Даже с помощью физической культуры к штатскому уму подступиться трудно

Генерал уже долгое время сидел на одном из стульев, подвинутых к стенам вокруг площадки для интеллектуальных состязаний, рядом находился его «покровитель», как он любил называть Ульриха, а между ними был незанятый стул, на котором стояли два освежающих бокала, захваченных ими в буфете. Из‑за сидячего положения голубой мундир генерала топорщился, морщась над животом, как нахмуренный лоб. Оба молчали и слушали разговор, который шел перед ними.

– Игра Бонре, – сказал кто‑то, – просто гениальна. Я видел его игру летом здесь, а до того зимой на Ривьере. Когда он делает ошибку, его выручает счастье. Он даже часто делает ошибки, его игра по своей структуре противоречит настоящей теории тенниса. Но этому игроку милостью божией обычные законы не писаны.

– Я предпочитаю научный теннис интуитивному, – возразил кто‑то. – Вот, например, Брэддок. Совершенства, может быть, вообще нет на свете, но Брэддок близок к нему.

Первый собеседник ответил:

– Гениальность Бопре, его сумбурность, его гениальная хаотичность достигают вершин, когда теория не срабатывает! Третий: t – «Гениальность», может быть, слишком сильное слово.

– А как вы это назовете? Это гениальность в самый невероятный момент внушает человеку, как правильно поступить с мячом.

– Я сказал бы даже, – пришел на помощь брэддокианец, – что личность непременно дает себя знать, держит ли рука ракетку или судьбы народов.

– Нет, нет, «гениальность» – это чересчур! – протестовал третий.

Четвертый был музыкант. Он сказал:

– Вы совершенно неправы. Вы не учитываете прагматического мышления, заключенного в спорте, потому что явно привыкли переоценивать логическо‑систематическое. Это устарело примерно так же, как предрассудок, будто музыка эмоционально обогащает, а спорт воспитывает волю. Но всякое свершение в сфере чистого движения настолько магично, что человек не может вынести его, если он не защищен; вы можете наблюдать это в кино, когда нет музыки. А музыка – это внутреннее движение, она стимулирует кинетическое воображение. Кто уловил магическую сторону музыки, тот, ни на секунду не задумавшись, признает за спортом гениальность. Только наука лишена гениальности, это акробатика ума!

– Значит, я прав, – сказал приверженец Бопре, – если отказываю в гениальности научной игре Брэддока.

– Вы не учитываете, – защитил Брэддока его приверженец, – что исходить тут нужно из обновленного, пересмотренного понятия «наука»!

– Кто из них, собственно, побивает другого? – спросил кто‑то.

Никто этого не знал; они уже не раз побеждали друг друга, но точных цифр никто не помнил.

– Спросим‑ка Арнгейма! – предложил кто‑то.

Группа разбрелась. Молчание на трех стульях продолжалось. Наконец генерал Штумм задумчиво сказал:

– Прости, я все время слушал, но ведь все это, за исключением музыки, можно, наверно, сказать и о полководце, на счету которого много побед? Почему, собственно, теннисиста они считают гением, а полководца варваром?

С тех пор, как его покровитель посоветовал ему подействовать на Диотиму физической культурой, он неоднократно размышлял о том, как воспользоваться, несмотря на свою органическую антипатию к ней, этим многообещающим подступом к штатскому комплексу идей, но трудности, как он, увы, каждый раз убеждался, были и на этом пути необычайно велики.