, чем я занималась в свое время. Я почему это показываю: некоторым такие дела не нравятся. Ну а вдруг мне там, в сарае, станет жарко и захочется поработать в одной майке?

– Мы не такие, – заверила ее Джойс, а сама поглядела на Йона.

Он только пожал плечами.

Джойс предложила Эди чашечку кофе.

– Да нет, спасибо, – ответила та, надевая блузку. – У нас в «Анонимных алкоголиках» многие теперь жить не могут без кофе. А я им говорю: зачем менять одну заразу на другую?

– Удивительная девушка, – говорила Джойс мужу позднее. – О чем с ней ни заговори, тут же прочтет лекцию. Жаль, я не решилась спросить о непорочном зачатии.

– Она сильная, – ответил Йон. – Это главное. Я поглядел на ее руки.

Слово «сильный» Йон всегда употреблял в прямом смысле. Он имел в виду, что Эди способна поднять бревно.

Работая, Йон слушал Си‑би‑си {8} – музыку, но также и новости, аналитику, разговоры ведущих со слушателями. Иногда он пересказывал жене реакцию Эди на то, что они слушали вместе.

Эди не верила в эволюцию.

(Существовала программа на эту тему, иногда на радио дозванивались противники преподавания теории эволюции в школе.)

Почему же?

– А потому что в этих библейских странах, – заговорил Йон, искусно подражая монотонному голосу Эди, – в библейских странах полным‑полно обезьян. И эти обезьяны покачаются‑покачаются на ветках, а потом слезут. Вот люди там и решили, что обезьяны слезли с деревьев и стали людьми.

– Ну, вообще‑то… – начала Джойс.

– Ну‑ну, даже не пытайся. Ты что, забыла первое правило о том, как спорить с Эди? Даже не пытайся и молчи.

Эди верила также, что крупные медицинские компании открыли лекарство от рака, но вступили в сговор с врачами: держат его в секрете, чтобы те и другие могли побольше заработать.

Когда по радио передавали «Оду к радости» {9}, она заставила Йона выключить звук, потому что мелодия показалась ей жуткой – «как на похоронах».

И еще она сказала, что Йон и Джойс – на самом деле это относилось только к Джойс – не должны оставлять бутылки с вином на кухонном столе, на виду.

– А ей какое дело? – удивилась Джойс.

– Значит, считает, что есть дело.

– Да когда она вообще успела изучить наш кухонный стол?

– Она проходит мимо него в туалет. Не может же она писать в кустах.

– Но я правда не понимаю, какое ей…

– Еще она иногда заходит на кухню, чтобы сделать нам пару сэндвичей…

– Вот как? На мою кухню? На нашу?

– Послушай, речь идет только о том, что она опасается выпивки. Она все еще очень уязвима в этом смысле. Нам с тобой этого не понять.

Опасается. Выпивки. Уязвима.

Разве это слова Йона?

Джойс должна была в этот момент все понять, даже если Йон сам еще ничего не понимал. Он влюблялся.

Влюблялся. Это слово предполагает какой‑то период времени, который надо прожить. Но бывает, что это происходит стремительно. Какая‑то доля секунды – и ты сражен. Сейчас Йон еще не влюблен в Эди. Тик‑так. А сейчас уже влюблен. Удар судьбы, делающий из человека калеку, злая шутка, которая превращает зрячего в слепца.

Джойс попробовала убедить Йона, что он ошибается. У него ведь не было почти никакого опыта общения с женщинами. Да вообще никакого, кроме ее самой. Они всегда считали, что эксперименты с разными партнерами – ребячество, а супружеская измена – дело грязное и разрушительное. И теперь она думала: а не лучше ли было дать ему наиграться в это побольше?

Он провел всю эту темную зиму запертым в мастерской, совершенно открытый флюидам самоуверенности, исходящим от Эди. Конечно, в таких условиях заболеешь – как при плохой вентиляции.

Эди свела его с ума, раз он принял все это всерьез.

– Ну да, я об этом думал, – ответил он. – Может, и правда свела.

Джойс заявила, что это дурацкий подростковый разговор, ему надо просто избавиться от наваждения. Нельзя быть таким беспомощным.

– Кем ты себя возомнил? Рыцарем Круглого стола? Кто‑то подлил тебе любовного зелья?

Потом извинилась за свои слова. Все, что остается, – сказала она, – это отнестись к случившемуся как к общей проблеме. Очень опасной, ставящей на край пропасти. Но надо ее решить, и тогда она окажется всего лишь мелкой заминкой в истории их брака.

– Мы с тобой все преодолеем, – сказала она.

Йон посмотрел на нее как‑то отстраненно. Взгляд его был даже добрым.

– Нет больше никакого «мы с тобой», – ответил он.

Как же это могло случиться? – спрашивала Джойс и Йона, и саму себя, и других. Тяжело ступающая, туго соображающая ученица столяра, которая летом одевалась в мешковатые штаны и фланелевую рубашку, а зимой в грубый свитер с прилипшими стружками. Своим умом способная только переходить от одного идиотского клише к другому и объявлять каждый свой вывод непреложным законом жизни. И такая особа затмила Джойс – с ее длинными ногами, тонкой талией и заплетенными в косу длинными шелковистыми волосами? Затмила ее остроумие, ее музыку, ее второе в классе IQ?

– Я вам скажу, в чем дело, – сказала Джойс.

Разговор происходил уже гораздо позже, когда дни стали длиннее и в канавах у дорог появились звездочки болотных лилий. Она ездила на уроки музыки, надев темные очки, чтобы скрыть глаза, опухшие от слез и выпивки. А после работы ехала не домой, а в Виллингдонский парк: Джойс надеялась, что Йон испугается, как бы она не покончила с собой, и отправится ее искать. (Один раз он приехал, но только один раз.)

– Дело в том, что она была шлюхой, – продолжала Джойс. – Проститутки делают наколки, чтобы мужчины сильнее возбуждались. И дело тут не только в самих наколках, хотя и в них, конечно, тоже, а в самом факте, что эти женщины продаются. В доступности и опыте. А теперь она, видишь ли, покаялась. Гребаная Мария Магдалина. А он‑то – сущий младенец в этих делах, тошно смотреть!

Теперь у нее появились подруги, охотно ее слушавшие и сами находившие что рассказать. Некоторых она знала и раньше, но совсем с другой стороны. Они откровенничают, пьют, смеются, а потом начинают плакать. Восклицают: «Ну кто бы мог подумать!» Мужчины. Вот они каковы. Так глупо, так безобразно. Ну кто бы мог подумать!

Никто бы не подумал. Но это правда.

В середине подобного разговора Джойс успокаивается. Действительно успокаивается. Говорит, что у нее бывают минуты, когда она даже благодарна Йону, потому что чувствует себя теперь гораздо живее, чем раньше. Все ужасно, но все и прекрасно. Надо начинать сначала. Неприкрытая правда жизни.

Проснувшись в три или четыре часа ночи, Джойс не может понять, где находится. Она больше не у себя, не в их с Йоном доме. Там теперь живет Эди. Эди со своей дочкой и Йон. Джойс сама предпочла уехать – думала, это приведет Йона в чувство. Она переехала в городскую квартиру одной учительницы, взявшей годичный отпуск. Джойс просыпалась среди ночи и смотрела, как вспыхивают розовые огни ресторана напротив, освещая мексиканские сувениры, которые собирала хозяйка квартиры. Горшки с кактусами, свисающие на веревочках светоотражатели, одеяла с полосками цвета засохшей крови. И все ее пьяные озарения, все возбуждение выходили из нее, как рвота. Оставалось только похмелье. Похоже, она способна выпить целое море алкоголя и все равно проснуться ночью трезвой как стекло.

Жизнь закончилась. Произошла самая банальная катастрофа.

На самом деле Джойс была все еще пьяна и только чувствовала себя трезвой. Поэтому возникала опасность, что она сядет в машину и отправится домой. Опасность заключалась не в том, что она въедет в канаву, – ездила Джойс в таком состоянии очень медленно и уравновешенно, – а в том, что поставит машину во дворе, под темными окнами, и начнет кричать Йону, что пора все это прекратить.

Прекрати это! Это неправильно! Скажи ей, чтобы убиралась!

Вспомни, как мы заснули в поле, а проснувшись, увидели, что вокруг нас пасутся коровы, и не могли решить, видели мы их там накануне вечером или нет. Вспомни, как умывались в ледяном ручье. Как собирали грибы на острове Ванкувер, а потом полетели в Онтарио и продали их там, чтобы возместить расходы на поездку. Прилетели, потому что твоя мать заболела и мы решили, что она умирает. И говорили: забавно получилось, мы даже не наркоманы, мы и грибами торгуем только из любви к родителям.

Показалось солнце, цветастые мексиканские вещицы стали ярче. Джойс, полежав еще немного, поднялась, умылась, подкрасила щеки румянами и выпила кофе: заварила его крепким, как кровь, и немного пролила на новую одежду. Она недавно накупила себе новых цветных блузок и юбок, а также сережек, украшенных разноцветными перьями. Ходила в школу преподавать музыку, а сама выглядела как цыганская танцовщица или официантка в коктейль‑баре. Смеялась любой шутке и со всеми кокетничала. С поваром, который готовил завтраки в забегаловке внизу, с мальчишкой на бензоколонке, с почтовым служащим, продававшим ей марки. Она втайне надеялась, что Йон услышит, как она замечательно выглядит, какая она счастливая и сексапильная, как она сражает наповал всех встречных мужчин. Выходя из квартиры, Джойс представляла себя актрисой на сцене, а Йона – самым главным, хотя и не новым зрителем. При этом она прекрасно знала, что Йона никогда особенно не привлекала яркая внешность и кокетство и в ней он ценил вовсе не это. Когда они путешествовали, гардероб был общий: шерстяные носки, джинсы, темные рубашки, ветровки.

И еще кое‑что изменилось в поведении Джойс.

Теперь, когда она разговаривала даже с совсем маленькими или совсем бесталанными учениками, она принимала ласковый тон, шаловливо смеялась, стремилась воодушевить. Она готовила их к концерту, которым завершался учебный год. Раньше это представление ее особенно не занимало: ей казалось, что оно даже мешает прогрессу способных ребят, ставит перед ними задачу, к решению которой они еще не готовы. Все эти усилия сыграть получше их только дезориентировали, отвлекали от главного. Но теперь она вникала во все подробности подготовки концерта. Программа, освещение, конферанс и, разумеется, само исполнение. Все должно быть весело! – провозглашала она. Должно быть весело и исполнителям, и слушателям.

Разумеется, она рассчитывала, что Йон посетит концерт. Дочь Эди принимала в нем участие, и значит Эди обязательно приедет. А Йон будет ее сопровождать.

Первое появление Йона и Эди в городе в качестве супружеской пары. Их выход в свет. Нет, они от этого не смогут отказаться. Правда, в здешних краях такие резкие повороты в семейной жизни тоже случаются, особенно среди тех, кто живет в южных районах города. И хотя Йон и Эди не уникальны и все обошлось без скандала, это еще не значит, что на них никто не обратил внимания. Одно время ими в городе очень интересовались, пока все не устаканилось и народ не привык к этому новому союзу. А когда попривыкли, то стали при встрече здороваться и даже болтать с теми, кого еще недавно порицали.

Но Джойс готовила себе на этом концерте особую роль, которую должны были оценить Йон и Эди – ну, на самом деле только Йон.

На что она рассчитывала? Бог знает. Вряд ли, будучи в здравом уме, она думала, что Йон впечатлится и одумается в тот самый момент, когда она выйдет навстречу овациям всего зала. Вряд ли надеялась, что он откажется от своей дури, когда увидит ее счастливой, нарядной и талантливой, а не хнычущей и одержимой мыслями о самоубийстве. Но что‑то вроде того – какая‑то смутная, почти безотчетная надежда теплилась в ее сознании.

Концерт оказался лучшим за многие годы, это все признали. Он прошел куда живее и ярче, чем прежде. Было больше веселости, больше энергии. Детей одели в соответствии с музыкой, которую они исполняли. И грим хорошо скрывал их страх перед выступлением.

Джойс вышла на поклоны в самом конце. На ней была длинная черная юбка, отливавшая серебряными блестками при каждом движении, серебряные браслеты, и в волосах тоже светились блестки. Раздалось несколько свистков, но они потонули в овации.

А Йон и Эди на концерт не пришли.

II

Джойс и Мэтт устраивают вечеринку в своем доме в Норт‑Ванкувере. Сегодня Мэтту исполняется 65 лет. Он нейропсихолог, а также неплохой скрипач‑любитель. Благодаря этому увлечению он и встретил Джойс (она теперь профессиональная виолончелистка и его третья жена).

– Ты только посмотри на гостей, – говорит ему Джойс. – Тут же вся твоя биография.

Она – стройная, энергичная женщина, с копной пепельных волос. Немножко сутулится – возможно, потому, что ей приходится все время нянчиться с виолончелью, а может, оттого, что она старается внимательно слушать людей и охотно вступает в диалог.

Разумеется, съехались коллеги Мэтта по университету – те из них, кого он считает своими друзьями. Человек он благородный, но весьма прямолинейный, и потому в категорию друзей попадают не все коллеги. Здесь же присутствует его первая жена Салли в сопровождении сиделки, которая за ней постоянно ухаживает. Салли получила серьезную травму головы в возрасте 29 лет; ее мозг поврежден, и она вряд ли узнает Мэтта и трех своих взрослых сыновей, а также и дом, в котором когда‑то была молодой хозяйкой. Но доброжелательность ее не покинула, и она радостно приветствует гостей, даже если уже здоровалась с ними всего четверть часа назад. Сиделка – опрятная маленькая женщина родом из Новой Шотландии. Она часто сообщает окружающим, что не привыкла к шумным вечеринкам вроде этой и что на работе она не пьет.

Дорис, вторая жена Мэтта, прожила с ним меньше года, хотя официально их брак продлился целых три. Она пришла со своей молоденькой подружкой Луизой и с их ребенком, которого Луиза родила всего несколько месяцев назад. Дорис в хороших отношениях с Мэттом и особенно с младшим сыном Мэтта и Салли – Томми: она с ним нянчилась, когда была замужем за Мэттом. Два старших сына Мэтта привели своих детей и их мам, хотя одна из этих мам уже развелась с отцом ребенка, и потому этот отец пришел в сопровождении своей новой партнерши и ее сына, а этот сын тут же подрался с одним из родных сыновей своего отчима из‑за того, кому первому качаться на качелях.

Томми впервые привел сюда Джея, своего нового любовника, который за весь вечер не сказал ни слова. Томми объяснил Джойс, что Джей чувствует себя неуютно в семейной обстановке.

– Я его понимаю, – смеется Джойс. – Было время, когда я чувствовала себя точно так же.

Ее разбирает смех, когда приходится объяснять, кто есть кто среди прямых и побочных членов этого большого семейства, которое Мэтт называет кланом. У нее самой детей нет, но есть бывший муж Йон. Он живет севернее на побережье, в фабричном городке, пришедшем сейчас в полный упадок. Она приглашала его на юбилей Мэтта, но он не смог приехать. Как раз на сегодня назначены крестины внука третьей жены Йона. Разумеется, Джойс приглашала и его жену: ее зовут Шарлин, и она держит булочную. Шарлин прислала в ответ милое письмо насчет крестин. Прочитав его, Джойс заметила Мэтту, что ей как‑то не верится в то, что Йон стал верующим.

– Жалко, что они не смогли приехать, – говорит она в заключение соседке. (Соседей тоже пригласили, чтобы те не возмущались шумом.) – А то бы и я внесла свой вклад во всю эту путаницу. У Йона была еще вторая жена, но я понятия не имею, куда она делась, да и он, кажется, тоже не знает.

Столы ломятся от еды, которую приготовили Мэтт и Джойс и привезли с собой гости. Хватает и вина, и фруктового пунша для детей, и настоящего пунша, который сварил по такому случаю Мэтт – в память о добром старом времени, как он выразился, когда люди еще умели выпить. По его словам, пунш надо было сварить в дочиста вымытом мусорном ведре – так было принято раньше, – но теперь все стали такие привередливые, что не станут пить. Надо сказать, бо́льшая часть молодежи к пуншу даже не притронулась.

Вокруг дома просторные лужайки. Есть крокет, если кто‑то хочет поиграть, и качели, из‑за которых подрались дети. Эти качели стояли тут еще в детские годы самого Мэтта, а сегодня он вытащил их из гаража. Дети теперь настоящие качели видят исключительно в парках, а дома – только пластиковые, игрушечные, которые ставят на заднем дворе. Мэтт определенно один из последних жителей Ванкувера, сохранивший свои детские качели и к тому же живущий в том самом доме, где он вырос, – на Виндзор‑роуд, на склоне Тетеревиной горы, где раньше начинался лес. Теперь дома взбираются все выше на гору, и к каждому замку обычно прилагается еще и здоровенный гараж. Но скоро жилье тут исчезнет, считает Мэтт. Налоги чудовищные. Жилье исчезнет, а на его месте построят какую‑нибудь мерзость.

Джойс не представляет, как они с Мэттом смогут жить где‑нибудь в другом месте. Здесь всегда происходит так много интересного. Люди приезжают и уезжают, оставляют свои вещи, потом забирают (с детьми тоже так случается). В воскресенье после полудня Мэтт репетирует у себя в кабинете со струнным квартетом, по вечерам в тот же день в гостиной собирается общество унитарианцев {10}, а на кухне строят планы на будущее члены партии зеленых. На лужайке перед домом репетируют члены кружка любителей чтения с применением игрового метода, а в беседке – участники «документального театра», причем присутствие Джойс требуется в обоих местах. Мэтт с коллегами из университета вырабатывает стратегию дальнейших действий в кабинете за закрытыми дверями.

Так что Джойс часто замечает, что они с Мэттом остаются наедине только в постели.

И тогда он говорит: надо почитать что‑нибудь серьезное.

В то время как она читает что‑нибудь несерьезное.

Ну ничего. Зато в нем есть витальность, любовь к жизни, которая так ей нужна. Даже в университете, когда он занимается со старшекурсниками и соавторами – потенциальными врагами и клеветниками, – он движется так, словно захвачен вихрем. Когда‑то это все казалось ей очень интересным. Скорее всего, и сейчас показалось бы таким, если бы у нее нашлось время взглянуть на свою жизнь со стороны. Она позавидовала бы сама себе. И люди наверняка ей завидуют или, уж точно, восхищаются: она так подходит своему мужу, ее друзья, занятия, увлечения и, конечно, карьера – все это так органично для их союза. Трудно поверить, что, приехав в Ванкувер, она чувствовала себя так одиноко, что согласилась встречаться с парнишкой, который работал в прачечной и был на десять лет моложе ее. А потом он ее бросил.

Сейчас Джойс идет по газону к старой миссис Фаулер – матери Дорис (второй жены и поздно осознавшей свою ориентацию лесбиянки) – и несет на руке покрывало. Миссис Фаулер плохо переносит солнечный свет, а в тени ее начинает бить озноб. В другой руке Джойс держит бокал только что приготовленного лимонного сока с водой для миссис Гован – той сиделки, которая сопровождает Салли и потому находится сейчас на работе. Миссис Гован нашла детский фруктовый пунш слишком сладким. Салли она ничего пить не разрешает: та может забрызгать свое красивое платье или, разыгравшись, кинуть бокал в кого‑нибудь из гостей. Салли, похоже, не замечает такой дискриминации.

Проходя по лужайке, Джойс огибает группу молодых людей, усевшихся в кружок. Здесь Томми со своим новым другом, а также другие ребята: некоторые из них часто бывают у них в доме, а других она, кажется, раньше не видела.

Она слышит, как Томми говорит:

– Нет, я не Айседора Дункан.

Все смеются.

Должно быть, играют в ту сложную игру, которая была популярна много лет назад, – по жестам угадать фамилию. Джойс не помнит, как она называется. Наверное, Томми загадал фамилию, которая начинается на «б». А она‑то думала, что теперь молодежь такая демократичная и не станет заниматься такими снобистскими играми.

Букстехуде! Она сказала это вслух:

– Букстехуде.

– Ну, букву «б» ты угадала правильно, – хохочет Томми, и другие присоединяются к нему.

– Ну‑ну, хватит, – останавливает он их, – моя belle mère [1]вовсе не глухая. Просто она музыкантша. Ведь этот Букстахуди был музыкантом?

– Букстехуде прошел пешком пятьдесят миль, чтобы послушать, как Бах играет на органе {11}, – отвечает Джойс с некоторым раздражением. – Да, он был музыкантом.

– Надо же! – качает головой Томми.

Одна из девушек встает и выходит из круга.

– Эй, Кристи! – зовет ее Томми. – Кристи! Ты что, больше не играешь?

– Я сейчас вернусь. Только покурю в кустах, а то ведь тут нельзя.

На девушке короткое черное платье с оборками, напоминающее комбинацию или ночную рубашку, и строгий, хотя и декольтированный черный пиджачок. Светлые волосы растрепаны, черты лица какие‑то неуловимые, брови не видны. Она не нравится Джойс с первого взгляда. Из тех девиц, думает она, чья главная цель в жизни – мешать людям спокойно жить. Таскается за другими. Джойс решает, что эта девушка обязательно ходит за знакомыми по пятам, является в гости к незнакомым людям и считает себя вправе их презирать. За их веселость (значит, несерьезность) и за их буржуазное гостеприимство (интересно, сейчас кто‑нибудь еще использует слово «буржуазный»?).

Никто не запрещает гостям курить где им вздумается. Тут нет этих дурацких наклеек с перечеркнутой сигаретой – нигде, даже в доме. Джойс чувствует, что ее хорошее настроение куда‑то испарилось.