Агату вскоре открывает для общества генерал Штумм

С тех пор как Агата объединилась с ним, отношения, связывавшие Ульриха с широким кругом знакомых по дому Туцци, отнимали довольно много времени, ибо, несмотря на весну, оживленная в зимний сезон светская жизнь еще не кончилась, и внимание, оказанное Ульриху после смерти его отца, требовало, чтобы он, в свою очередь, не прятал Агату, хотя траур и избавлял их от участия в больших празднествах. Если бы преимуществом, которое давал их траур, Ульрих воспользовался в полном объеме, это даже позволило бы долгое время избегать всякого светского общества и выйти таким образом из того круга, куда он попал лишь по прихоти обстоятельств. Однако с тех пор, как Агата доверила ему свою жизнь, Ульрих действовал наперекор своим чувствам и перекладывал на какую‑то часть себя, подогнанную им к традиционному представлению «обязанности старшего брата», многие решения, от которых его естество воздержалось бы, а то бы даже и отшатнулось. К этим обязанностям старшего брата принадлежала прежде всего мысль, что бегство Агаты из дома мужа должно завершиться не иначе, как в доме лучшего мужа. «Если так пойдет дальше, – обычно отвечал он ей, когда они говорили, что их совместная жизнь требует сделать то‑то и то‑то, – ты скоро получишь несколько предложений руки или хотя бы сердца». И когда Агата строила какие‑нибудь планы больше чем на несколько недель, он возражал: «Да ведь к тому времени все изменится», Это обижало бы ее еще больше, если бы она не замечала разлада брата с самим собой, что и удерживало ее пока от оказания сильного сопротивления, когда он считал полезным всячески расширять светский круг, в котором они вращались. Так и получилось, что после приезда Агаты брат и сестра куда больше втянулись в светскую жизнь, чем то случилось бы с Ульрихом, живи он один.

Это появление вдвоем, после того как долго знали только его и ни разу не слыхали от него ни слова о сестре, всех взбудоражило. Началось с того, что к Ульриху как‑то снова явился со своим ординарцем, своей полевой сумкой и своей буханкой хлеба генерал Штумм фон Бордвер. Он недоверчиво понюхал воздух. В воздухе стоял какой‑то неописуемый запах. Затем фон Штумм обнаружил висевший на спинке стула дамский чулок и неодобрительно сказал:

– Ну, ясное дело, эти молодые кавалеры!

– Моя сестра, – объяснил Ульрих.

– Ах, оставь! У тебя же нет сестры! – поправил его генерал. – Мы бьемся над такими важными задачами, а ты прячешься с какой‑то девицей!

В тот же миг в комнату вошла Агата, и он растерялся. Увидев семейное сходство и по непринужденности ее появления почувствовав, что Ульрих сказал правду, генерал все‑таки не мог отрешиться от мысли, что это любовница Ульриха, правда, как‑то непонятно и обманчиво похожая на него.

– Не знаю, что на меня тогда нашло, сударыня, – рассказывал он потом Диотиме, – но я поразился бы, право, не больше, если бы он сам вдруг предстал передо мной снова прапорщиком!

Ибо при виде Агаты, поскольку она ему очень поправилась, Штумм почувствовал то замешательство, в котором он научился видеть признак глубокой взволнованности. Его нежная тучность и чувствительная натура склонялись к поспешному, как бегство, отступлению со столь мудреной позиции, и, несмотря на все попытки задержать его, Ульрих на этот раз мало что узнал о важных заботах, приведших к нему просвещенного генерала.

– Нет! – корил тот себя. – Нет ничего настолько важного, чтобы из‑за этого так мешать людям, как я!

– Да ты нам вовсе не помешал! – заверил его Ульрих с улыбкой. – Чему ты можешь мешать?!

– Нет, конечно нет! – согласился Штумм, и вовсе смутившись. – В известном смысле – конечно нет! Но тем не менее! Знаешь, я приду лучше как‑нибудь в другой раз!

– Так скажи хотя бы, прежде чем убегать, зачем ты пришел! – потребовал Ульрих.

– Ничего! Ровно ничего! Сущая мелочь! – бросил Штумм, которому не терпелось удрать. – Кажется, начинается «великое событие»!

– Коня! Коня! Во Францию на судне! – в веселом возбуждении воскликнул Ульрих без видимой связи, Агата взглянула на него удивленно,

– Прошу прощения, – обратился к ней генерал, – сударыня ведь не знает, о чем идет речь.

– Параллельная акция нашла идею, которая увенчает ее, – дополнил Ульрих.

– Нет, – уточнил генерал, – этого я не сказал. Я хотел только сказать, что событие, которого все ждали, начинает возникать!

– Ах, вот как! – сказал Ульрих. – Но ведь это оно делает с самого начала.

– Нет, – серьезно сказал генерал. – Не в том суть. Сейчас в воздухе носится совершенно явное незнание, как быть. Скоро у твоей кузины состоится решающая встреча. Госпожа Докукер…

– Кто это? – прервал его Ульрих, услыхав это новое имя.

– Ты совсем отошел от дел! – с сожалением упрекнул его генерал и, чтобы поскорее загладить это, повернулся к Агате. – Госпожа Докукер – это дама, покровительствующая писателю Фейермаулю. Его ты тоже не знаешь? – спросил он, снова поворачивая назад свое круглое тело, поскольку со стороны Ульриха не слышалось подтверждения.

– Знаю. Лирик.

– Стихи, – сказал генерал, недоверчиво уклоняясь от непривычного слова.

– Даже хорошие. И всякие пьесы.

– Этого я не знаю. Да и записи мои не при мне. Но он тот, кто говорит: человек добр. Одним словом, госпожа Докукер покровительствует идее, что человек добр, а это, говорят, идея европейская, и Фейермаулю прочат великое будущее. А муж у нее был всемирно‑известный врач, и, наверно, она хочет сделать знаменитым и Фейермауля. Во всяком случае, есть опасность, что твоя кузина утратит руководящую роль, и та перейдет к салону госпожи Докукер, где и так бывают все знаменитости.

Генерал вытер пот со лба; Ульрих же нашел, что эта перспектива совсем не плоха.

– Ну, знаешь! – осудил его Штумм. – Ты же тоже почитаешь свою кузину, как же ты можешь так говорить! Не находит ли и сударыня, что это с его стороны вероломство и неблагодарность по отношению к восхитительной женщине?! – обратился он к Агате.

– Я совсем не знаю свою кузину! – призналась она ему.

– О! – сказал Штумм и прибавил слова, в которых рыцарственные намерения смешались с непреднамеренной нерыцарственностью в темную уступку Агате: – Правда, в последнее время она немного сдала!

Ни Ульрих, ни она ничего на это не ответили, и генералу показалось, что он должен объяснить эти слова.

– И ты знаешь – почему! – многозначительно сказал он Ульриху. Он не одобрял занятий сексологией, отвлекавших ум Диотимы от параллельной акции, и был озабочен тем, что ее отношения с Арнгеймом не улучшились; но он не знал, сколь далеко можно заходить, говоря о таких вещах при Агате, а лицо той принимало все более холодное выражение. Ульрих, однако, спокойно ответил:

– Тебе не продвинуть, пожалуй, дело с нефтью, если у нашей Диотимы не будет ее прежнего влияния на Арнгейма.

Штумм сделал заклинающе‑жалобный жест, словно призывал Ульриха воздержаться от неуместной при даме шутки, но в то же время предостерегающе посмотрел ему прямо в глаза. Он нашел в себе также силу поднять свое неуклюжее тело с юношеской быстротой и оправил мундир. У него еще осталась достаточная доля первоначального недоверия к роли Агаты в этом доме, чтобы бояться выдать ей тайны военного министерства. Лишь в передней, куда его проводил Ульрих, он вцепился в его плечо, хрипло прошептал, улыбаясь: «Ради бога, не выбалтывай государственную тайну!» – и строго‑настрого запретил ему упоминать о нефтеносных районах при каком‑либо третьем лице, будь то даже его родная сестра.

– Ладно, – заверил его Ульрих. – Но ведь это моя сестра‑двойняшка.

– И при двойняшке нельзя! – заверил его генерал, которому и сестра‑то показалась слишком недостоверной, чтобы его могла поколебать теперь сестра‑двойняшка. – Обещай мне!

– Что толку, – разошелся Ульрих, – если я дам тебе такое обещание? Мы же сиамские близнецы – понимаешь?

Теперь Штумм понял во всяком случае, что Ульрих, на свой манер, никогда не отвечая простым «да», подтрунивает над ним.

– Ты, бывало, шутил удачнее, что за неаппетитная выдумка – утверждать, что такая прелестная женщина, будь она хоть сто раз твоей сестрой, с тобою срослась! – укорил он его. Но поскольку тут вновь пробудилось его недоверчивое беспокойство по поводу уединения, в котором он застал Ульриха, он все‑таки прибавил к сказанному и несколько вопросов, чтобы прояснить ситуацию: побывал ли уже у тебя новый секретарь? Был ли ты у Диотимы? Выполнил ли ты свое обещание сходить к Лейнсдорфу? Знаешь ли ты теперь, что происходит между твоей кузиной и Арнгеймом? Будучи, конечно, обо всем этом осведомлен, округлый скептик просто проверял правдивость Ульриха, и результат удовлетворил его.

– Ну, так сделай одолжение, не опаздывай на решающее заседание! – попросил он его, застегивая шинель и еще тяжело дыша после борьбы с рукавами. – Я предварительно позвоню тебе и заеду за тобой на своей машине, так будет лучше!

– Когда же состоится эта скучища? – спросил Ульрих без особого энтузиазма.

– Ну, я думаю, недели через две, – сказал генерал. – Мы ведь хотим привести к Диотиме другую партию, но надо, чтобы и Арнгейм присутствовал, а он еще в отъезде. – Он похлопал пальцем по вылезавшему из кармана шипели золотому темляку. – Без него «нам» это не в радость, ты же понимаешь. Но знай, – вздохнул он, – я все равно хочу только одного, – чтобы духовное руководство оставалось за твоей кузиной. Мне было бы ужасно неприятно, если бы пришлось приспосабливаться к совершенно новой обстановки!

Таким образом, из‑за этого визита Ульрих вместе с сестрой вернулся к обществу, которое покинул, когда еще был один, и возобновить свои светские связи ему пришлось бы, даже если бы он этого совсем не хотел, ибо не мог больше ни дня скрываться с Агатой: трудно было предположить, что фон Штумм утаит такое заманчивое для пересудов открытие. Когда «сиамцы» явились с визитом к Диотиме, та оказалась уже осведомленной о столь необычном и сомнительном наименовании, хотя в восторг от него еще не пришла. Ибо она, божественная, знаменитая благодаря высокочтимым и замечательным людям, бывавшим в ее доме, приняла внезапное появление Агаты очень болезненно, потому что родственница, которая не понравилась бы обществу, угрожала бы ее собственной позиции куда больше, чем какой‑либо кузен, а об этой повой кузине она знала так же мало, как когда‑то об Ульрихе, что уже само по себе было для нее, всезнающей, немалой досадой, когда ей пришлось признаться в том генералу. Они придумали поэтому для Агаты эпитет «сестра‑сирота», отчасти для самоуспокоения, отчасти для превентивного употребления в более широких кругах, и приблизительно под этим знаком она и приняла брата с сестрой. Она была приятно поражена вызванным Агатой впечатлением светского лоска, и Агата – памятуя о своем хорошем монастырском воспитании и подчиняясь своей насмешливо‑удивленной готовности принимать все, что ни пошлет жизнь, готовности, за которую она осуждала себя перед Ульрихом,Агата, почти не стремясь к тому, обеспечила себе в этот миг милостивую приязнь могущественной женщины, чьи честолюбивые притязания на величие были ей совершенно непонятны и безразличны. Она смотрела на Диотиму с таким же простодушным удивлением, с каким смотрела бы на гигантскую электростанцию, в непонятную функцию которой – распространять свет – просто не вмешиваешься. А уж будучи однажды завоевана и вдобавок увидев, что Агата всем нравится, Диотима и дальше заботилась о ее светском успехе, делая его, и к своей собственной чести, все большим. «Сестра‑сирота» вызывала участливый интерес, начавшийся у более близких знакомых как честное удивление тем, что они никогда ничего о ней не слыхали, и перешедший, когда круг лиц расширился, в ту неопределенную симпатию ко всему поразительному и новому, что связывает княжеские дома и редакции газет. Тогда‑то Диотима, обладавшая эстетикой способностью инстинктивно выбирать из множества возможностей ту худшую, что обеспечивает успех у публики, и сделала шаг, благодаря которому Ульрих и Агата заняли постоянное место в памяти высшего общества: ее покровительница вдруг и сама очаровалась тем, что услыхала вначале, и сразу же, как о чем‑то очаровательном, стала рассказывать всем, что ее кузен и кузина, воссоединившиеся при романтических обстоятельствах после разлуки, длившейся чуть ли не всю жизнь, называли себя с тех пор сиамскими близнецами, хотя по слепой воле судьбы были дотоле чем‑то прямо противоположным. Почему это так понравилось сперва Диотиме, а потом и всем другим и почему благодаря этому решение брата и сестры жить вместе показалось столь же необычным, сколь и понятным, трудно сказать. Такой уж талантливой руководительницей была Диотима. Во всяком случае, то и другое произошло, показав, что, несмотря на все происки конкурентов, она все еще сильна своей мягкой силой. Узнав об этом не очередном возвращении, Арнгейм произнес в избранном кругу обстоятельную речь, завершившуюся благоговейной хвалой аристократически‑почвенным ценностям. Каким‑то образом пот.псл даже слух, что Агата, которая к брату убежала жила раньше в несчастном браке с одним знаменитым иностранным ученым; а поскольку в задававших тон кругах на развод по помещичьей традиции смотрела тогда косо и перебивались адюльтером, решение Агаты представало многим старикам в каком‑то даже двойном, смешивающем в себе силу воли и назидательность свете возвышенной жизни, который граф Лейнсдорф, особенно благоволивший к близнецам, оцепил однажды такими словами: «На сцене представляют всегда такие ужасные страсти. Вот с чего надо бы брать пример Бургтеатру!»

Диотима, в чьем присутствии это случилось, ответила:

– Многие, следуя моде, твердят, что человек добр. Но, познав, как я теперь, путем изучения, передряги половой жизни, понимаешь, как редки такие примеры!

Хотела ли она умерить или усилить похвалу его сиятельства? Она еще не простила Ульриху того, что, с тех пор как он не сказал ей о предстоявшем приезде сестры, называла недостатком доверия; но она гордилась успехом, к которому была причастна, и это смешалось в ее ответе.