Между родиной и чужбиной 4 страница

Учитель сказал: «Вы можете вызубрить наизусть триста песен канона, но, если вы окажетесь негодными к управлению, когда вам доверят власть, или не исполните поручение государя, когда вам поручат вести переговоры, какой прок от ваших знаний, будь вы даже самыми учеными в мире людьми?»

Но практика для Конфуция – это прежде всего общение людей. Учительствующий Конфуций чуток, участлив, не нуждается в каких-либо внешних признаках учительского авторитета и тем более не навязывает своего мнения ученикам. Он воздействует на учеников не окриком и приказом, а показывая – точнее, подсказывая, – что им надо делать. Он всегда оставляет им шанс: известен лишь единственный случай, когда Учитель Кун публично дал отставку ученику, но тот, впрочем, навсегда сохранил преданность бывшему наставнику. Сами ученики находили, что их учитель если и лишен чего-нибудь, то лишь четырех вещей: «предубеждения, упрямства, узости взгляда и самонадеянности». Учительствуя, Конфуций не перестает быть учащимся. Он ни от кого не требовал бездумной преданности, не пытался казаться всезнающим и часто напоминал ученикам, что простоты в мире хватит даже на величайшего мудреца. «Обладаю ли я знанием? – заявил он однажды перед учениками. – Вовсе нет! Вот вчера какой-то простолюдин задал мне вопрос, и я не нашелся, что ответить. Только и осталось мне, что рассуждать и так и этак и понемногу добираться до сути». На вопрос: «Каков смысл весеннего жертвоприношения духам?» – он ответил: «Не знаю. Но тому, кто его постигнет, управлять Поднебесной будет так же легко, как посмотреть на свою ладонь».

А вот Учитель подзывает к себе Цзы-Гуна и говорит ему: «Я еще не обрел трех качеств, присущих возвышенным мужам. Настоящий человек не ведает тревог. Мудрый человек не ведает сомнений. Смелый человек не ведает страха». – «Но, учитель, – восклицает Цзы-Гун, – разве вы не о себе говорите?» Реплика Цзы-Гуна неожиданно придает этому разговору шутливый оборот. Так и видишь, чем он заканчивается: учитель и ученик молча улыбаются друг другу. Вообще стоит прислушаться к беседам Учителя Куна с учениками, и мы различим в них нотки вездесущей, легкой иронии, которая всегда присутствует там, где очень разные люди – каковыми не могут не быть учитель и ученик – искренне и любовно доверяют друг другу. Ибо ирония есть примета безмолвного и даже, может быть, непостижимого единения людей, идущих разными дорогами. Впрочем, Конфуциева ирония порой открыто выплескивается в его разговорах с учениками – конечно, в назидательных целях. Вот тот же Цзы-Гун чересчур увлекается выискиванием недостатков у других, и Учитель объявляет: «Цзы-Гун, видно, уже достиг совершенства, коли так любит упрекать других. У меня на это нет времени». В другой раз он доверительно заявляет храбрецу Цзы-Лу: «До моей правды никому нет дела. Сяду-ка на плот и пущусь в плавание. И кому быть рядом со мной, как не Цзы-Лу?» – «Конечно, я буду с вами, учитель!» – откликается польщенный Цзы-Лу. «У тебя, Цзы-Лу, отваги предостаточно, а вот рассудительности не хватает!» – заключает учитель, возвращая ученика на грешную землю.

Учитель – это «другое» ученика: он подбодрит робкого, умерит ретивого, вдохновит отчаявшегося. И, конечно, он умеет судить сам себя.

Учитель говорил: «Я не могу назвать себя ни мудрым, ни достойным мужем. Я могу сказать о себе лишь то, что всегда честно пытался наставить других людей».

Повторим еще раз: желание учиться и побудить к учебе других неизбежно предполагает осознание несовершенства каждого из нас и, более того, несовершенства всякой отвлеченной истины. Уже сам литературный образ Конфуция, который словно растекается, рассеивается в мозаике моментально схваченных поз и стильных жестов, сама манера Учителя говорить «по обстоятельствам», не повторяясь и не держась за однажды найденное удачное слово, сообщают о мире, где нет одной-единственной «верховной идеи» и вообще различия между главным и второстепенным, где царствует вездесущая случайность – весомая, как сама Судьба. Учитель воплощает в себе эту непроглядную глубину мировых метаморфоз. Он разный с каждым человеком и в каждый момент времени: он всегда новый – неразгаданный, уединенный, безмятежный. Он вводит в мир, где невозможно «обладать знанием» и всякое понимание держится доверием. Доверие же требует искренности. Превыше всего – беспощадной искренности оценки собственных поступков и мыслей. На вопрос о том, что такое знание, Учитель Кун дает свой знаменитый ответ:

«Когда знаешь, признавай, что знаешь. Когда не знаешь, признавай, что не знаешь. Вот что такое знание».

Очень точное, в своем роде даже классическое определение того вида знания – знания, взращиваемого образованием, – которое только и интересует Конфуция. Подлинно образованный человек, как было известно всегда и всюду, не кичится своими познаниями. Напротив, он знает как раз то, что знает очень мало… Так происходит потому, что образование, выковывающее из человека определенный тип или характер, учит его ценить индивидуальные, исключительные качества вещей и, следовательно, обостряет в нем чувство внутреннего предела всякого существования. Часто говорят, что Конфуций первым в истории выдвинул революционную для его времени идею равенства возможностей в обучении, как о том свидетельствуют его слова: «В обучении не должно быть различий». Но Конфуцию принадлежит и другое не менее великое открытие: каждый идет в учении своим собственным путем, развивая свой талант, претворяя свои природные свойства в индивидуальный характер, в определенный тип личности. Как же созидается и опознается этот тип? Для Конфуция – только благодаря ритуальным действиям, которые, по сути, являют собой взаимодействие человеческого духа и предметной среды. Ритуал превосходит противостояние субъекта и вещей; он преображает и то и другие в некое качество ситуации – регулярно возобновляемое и потому сверхличное, но несущее на себе печать безошибочно угадываемой индивидуальности. В этом смысле ритуал – это форма человеческого бессмертия.

Не будем сейчас говорить о том, возможно ли знать, как предлагает Конфуций, собственное незнание. Но заметим, что совет Учителя касается даже не столько определения знания, сколько искренности самооценки человека. По Конфуцию, учитель превосходит учеников не объемом или содержанием своего знания, а тем, что лучше их понимает ограниченность своих знаний и, следовательно, необходимость учиться самому. Но свой строгий суд над собой он, естественно, вправе распространить на других. Собственно, это обстоятельство и делает его учителем, ибо учить – значит показывать человеку пределы его возможностей. Учитель – тот, кто вправе требовать от другого быть честным перед собой, потому что он безупречно честен сам. Нет ничего ненавистнее Конфуцию, чем «хитрый ум и ловкие речи». И нет ничего дороже для него, чем искренность.

Учитель сказал: «Я не понимаю, как можно иметь дело с человеком, которому нельзя доверять? Если в повозке нет оси, как можно на ней ездить?»

С похвалой отзывался Учитель о сановных мужах, которые держались радушно с подчиненными и не стыдились просить у них совета. Того же, кто прячет собственное невежество под покровом грозной внешности, он сравнивал с «вором, который залез в чужой дом». Но одной искренности поступков и чувств еще недостаточно: в конце концов, можно искренне ошибаться и даже творить зло. Искренность у Конфуция в конечном счете относится к способности человека судить самого себя. «Если человек не спрашивает себя постоянно: „Что я должен делать? Что я должен делать?“, я даже не знаю, как с ним быть», – говорил он.

Вот здесь, как считал Учитель Кун, было уместно вспомнить о стрельбе из лука: когда стрелок не попадает в цель, он «винит сам себя». Конфуцию принадлежит и классический в своем роде афоризм:

По-настоящему ошибается тот, кто не исправляет своих прошлых ошибок.

Как бы ни был мягок и податлив учитель Кун, он требовал много, неимоверно много от тех, кто шел за ним. Ведь он учил их брать на себя ответственность за свою судьбу и за память, которую они оставляют о себе в этом мире. Он учил, что все успехи или неудачи ученика на пути к совершенству зависят от него самого, что человек, одним словом, сам выбирает свою дорогу в жизни, а точнее – выбирает, идти или не идти ему праведным путем. «Положим, я насыпаю земляной холм, – наставлял он своих воспитанников. – Если я остановлюсь, не донеся хотя бы одной-единственной корзинки, дело не будет сделано. И если я, срывая земляной холм, унесу хотя бы одну корзинку земли, я все равно приближусь к цели». И если жизнь возвышенного человека – это «путь длиною в десять тысяч ли», то для того, чтобы пройти его, для начала нужно сделать хотя бы первый шаг. Для Конфуция в великом деле учения не было мелочей. Более того: подлинное величие, в его глазах, и заключалось в умении заниматься мелочами. Может быть, поэтому он мог вынести ученику необычайно суровый приговор даже за мелкий проступок. Вот один пример. Ученик Цзай Юй, вообще не лишенный способностей, однажды во время послеобеденного отдыха задремал над книгой, и Учитель Кун, увидев его в таком виде, обронил: «Из гнилого дерева ничего не вырежешь, из сухого навоза не возведешь стены. Какой смысл бранить Юя?» И, помолчав, добавил с укоризной: «Раньше я верил людям на слово. А теперь, услышав от кого-нибудь обещание, я проверяю, выполнил ли он его. Таким я стал из-за Юя».

Усердие и верность Учитель Кун ценил выше всех жизненных успехов. Вот и Цзай Юя он считал самым речистым среди учеников, но, приметив в нем лень и недобросовестность, без лишних церемоний объявил его негодным к учебе. Впрочем, и после столь убийственной критики Цзай Юй продолжал благоговейно чтить Учителя. Много лет спустя он назовет Конфуция мудрецом даже более великим, чем великие цари древности Яо и Шунь.

Несомненно, Конфуций считал своим долгом быть откровенным с учениками и говорить им всю правду, как бы горька она ни была. «Хорошее лекарство горько на вкус, но полезно для здоровья», – гласит одно из его изречений. Разумеется, быть откровенным для отца «китайских церемоний» вовсе не означало быть грубым. Искусство учителя, по Конфуцию, состоит в умении обойтись без чтения прописной морали, а гений учащегося – в способности «понять в сказанном невысказанное». Конфуций отказывался обучать тех, кто не может, «узнав об одном, понять еще три», и каждый его разговор с учеником – это обязательно испытание интуиции и сообразительности собеседника. Безмолвное понимание между учителем и учеником позволяет им быть откровенными друг с другом, не страшась взаимных обид. Положим, Учитель спрашивает Цзы-Гуна: «Как ты думаешь, кто лучше – ты или Янь Хой?» – «Могу ли я осмелиться поставить себя наравне с Янь Хоем? – отвечает Цзы-Гун. – Когда ему говорят одно, он понимает сразу десять, а когда мне говорят про одно, я понимаю только два». Цзы-Гун угадал заветные мысли Конфуция, и тот платит ему предельной искренностью: «Ты и в самом деле уступаешь Янь Хою. По правде сказать, никто из нас не может с ним сравниться». Обиден ли этот разговор для его участников? В их собственных глазах – вовсе нет. Ведь тот, кто признает свое несовершенство, имеет шанс стать лучше, и в этой решимости принять «горькое лекарство» правды не уступит даже величайшим мудрецам.

Конфуций, повторим еще раз, не обучает «предметам», не передает знания, оторванного от вечноизменчивости сознания. Он учит живому и жизненному росту человека – совершенно естественному, непроизвольному и все же полностью сознательному, бесконечно осмысленному: он учит Пути. Естественно, он нуждается в человеческом идеале, который мог бы служить для каждого очевидным и понятным ориентиром на пути нравственного совершенствования. Такими ориентирами предстают в его учении образы уже знакомого нам «сына правителя» (цзюньцзы), реже – «служилого человека» (ши). Понятие цзюньцзы прежде употреблялось как самоназвание родовитой знати чжоуского Китая, но в наставлениях Конфуция его сословный смысл уже почти неразличим. Цзюньцзы у Конфуция – это прежде всего человек высоких моральных качеств, хорошо воспитанный, широко образованный, одним словом – аристократ не столько по крови, сколько по духу. Нет ничего необычного в том, что в древнем Китае эти два вида аристократизма теснейшим образом сплелись между собой. Подобная же двусмысленность свойственна, к примеру, русскому слову «благородство» или английскому «gentleman». Вот и Конфуциев цзюньцзы обычно именуется в русской литературе «благородным мужем». Благородный муж, по словам Конфуция, непременно учтив, милосерден и внушает уважение, но главное – обладает несокрушимой силой воли и стойкостью духа. Он не ведает страха и спокойно принимает удары судьбы, даже мученическую смерть, ибо знает, что всю жизнь служил добру и совесть его чиста. Никто не властен судить его: он сам – самый строгий судья своим делам и словам. Он «ничего заведомо не одобряет и не отвергает в Поднебесной, но в каждом деле берет мерой должное». Им нельзя распоряжаться как вещью или орудием. Ему легко повиноваться, потому что он требует от других только то, что им доступно, но ему трудно угодить, ибо он ценит людей не за услуги, ему оказанные, и даже не за их личные качества, а единственно за бескорыстное служение Великому Пути. Он слишком уважает себя, чтобы подчеркивать свое превосходство перед другими. Он не стремится «быть как все», презирает стадность и ни с кем не вступает в сговор, но умеет ладить со всеми. В сущности, он живет, повинуясь почти безотчетному чувству жизненной гармонии, его возвышенная воля делает его исключительным, ни на кого не похожим, но не превращает в обособленного, своевольного «индивида». Он – прирожденный господин и без усилий держит людей в поле своего притяжения. Так звезды на небе вращаются вокруг Полярной звезды. Разумеется, он ведет образ жизни знатного человека, презирает низменные занятия, а если беден, то сам возделывает поле.

У благородного мужа есть его антипод – так называемый «низкий человек» (сяо жэнь). Таков тот, кто в своих поступках руководствуется лишь соображениями личной выгоды, кто повсюду ищет сообщников, но не уважает ни их, ни себя, кто домогается милостей, а получив желаемое, забывает о благодарности. Когда Учитель Кун противопоставляет благородного мужа низкому человеку, его слова говорят сами за себя:

Благородный муж живет в согласии со всеми. Низкий человек ищет себе подобных.

Благородный муж беспристрастен и не терпит групповщины. Низкий человек любит сталкивать людей и сколачивать клики.

Благородный муж стойко переносит беды. Низкий человек в беде распускается.

Благородный муж; с достоинством ожидает велений Небес. Низкий человек надеется на удачу.

Благородный муж помогает людям увидеть доброе в себе и не учит людей видеть в себе дурное. А низкий человек поступает наоборот.

Благородный муж в душе безмятежен. Низкий человек всегда озабочен.

То, что ищет благородный муж, находится в нем самом. То, что ищет низкий человек, находится в других.

Подводя итоги сказанному, спросим себя вновь: чему же учил Конфуций? На этот вопрос мы можем теперь ответить одним словом: целью Конфуция-учителя было воспитание характера. Именно характер, основанный на внутренней уравновешенности, твердой «срединности» (не путать с серой усредненностью) душевной жизни человека и его поступков, составлял в глазах Учителя Куна подлинную добродетель – то высшее, универсальное нравственное качество жизни, которое для него, как и для отца западной этики Аристотеля, само себя обосновывает, в самом себе обретает «самую прочную опору». Вместе с Аристотелем Конфуций мог бы сказать, что добродетель (именно: доброе деяние) есть действие, которое само заключает в себе высшую ценность, а потому не требует оправдания. Оттого же благородный муж, по Конфуцию, отличается несокрушимой твердостью духа: «его не задевают злобные наветы и не лишают самообладания слезные жалобы, даже если он им сочувствует». Он живет в радости, даже если ему приходится «пить воду из ручья и подкладывать под голову собственный локоть». И притом добродетель – вовсе не сумма безликих «добрых дел». Когда она переплавляется в характер, мы находим в ней развитые до совершенства и приведенные к гармоническому единству врожденные свойства личности. Характер – это культивированная индивидуальность, он потому и обладает неотразимым обаянием, что глубоко естествен. Недаром Конфуций заметил однажды, что и в лошади самое ценное – не сила, а «добродетель», то есть ее «норов», достоинства породы. Не случайно также Конфуций был так озабочен распределением знания по отдельным категориям: поиск рубрик для нравственных образцов равнозначен для него опознанию явлений добродетели в жизни, которые невозможно подвести под те или иные общие правила. Известно, что Конфуций определял таланты своих учеников по четырем критериям: «добродетельное поведение», «речи и беседы», «ученость» и «управление». Эта классификация стала в Китае традиционной и легла в основу представлений о человеческих характерах. Впрочем, китайская традиция со временем добавила к этому краткому перечню немало других рубрик, в большинстве своем тоже восходящих к нравственной мудрости Учителя Куна: доверие, верность долгу, человечность, упорство, «культивированность» (вэнь), строгий нрав или, наоборот, раскованность, почтение к родителям, мастерство в изящных искусствах…

Но характер для Конфуция – это не просто твердость воли, тем более не упрямство и не «черта характера», развитая в ущерб другим душевным качествам. Он воплощает мудрую осмотрительность, «срединный Путь» в манерах и поведении; он не имеет раз и навсегда установленных признаков. Благородный муж одинаково невозмутимо заступает на высокий пост и уходит в отставку, ценит жизнь, но не отступает перед лицом смерти; он в равной мере беспристрастен и участлив, ладит с людьми и пребывает в уединении. Его добродетель в конечном счете неотделима от живой сообщительности сердец – она «обязательно соберет людей». Именно: соберет сердца людей в музыкальном согласии, а не сведет их к плоскому равенству, отнимающему у человека его индивидуальность. Собственно, добродетель в понимании Конфуция и есть подлинное условие человеческой социальности. Учитель всех поколений есть там, где внезапно, помимо всех формальностей общественных отношений (но не наперекор им!) загорается искра вольного и искреннего общения сердец. Он не может иметь раз и навсегда установленного образа, одной неизменной формулы истины. Но он возвращается в мир всякий раз, когда сознание человека «претерпевает превращение» – никому не видимое и все же безошибочно узнаваемое, ибо добродетель равнозначна внутреннему пробуждению, новому открытию мира и, следовательно, зрелости мыслей и поступков.

Нравственный идеал в конфуцианской традиции означает «обретение себя», «приведение к совершенству себя и других». Он знаменует целостное постижение жизни, единение духа и быта. Этот идеал противостоит отчуждению человека, вызванному господством предметного, чисто функционального знания. О нем можно сказать словами В. В. Розанова, который видел главный порок современной цивилизации в отсутствии душевной гармонии при высоком развитии отдельных форм человеческой деятельности. «Духовное развитие, которое старается дать нам государство и общество и к которому мы стремимся сами, – писал Розанов, – всегда почти состоит в том, чтобы нарушить цельность и гармоничность внутренней жизни. Мы силимся стать виртуозами, не замечая, что становимся только калеками…»

Жизненность конфуцианской традиции в современном мире теперь уже не должна вызывать удивление. Ведь конфуцианство предъявляет внутренне последовательную и всеобъемлющую альтернативу человеческому отчуждению в технократическую эру. Но странной и непривычной кажется эта традиция, которая не имеет ни откровения, ни догматов, а возобновляется только неизъяснимой «встречей сердец» – столь же непредсказуемой, сколь и неизбежной.

Странная традиция, которая поистине невозможна, но именно поэтому не может не быть.

Странный первооткрыватель этой традиции, который заслуживает звания величайшего в истории гуманиста потому, что завещал людям наследовать все, чем они не владеют.