Сэр Стивен 2 страница

О. казалось, что она превратилась в камень. Нужен был толчок извне — удар или приказ, чтобы вывести ее из этого оцепенения, но толчка-то как раз и не было. Они не хотели от нее послушания или покорности; им нужно было, чтобы она сама отдала себе приказ и признала себя добровольной рабыней. Именно признания они добивались от нее. Ожидание затягивалось. Но вот О. выпрямилась, собравшись с духом, расстегнула верхние пряжки жакета, словно задыхаясь от охватившей ее решимости, и встала. Колени и руки ее мелко дрожали.

— Я твоя, — сказала она своему возлюбленному, — и буду тем, чем ты захочешь.

— Не твоя, а ваша, — поправил он ее. — А теперь повторяй за мной: я ваша, я буду тем, чем вы захотите.

Серые колючие глаза англичанина, не отрываясь, смотрели на нее. Рене тоже не сводил с нее глаз, и она утопая в них, размеренно повторяла за возлюбленным произносимые им слова, немного, правда, изменяя их. Рене говорил:

— Ты признаешь за мной и сэром Стивеном право…

И она повторяла стараясь говорить как можно четче:

— Я признаю за тобой и за сэром Стивеном право… Право распоряжаться моим телом тогда и так, как вы сочтете нужным… Право бить меня плетью как преступницу или рабыню… Право заковывать меня в цепи и не обращать внимания на мои мольбы и протесты.

— Ну вот, — сказал Рене. — Кажется, я ничего не забыл. Думаю, сэр Стивен должен быть удовлетворен.

Примерно это же он говорил ей в Руаси. Но тогда у нее не было другого выхода. Там, в замке, она жила словно во сне, хотя и страшном. Сырые подвалы, пышные платья, пыточные столбы, люди в масках — все это не имело ни малейшего отношения к ее обыденной жизни и к ней самой. Ее тогдашнее состояние было, наверное, сравнимо с состоянием спящего человека: спящий понимает, что сейчас ночь и он спит, и видит страшный сон, который рано или поздно, но должен кончиться. С одной стороны спящий, хочет, чтобы это произошло поскорее дабы прекратился навеваемый им кошмар, а с другой, хочет, чтобы он продолжался, ибо ему не терпится узнать развязку. И вот она, развязка, наступила, да еще и так неожиданно. О. меньше всего предполагала, что это произойдет так и в такой форме. В предельно короткий промежуток времени она оказалась брошенной из настоящего в прошлое и тут же возвращена обратно, но настоящее уже неузнаваемо изменилось. До сих пор Рене никогда не бил ее и единственное, что изменилось в их отношениях после ее пребывания в замке, так это то, что он теперь, занимаясь с ней любовью, использовал не только ее лоно, но и ее зад и рот. О., конечно, не могла знать этого наверняка, но ей почему-то казалось, что ее возлюбленный там, в замке, никогда не участвовал в избиениях ее плетьми. Возможно, это объяснялось тем, что удовольствие, получаемое им при виде беззащитного, связанного, извивающегося под ударами хлыста или плетки тела, было несравнимо сильнее, чем если бы он сам наносил эти удары. Похоже, что это было именно так. Сейчас, когда ее возлюбленный, полулежа в глубоком кресле и закинув ногу на ногу, с удивительным спокойствием в голосе говорил ей, что рад ее согласию и с любовью в сердце отдает ее сэру Стивену, он тем самым как бы выдавал себя и признавал за собой это качество.

— Когда сэр Стивен захочет провести с тобой ночь, или час, или просто захочет побродить с тобой по Парижу или сходить в ресторан, он будет предупреждать тебя об этом заранее по телефону и присылать за тобой машину, — сказал Рене. — Иногда я сам буду приезжать за тобой. Решай. Да или нет?

Но она не могла заставить себя произнести хоть слово. Сказать «да» — это значит отказаться от самой себя, от своей воли и желаний, однако она, готова была пойти на это. Она видела в глазах сэра Стивена страстное желание обладать ею, и ее возбуждал его голодный взгляд. Она, может быть, даже с большим нетерпением, чем он сам, ждала того момента, когда его руки или губы прикоснутся к ней. И как скоро это произойдет зависело только от нее. Но ее тело говорило «нет» — хлыст и плети сделали свое дело.

В комнате было очень тихо, и казалось, что даже само время остановилось. Но вот желание пересилило страх в душе О., и она, наконец, произнесла столь долгожданные слова. Нервное напряжение было так велико, что мгновением позже О. почувствовала как огромная слабость охватывает ее, и она медленно начинает сползать на пол.

Словно через ватную стену, она услышала голос сэра Стивена, говоривший, что страх ей тоже очень к лицу. Но разговаривал он не с ней, а с Рене. О. почему-то показалось, что сэр Стивен сдерживает в себе желание подойти к ней, и она пожалела о его нерешительности. Она открыла глаза и посмотрела на своего возлюбленного. О. вдруг с ужасом подумала, не увидел ли Рене чего такого в ее взгляде, что он мог бы принять за измену. Желание отдаться сэру Стивену О. не считала изменой, поскольку это желание зародилось в ней с молчаливого согласия самого Рене или даже, скорее, по его приказу. И все же она не была до конца уверена в том, что ее возлюбленный не сердится на нее. Малейшего его жеста или знака было бы достаточно, чтобы она навсегда забыла о существовании такого мужчины, как сэр Стивен. Но знака не последовало. Вместо этого, Рене попросил ее (вот уже в третий раз) дать им ответ. О., помедлив секунду, прошептала:

— Я согласна на все. Я ваша. Делайте со мной все, что хотите. — Она опустила глаза и еле слышно добавила: — Я бы только хотела знать, будут ли меня бить плетью?

Повисла долгая тишина, и О. успела многократно раскаяться в том, что задала свой глупый вопрос. Наконец сэр Стивен ответил:

— Иногда.

Потом О. услышала, как чиркнула о коробок спичка и звякнули стаканы, — видимо, кто-то из них наливал себе виски. Рене молчал. Он не желал вступать в разговор.

— Я, конечно, могу согласиться и все что угодно пообещать вам, но вытерпеть этого я не смогу.

— А это и не нужно. Вы можете кричать и плакать, когда вам захочется. Мы не запрещаем вам этого, — снова раздался голос англичанина.

— О, только не сейчас. Сжальтесь, — взмолилась О., заметив, что сэр Стивен поднялся из своего кресла и направился к ней. — Дайте мне еще немного времени.

Рене подошел к ней и обнял ее за плечи.

— Ну, — произнес он, — согласна?

— Да, — после небольшой паузы выдавила из себя О. — Согласна.

Тогда Рене осторожно поднял ее и заставил встать на колени у самого дивана. Она так и замерла, закрыв глаза и вытянув руки. Грудь и голова покоились на обитом грубым шелком диване. Ей вспомнилась старинная гравюра, которую она видела несколько лет назад. На ней была изображена довольно молодая женщина, стоящая так же, как она сейчас, на коленях перед большим креслом в какой-то богато обставленной комнате; в углу играли ребенок и собака, юбки женщины были подняты, а стоявший рядом мужчина занес над ней розги для удара. Костюмы людей свидетельствовали, что изображенное происходит в шестнадцатом веке. Гравюра называлась «Наказание супруги». О. эта сцена казалась тогда просто возмутительной.

Рене одной рукой держал О. за руки, а другой — поднял ее юбки. Потом он погладил ее ягодицы и обратил особое внимание сэра Стивена на покрытую легким пушком ложбинку между ее бедрами и два ждущих скупой мужской ласки отверстия. Затем он велел ей побольше выпятить зад и раздвинуть пошире колени. Она молча подчинилась.

Неожиданно все эти похвалы, расточаемые Рене ее телу, оценивающие возгласы сэра Стивена, грубые непристойные выражения, используемые ими, вызвали в О. такую неистовую волну стыда, что даже не дававшее ей покоя желание отдаться англичанину внезапно пропало. Она вдруг подумала о плети — боль, вот что было бы избавлением от этого; ей вдруг захотелось, чтобы ее заставили кричать и плакать — это бы оправдало ее.

В это время рука сэра Стивена нашла вход в ее лоно и грубо проникла туда. Большой палец этой же руки англичанин с силой вдавил в ее анус. Он то отпускал, то вновь входил в нее, и так до тех пор, пока она, обессиленная, не застонала под его лаской. Чувство стыда исчезло, и она почувствовала презрение к себе за эти стоны.

— Я оставляю тебя сэру Стивену, — сказал Рене. — Он вернет мне тебя, когда сочтет нужным.

Сколько раз, там, в Руаси она вот так же стояла на коленях, открытая всем и каждому? Но тогда браслеты на руках не давали ей забыть, что она пленница и не в ее власти было изменить что-либо. И это было счастьем для нее, ибо она всего лишь подчинялась грубой силе и никто не спрашивал ее согласия на это. Сейчас же она должна была по собственной воле стоять полуголой перед мужчиной и отдаваться ему. Данное ею обещание сильнее чем браслеты и колье связывало ее. Но как бы ни было велико ее унижение или, даже скорее именно благодаря ему, она вдруг почувствовала свою неповторимость и ценность. Она ощущала себя волшебным даром для двух этих мужчин.

Рене собрался уходить и сэр Стивен пошел проводить его до двери. В одиночестве и тишине, О. чувствовала себя еще более голой, чем в их присутствии. Щекой она касалась шелковой обивки дивана, коленями ощущала мягкий ворс толстого ковра, по ногам струилось шедшее от камина тепло. Прежде чем выйти, сэр Стивен подбросил в огонь немного дров и они теперь весело потрескивали. Висевшие над комодом старинные часы неторопливо тикали, отмеряя время человеческим жизням. Слушая их тиканье, О. думала о том, как, должно быть, странно и смешно выглядит она со стороны, стоящая на коленях с поднятой юбкой, на фоне современной обстановки этой комнаты. Жалюзи на окнах были опущены. Оттуда сквозь стекла в комнату доносились звуки ночного Парижа. Что-то будет с ней дальше? Сэр Стивен задерживался. У О., с таким безразличием переносившей все то, что вытворяли с ней мужчины в Руаси, сейчас перехватывало дыхание при одной только мысли о том, что через минуту или через десять, но англичанин вернется и прикоснется к ней своими руками.

Но ее потаенные надежды не оправдались. О. услышала, как сэр Стивен вошел в комнату. Он какое-то время молча рассматривал ее, повернувшись спиной к камину, а потом тихим ласковым голосом велел ей подняться с колен и присесть на диван. Что она, удивленная, и сделала, испытывая при этом определенную неловкость. Он очень галантно предложил ей виски и сигарету, но она вежливо отказалась и от одного, и от другого. О. увидела, что англичанин сейчас переоделся в домашний халат, серый, из грубой шерсти; по цвету он подходил к его волосам. Она посмотрела на его руки. Сэр Стивен поймал ее взгляд, и О. густо покраснела — вот эти длинные тонкие пальцы с белыми коротко остриженными ногтями всего несколько минут назад так безжалостно насиловали ее. Они сейчас будили в ней страх, но к этому страху примешивалось страстное желание вновь почувствовать их в себе.

Однако, англичанин не спешил доставить ей это удовольствие.

— Я хочу, чтобы вы разделись, — сказал он. — Не вставайте. Снимите сначала жакет.

О. расстегнула большие золоченые пряжки и, сняв жакет, положила его на край дивана, туда, где уже лежали ее шуба, перчатки и сумочка.

— Поласкайте себе соски, — сказал сэр Стивен и добавил: — В будущем вам следует использовать более темную краску.

Ощущая в голове какую-то странную пустоту, О. несколько раз провела пальцами по кончикам грудей и, почувствовав, что они набухли и отвердели, прикрыла их ладонями.

— Нет, нет, — строго сказал сэр Стивен.

Она убрала руки и откинулась на спинку дивана. Большие с крупными торчащими в стороны сосками груди казались несколько тяжеловатыми для ее довольно хрупкого телосложения. О. не понимала, чего же он медлит, почему не подойдет и не прикоснется к этим распустившимся для него цветкам. Она видела, как дрожат ее соски. Она чувствовала это при каждом вдохе.

Но вот сэр Стивен подошел к дивану и боком сел на его валик. Он молчал и курил сигарету. Неожиданно немного горячего пепла упало в ложбинку ее груди. О. не знала, специально ли он это сделал или нет. Ей показалось, что он намеренно хочет оскорбить ее своим пренебрежением, своим безразличием и своим молчанием. Но она же знала, что еще совсем недавно он желал ее. И это желание не пропало — она видела как напряжен под халатом его член. О. презирала себя за свое неуемное желание и презирала сэра Стивена за его проклятое самообладание. Она хотела, чтобы он любил ее, хотела его поцелуев, ласки. О, с какой бы нежностью она приняла бы его! Он может издеваться над ней, может мучить ее, но оставаться безразличным он не имел права.

В Руаси ей было абсолютно все равно, какие там чувства испытывали те, кто обладал ею: их руки были руками ее возлюбленного, их плоть — его плотью, их приказы — его приказами, он получал удовольствие в ее унижениях, и она жила этим. Сейчас же все было иначе. Она отлично понимала, что Рене, оставляя ее сэру Стивену, хотел разделить ее с ним не из просто удовольствия отдавать ее другим, а ради каких-то высших соображений. Он хотел разделить с сэром Стивеном то, что больше всего любил сейчас — ее. И поэтому обнажил О. для англичанина. Всего полчаса назад, когда она, полуголая, стояла рядом с Рене на коленях, он раздвинув ей бедра, рассказывал сэру Стивену о растянутости ее заднего прохода и говорил, что он всегда помнит о пристрастиях своего брата. Потом он добавил, что если сэр Стивен хочет, он охотно предоставит ему это отверстие в единоличное пользование.

— Что ж, — сказал сэр Стивен, — замечательно, — но тут же заметил: — Не смотря на все ваши старания, я все же могу причинить ей боль.

— Она принадлежит вам, — ответил Рене. — И будет счастлива угодить любым вашим желаниям. — Он наклонился и поцеловал ей руку.

О. была потрясена услышанным: с такой легкостью отказаться от части ее тела! Она не могла в это поверить. Выходило, что возлюбленный дорожил сэром Стивеном больше чем ею. Теперь она понимала, что не всегда слепо доверяла Рене, не верила в часто повторяемые им слова о том, что он любит ее и получает огромное удовольствие от ее безоговорочного подчинения ему. Еще одним признаком, указывающим на особое отношение ее возлюбленного к сэру Стивену («Что-то близкое к почтительности», — подумала О.) явилось для О. то, что Рене, который обычно испытывает острое наслаждение, видя как ее насилуют чужие руки и плоть, который всегда с такой жадностью следил за ее перекошенным от боли лицом, за ее кричащим или стонущим ртом, за ее полными слез глазами, на сей раз, отдав ее сэру Стивену и убедившись, что тот счел ее подходящей для себя, просто ушел.

Но это никак не могло сказаться на ее любви к Рене. Сердечко О. заходилось от счастья при одной только мысли, что она что-то значит для него, что она, униженная им, может доставлять ему удовольствие. Так, должно быть, верующие превозносят Всевышнего, посылающего им страдания. Но в сэре Стивене она угадывала железную волю, способную обуздать любое желание, и перед этой волей она была бессильна. Иначе, откуда в ней этот страх? Плети и цепи замка Руаси, казались ей менее ужасными, чем холодный, пронзающий ее насквозь взгляд сэра Стивена.

Ее била мелкая дрожь. Обезоружить англичанина своей хрупкостью О. уже не надеялась. Наоборот, можно было ожидать, что ее открытость и беззащитность вызовут в мужчине желание причинить ей боль, и вместо мягких нежных губ он пустит в дело зубы. Неожиданно средним пальцем правой руки, той, в которой он держал сигарету, сэр Стивен прикоснулся к кончикам ее груди, и они, словно отвечая на его ласку, напряглись еще сильнее. И хотя О. ни секунды не сомневалась в том, что для него это всего лишь игра или, может быть, своего рода проверка приобретенного по случаю товара, у нее все-таки появилась надежда.

Сэр Стивен велел ей встать и раздеться. Руки О. дрожали и плохо слушались, она долго не могла расстегнуть многочисленные маленькие крючки на юбке. Когда на ней остались лишь высокие лакированные туфли, да черные нейлоновые чулки, плоскими кольцами скатанные над коленями и тем самым подчеркивающие белизну ее бедер, сэр Стивен поднялся со своего места и, взяв ее за талию, подтолкнул к дивану. Он поставил ее на колени спиной к дивану — так, чтобы она опиралась на него не поясницей или спиной, а плечами, заставил ее немного прогнуться и раздвинуть бедра. О. обхватила руками свои лодыжки, выгибаясь назад, и прекрасно были видны ее чуть приоткрытые потаенные губы. Не решаясь взглянуть в лицо сэру Стивену, она смотрела на его руки, неторопливо развязывающие пояс халата. Перешагнув через стоящую на коленях О., он взял ее рукой за затылок, поводил своим могучим фаллосом по ее лицу, а потом, чуть-чуть разжав О. зубы, затолкал его ей глубоко в рот.

Сэр Стивен долго не отпускал ее. О. чувствовала, как все больше набухает заткнувший ей рот кляп. Она стала задыхаться. Слезы катились по ее щекам. Чтобы войти в нее еще глубже, англичанин оперся коленями о диван справа и слева от ее головы, и временами он почти садился ей на грудь. Так и не кончив, он вытащил свой огромный пенис изо рта О. и встал. Халат, однако, он запахивать не торопился.

— Вы очень падки на мужчин, О., — сказал он. — Да, вы любите Рене, но это еще ни о чем не говорит. Вы хотите всех мужчин, которые без ума от вас. Знает ли Рене об этом? Понимает ли он, что отправляя вас в Руаси или отдавая вас другим, он, тем самым, предоставляет вам полную свободу?

— Я люблю Рене, — ответила О.

— Вы любите Рене, я верю, — сказал сэр Стивен, — но сейчас вы хотите меня.

Да, это было правдой. Она жаждала его, но что скажет Рене, если узнает об этом? Единственное, что ей оставалось — это молчать. Молчать, опустив глаза, ибо стоит только сэру Стивену заметить ее взгляд, как это выдаст ее с головой. Притянув О. за плечи, он уложил ее на ковер.

О. лежала на спине, прижав к груди согнутые в коленях и широко разведенные ноги. Он сел на диван и, взяв ее за бедра, развернул к себе ягодицами. Она оказалась как раз напротив камина, и ее обнаженное тело в отблесках пламени отсвечивало красным.

— Ласкай себя, — неожиданно сказал сэр Стивен, по-прежнему поддерживая ее за ноги.

О. послушно протянула правую руку к своему лобку и нащупала пальцами в складке губ уже чуть набухший гребешок плоти, размером с большую горошину. Но дальше все ее существо воспротивилось и она, безвольно опустив руку еле слышно прошептала:

— Я не могу.

Она очень редко позволяла себе подобное, только когда находилась одна и в своей постели. Но во взгляде сэра Стивена она прочитала настойчивый приказ. Тогда, не в силах выдержать этого, О. повторила:

— Я не могу, — и смежила тяжелые веки.

Тут же перед ее глазами появилась старая, до боли знакомая, картина, и она почувствовала, как тошнота подкатывает к горлу. Так бывало всякий раз, стоило ей только вспомнить тот грязный гостиничный номер, себя пятнадцатилетнюю и, развалившуюся в большом кожаном кресле, красавицу Марион, которая закинув правую ногу на один подлокотник кресла и запрокинув голову на другой, самозабвенно ласкала себя, издавая при этом короткие негромкие стоны. Марион тогда рассказала ей, что однажды она вот так же ласкала себя в своей конторе, когда неожиданно туда вошел ее шеф и, естественно, застал ее за этим. О. бывала у Марион на работе и хорошо помнила ее контору. Это была довольно большая пустая комната, с бледно-зелеными стенами и окнами, смотрящими на север. Мебели там было: стол, стул и кресло, предназначенное для посетителей. «И что ты сделала? — спросила О. — Убежала?». «Нет, — засмеявшись, ответила Марион. — Шеф запер дверь, подтащил кресло к окну и, сняв с меня трусики, заставил начать все сначала.»

О. была в восторге от Марион, но все же наотрез отказалась ласкать себя в ее присутствии и поклялась в душе, что никогда и ни перед кем она не будет этого делать. «Посмотрим, что ты скажешь, когда тебя попросит твой возлюбленный», — сказала Марион.

Рене ее никогда об этом не просил. А если бы попросил — согласилась бы она? Конечно, хотя от одной только мысли, что это могло бы вызвать у него отвращение, сродни тому, что испытывала она наблюдая за Марион, ей становилось не по себе. И вот теперь она должна это делать перед сэром Стивеном. Казалось бы, ну что ей до него, до его возможного отвращения, но нет — не могла. И снова она прошептала:

— Я не могу.

Сказано было очень тихо, но сэр Стивен услышал. Он отпустил ее, поднялся с дивана и, запахнув халат, резким голосом приказал ей встать.

— И это ваша покорность? — рассерженно спросил он.

Он сжал левой рукой оба ее запястья, а правой со всего размаха влепил ей пощечину. Она покачнулась и, не придержи он ее, рухнула бы на пол.

— Встаньте на колени и внимательно слушайте меня, — зловеще произнес сэр Стивен. — Боюсь, что ваш возлюбленный слишком плохо воспитал вас.

— Для Рене я сделаю все, что угодно, — тихо сказала она. — А вы путаете любовь и покорность. Вы можете подчинить меня себе, но ничто не заставит меня полюбить вас.

Произнеся это, О. почувствовала, как поднимается в ней, разгоняя кровь, волна неведомого ей доселе неуправляемого бунта. И она воспротивилась своим же словам, своим обещаниям, своим согласиям, своей покорности. Она презирала себя за свои наготу и пот, за свои дрожащие ноги и круги под глазами, и, сжав зубы, яростно отбивалась от навалившегося на нее англичанина.

Но он легко справился с ней и, поставив на колени, заставил ее упереться локтями в пол. Потом он немного приподнял ее, взявшись за бедра, и единым мощным толчком, разрывая плоть, вошел в отверстие между ее ягодицами. Поначалу она пыталась сдерживать рвущийся из нее крик, но боль с каждым новым толчком становилась все сильнее и вскоре она не выдержала. В ее крике была и боль, и ненависть. Сэр Стивен это прекрасно понимал и, безжалостно насилуя ее, заставлял кричать еще сильнее. Бунт был подавлен.

Когда все было кончено, он поднял ее и, прежде чем отослать, указал ей на вытекающую из нее густую липкую жидкость — это была окрашенная кровью сперма. Ее анус являл собой сейчас развороченную кровоточащую рану.

Сэр Стивен предупредил О., что не собирается из-за таких пустяков лишать себя удовольствия, и поэтому пусть она не надеется на его милость. Потом он еще что-то говорил, но О. плохо слушала его — она вдруг поймала себя на той мысли, что ей хочется стать для этого мужчины тем же, кем она была для Рене, и вызывать в нем, нечто большее, чем простое плотское желание. Она, правда, не питала каких-то особых чувств к сэру Стивену, но видя, что Рене любит его и готов ради него при необходимости даже пожертвовать ею, собралась всячески угождать ему. Что-то подсказывало ей, что Рене вольно или невольно, но будет подражать отношению к ней сэра Стивена, и если это будет презрение, то Рене, как бы он не любил ее, будет относиться к ней с тем же чувством.

В Руаси все было не так: там он был ее хозяином и от его отношения к ней зависело то, как с ней будут обращаться остальные. Здесь же хозяином был сэр Стивен, и О. хорошо понимала это. Она также понимала и то, что он будет теперь ее единственным хозяином — чтобы по этому поводу не думал Рене, — и она будет его рабыней. Глупо было надеяться на его милость, но, может быть, ей удастся пробудить в нем нечто, похожее на любовь? Она стояла перед ним, нагая, беззащитная, и молча ждала его приказаний. Наконец он оставил свое кресло и велел ей следовать за ним. Она — на ней по прежнему были только туфли на высоком каблуке и черные чулки — поднялась вслед за ним по лестнице на второй этаж и очутилась в отведенной ей комнате, настолько маленькой, что в ней едва размещались стоявшая в дальнем углу кровать, туалетный столик и стул. Рядом находилась комната побольше. Ее занимал сам сэр Стивен. Соединялись комнаты общей ванной.

О. приняла ванну. Вытираясь, она заметила, что на полотенце остаются розовые пятна. Потом она вернулась в свою комнату и забралась под одеяло. Оконные шторы были открыты; за окном царила ночь. Перед тем как уйти к себе, сэр Стивен подошел к О. и, так же, как тогда в баре ресторана, когда он помог ей сойти с табурета, нежно поцеловал ей пальцы на левой руке. Этот знак внимания был настолько странен и приятен, после только что учиненного над ней варварского насилия, что О. заплакала.

Уснула она только под утро.

X x x

Проснулась она в одиннадцатом часу. Служанка — пожилая мулатка — принесла ей кофе, приготовила ванну и подала одежду. Шуба, перчатки и сумочка оказались там, где она их оставила — на диване в салоне. Комната была пуста; шторы на окнах открыты, жалюзи подняты. Сразу за окном виднелся маленький и очень зеленый, точно аквариум, садик, поросший плющом и остролистом.

О. уже надела шубу, когда служанка протянула ей письмо, оставленное для нее сэром Стивеном. На конверте стояла только одна заглавная буква «О». Само же письмо представляло из себя две написанных на листе белой бумаги строчки: «Звонил Рене. В шесть часов он заедет за вами в агентство.» Вместо подписи стояла буква «S», и еще ниже шел постскриптум: «Хлыст приготовлен для следующего раза».

О. осмотрелась: между двумя креслами, в которых вчера сидели Рене и сэр Стивен, стоял сейчас небольшой столик, и на нем возле вазы, полной крупных желтых роз, лежал длинный и тонкий кожаный хлыст. Служанка открыла ей дверь. Положив письмо в сумочку, О. вышла. Во дворе ее ждала машина, и к полудню О. уже была дома.

Значит, Рене звонил, но звонил не ей, а сэру Стивену. Она переоделась, позавтракала и теперь, сидя перед зеркалом, медленно расчесывала волосы. В агентстве она должна была быть в три часа. У нее еще оставалось время и можно было не торопиться. Почему же не звонит Рене? Что ему утром сказал сэр Стивен? О. вспомнила, как они обсуждали прямо при ней достоинство ее тела. Это было так естественно для них, и они не выбирали выражений, называя все с предельной откровенностью. Возможно, что она не очень хорошо знала английский язык, но французские выражения, представлявшиеся ей точными эквивалентами употребляемых ими слов, были очень грубыми и непристойными. А в праве ли она ждать от них иного обращения, когда, подобно проститутке из дешевого борделя, прошла уже через столько рук?

— Я люблю тебя, Рене, я люблю тебя, — твердила О., словно заклинание.

Она сидела в одиночестве, окруженная тишиной, и тихо, тихо повторяла, точно звала его:

— Я люблю тебя, делай со мной все, что хочешь, только не бросай меня. Господи, только не бросай.

Что может быть неприятней ожидания? Люди, которые находятся в его власти, легко узнаваемы, главным образом, по их отсутствующему взгляду. Они как бы есть, и их как бы нет. Вот так и О. все три часа, что она работала в студии с маленьким рыжеволосым мужчиной, рекламировавшим шляпы, уйдя в себя, в тоске, отсчитывая неторопливый бег минут, тоже отсутствовала. На ней были сейчас шотландская юбка и короткая куртка из замши. Красный цвет блузки под распахнутой курточкой еще более подчеркивал бледность ее и без того бледного лица, и рыжий сослуживец, видимо обратив на это внимание, сказал ей, что у нее роковая внешность.

«Роковая для кого?» — спросила О. саму себя. Она могла бы поклясться, что случись это еще два года назад, до того как она встретила и полюбила Рене, ее внешность была бы роковой и для сэра Стивена и еще для многих других. Но любовь к Рене и его ответное чувство совершенно обезоружили ее. Не то чтобы лишили женских чар, а просто убили в ней всякое желание использовать их. Тогда она была беззаботна и дерзка, любила танцевать и развлекаться, кокетничая с мужчинами и кружа им головы. Но она редко подпускала их к себе. Ей нравилось сводить их с ума своей неприступностью, чтобы потом, сделав их желание еще неистовее, отдаться, всего лишь раз, будто в награду за пережитые мучения.

В том, что мужчины ее боготворили, О. не сомневалась. Один ее поклонник даже пытался покончить с собой. Когда его спасли, она пришла к нему домой, разделась и, запретив ему приближаться к ней, обнаженная, легла на диван. Он, побледневший от желания и боли, вынужден был в течении двух часов смотреть на нее, замерев, боясь пошевелиться и нарушить данное ей обещание. После этого О. больше уже никогда не хотелось его видеть. Ей были понятны желания мужчин, и она принимала их. Тем более, что сама испытывала нечто подобное — так ей, во всяком случае, казалось — по отношению к своим подружкам и просто к незнакомым молодым женщинам. Некоторые уступали ей, и тогда она водила их в дешевые отели с темными грязными коридорами и стенами, пропускающими каждый звук.

Но вот ей встретился Рене, и все это оказалось пустым и ненужным. За одну неделю она познала, что такое отчаяние и страх, ожидание и счастье. Рене взял ее, и она с готовностью, поразившей ее саму, стала его пленницей. Словно невидимые нити, очень тонкие и прочные, опутали ее душу и тело, и одним своим взглядом возлюбленный мог ослаблять или натягивать их. А как же ее свобода? Слава Всевышнему, она больше не чувствовала себя свободной. Но зато она чувствовала в себе необычайную легкость и была на седьмом небе от счастья. Потому что у нее был теперь Рене, и он был ее жизнью. Когда случалось ему ослаблять свои путы — был ли у него отсутствующий скучающий вид или он исчезал на какое-то время и не отвечал на ее письма — ей начинало казаться, что все кончено, что он больше не желает ее видеть, что он больше не любит ее. И она начинала задыхаться, так, словно ей не хватало воздуха. Все становилось черным и мрачным вокруг. Время истязало ее чередованием света и тьмы. Чистая свежая вода вызывала рвоту. Она чувствовала себя брошенной и ненужной, проклятой, как жители древней Гоморры.

Любящие Бога и оставленные им во мраке ночи терзают свою память и ищут там причины своим бедам. Вот и О. была занята тем же. Она искала и не находила ничего серьезного. Ей не в чем было упрекнуть себя, разве что в каких-то мимолетных мыслях, да в самой возможности возбуждать в мужчинах плотские желания — но с этим она была бессильна что-нибудь сделать. Однако в ней не было ни малейших сомнений в том, что виновата именно она и что сам того не сознавая, Рене наказывает ее за это. О. бывала счастлива, когда возлюбленный отдавал ее другим мужчинам, когда по его приказу ее били плетьми, ибо знала, что для него ее абсолютная покорность есть доказательство того, что она безраздельно принадлежит ему, а значит — любит его. Она с радостью принимала боль и унижения еще и потому, что они казались ей искуплением за ее вину. Все эти объятия, вызывавшие у нее отвращение; руки, осквернявшие своими прикосновениями ее грудь; рты, всасывавшие ее язык и жевавшие ее губы; члены, с остервенением врывавшиеся в ее плоть и еще плети, пресекавшие любые попытки противления, — она прошла через них и превратилась в рабыню. Но, что если сэр Стивен прав? Что если она находила в унижениях особую прелесть? В таком случае, сделав из нее источник своего наслаждения, Рене, тем самым, сделал для нее же благо.