Студопедия.Орг Главная | Случайная страница | Контакты | Мы поможем в написании вашей работы!  
 

Опорний конспект лекцій 3 страница



— Понимаешь, у нас с ней… в общем… мы устроили — тут вечеринку, я здорово перебрал и… Костя, клянусь тебе, это как-то само получилось.

Я знал, что я был по крайней мере смешон, но Меркулов и не думал смеяться. Он смотрел на меня так, как будто видел меня первый раз в жизни.

— Ты понимаешь, Костя…

— Нет, я не понимаю. Но это твое личное дело, сугубо личное дело…

— Она хотела мне позвонить домой по телефону, но меня не было… то есть я был, но отключил телефон. Но это другая история… — Я наношу себе, как утопающему, последний удар веслом по голове.

— Телефон?! Подожди, подожди, Саша. — Меркулов стал торопливо крутить телефонный диск. — Леля, Лелечка, ты говорила, что позавчера мне кто-то звонил? Нет, нет, позавчера, когда я был в Доме архитектора, мы провожали Танасевича на пенсию… Нет, ты точно вспомни, что она сказала? Как ничего? Ведь она меня как-то называла? Так, так. — Меркулов взял авторучку, приготовился записывать. — Это точно — она попросила «товарища Меркулова»? А-а, значит, она сказала: «Можно мне поговорить с Меркуловым?» Без «товарища»?.. Да, Леля, это очень важно. Так, так. В котором часу это было? Часов в одиннадцать или чуть позже. — Меркулов быстро записывал.

Это звонила Ким. У нее такая привычка называть всех просто по фамилии… Была такая привычка…

— Саша, она сказала: «Мне надо поговорить с Меркуловым по личному вопросу, не как со следователем». Ты знаешь, когда так говорят, я уверен, что со мной хотят говорить именно как со следователем. Ты думаешь, что это она звонила?

Меркулов задает этот вопрос просто так. Он тоже знает, что звонила Ким. И вид у него очень расстроенный, потому что он ощущает причастность к моему черному делу.

— Почему она больше никому не сказала — вот что меня тревожит.

— Она не успела, Костя. Она, кроме моей, знала еще твою фамилию. Она мне звонила, вероятно, долго, а телефон не отвечал, а потом узнала в справочной номер твоего телефона. После одиннадцати позвонила тебе, а в четверть первого пришли они — в темных куртках. Она посмотрела в глазок и впустила их. Значит, хорошо знала хотя бы одного. Но она не ждала опасности. Иначе не открыла бы дверь…

— Ты понимаешь, что это значит?

— Понимаю, понимаю. Эти двое каким-то образом связаны с опасностью, которую она чувствовала или о которой знала, но именно этих — в куртках — она не подозревала.

— Ты обрати внимание — они даже не пытались инсценировать ограбление, но не оставили ни одного письма, ни одной записной книжки. Для чего они им понадобились? Или в них было что-то, чего никто не должен знать? Именно это нам и предстоит выяснить и как можно скорее…

Я медленно ехал по Гоголевскому бульвару к Кропоткинской. Вот здесь, в переулке за Филипповской церковью я прожил шесть лет в маленькой нескладной комнатенке, в перенаселенной квартире с минимальным количеством удобств. Мне казалось, что это было так давно, а ведь прошел всего год с того момента, как председатель месткома вызвал меня к себе и торжественно объявил:

— С тебя причитается, Турецкий. Получаешь однокомнатную квартиру на Фрунзенской набережной…

У меня сжалось сердце: когда-то на Фрунзенской жила Рита, почти три года прошло, как она погибла, и только связка ключей, ей принадлежавших, до сих пор покоится на моей книжной полке… Целая вечность миновала с тех пор, и сейчас другая женщина вошла в мою жизнь.

Я не видел Лану два дня, даже как будто забыл о ней — смерть Ким вырвала меня из повседневной жизни — забот, печалей и радостей…

Стоп! Я так резко нажал на тормоз, что меня даже крутануло на перекрестке. Я развернулся на площади каким-то немыслимым образом и рванул обратно к Сивцеву Вражку, где жили славные ребята Юля и Олег, архитекторы со смешной фамилией Чи-пига. Олега я нашел на его обычном месте — выходные дни он проводит под машиной, без конца ее ремонтируя.

— Привет, Саш — крикнул он, высунув голову из-под кузова, — я сейчас быстренько, подожди.

Он снова спрятался, застучал инструментом и сдавленным голосом продолжал:

— Сейчас сообразим что-нибудь… Бутылка есть.

Юляха сварганит закусон…

Наконец он вылез и стал вытирать руки ветошью. — Олежка, я, собственно, к тебе по делу…

— Вот и хорошо, за рюмашкой и поговорим.

— Да ты знаешь, мне надо, чтобы ты порылся в справочниках, или как там у вас — в буклетах? — Я достал фотографию «лыжника». — Мне бы хотелось узнать, что это за развалины.

Олег глянул на снимок и сказал:

— Это Царицыно, Екатерининский дворец, возводившийся по проекту гениальных Баженова с Казаковым, но, увы, строительство было заморожено по монаршему повелению Екатерины. Теперь новый «гений» Илюша Глазунов хочет восстановить кое что и организовать музей. А львиная морда — принадлежность потешинского домика на центральном острове Царицынских прудов…

— Как это ты с ходу? Олег, ты уверен, что это там? Он засмеялся:

— Если я спрошу тебя, например, что такое… — он поднял глаза вверх, — а, вот — что такое «необходимая оборона»? Тебе что — в справочниках надо будет копаться? Ну, давай, пошли, выпьем.

— Олег, не могу, надо ехать.

— У-у, что-то серьезное, да?

— Надо отыскать этого парня.

Олег посмотрел на часы:

— Через полчаса уже будет темно, что ты там найдешь?

Честно говоря, мне самому очень хотелось посидеть у ребят, а прогулка вокруг Царицынских прудов в десять вечера в субботу не сулила никакой перспективы. Я спрятал фотографию в нагрудный карман и сказал:

— Ладно, пошли.

Первым делом я позвонил в МУР, сообщил номер Чипиг, по которому меня в экстренном случае можно найти в течение этого вечера.

— Турецкий, — обрадовался дежурный, — тебя целый день разыскивает какая-то девица. Не соглашается разговаривать ни с кем другим. Говорит, только ты в состоянии разобраться.

— Девица имеет правильный путь суждений.

— Не выпендривайся. Давай номер телефона.

Через минуту звонок:

— Александр Борисович, это Люда Корабельникова. Я не знаю пригодится ли вам это.

— Во-первых, здравствуй, Людочка. Во-вторых, пригодится все, что ты скажешь.

— Ой, здравствуйте… Я вот вчера как-то вдруг представила их себе и вспомнила, что у здорового парня в руках была книжка, а вот что касается второго…

— Стоп, Люда. Что за книжка — записная?

— Ой, ну это я так выразилась. Книга. Довольно толстая. В темной обложке. По-моему, не очень новая…

Убийца — любитель чтения. Идет на дело и прихватывает с собой приключенческий роман. И надо опять ехать к Лагиным и производить дополнительный осмотр. Книгу могли забыть при бегстве. Или она принадлежит Ким.

— Вот, это все про книгу… И вот у меня еще есть некоторое соображение… то есть мне кажется, что молодой парень, в общем… гомосексуалист…

— Что?!

— Я знаю, это очень глупое соображение, но мне так показалось…

— Людочка, почему тебе так показалось? Что-нибудь особенное в походке или… или эти двое вели себя соответствующим образом?

— Да нет… Извините меня, Александр Борисович, я не знаю почему. Просто я почувствовала это инстинктивно…

Акселерация принимает в наши дни гигантские размеры. Я, например, инстинктивно эту публику не знаю. Даже в толпе гомиков у метро «Сокольники», где они обычно встречаются, я не могу с уверенностью сказать, кто есть кто. Но где эта девочка черпает свои инстинкты? — А ты что, многих из них знаешь?

— Ой, что вы! Вот, говорят, в парикмахерской на Ленинском проспекте один парикмахер… Я его хорошо знаю, у него моя мама причесывается. А так больше никого.

Даю задание МУРу, от меня по цепочке идут дополнительные сведения к фотороботам разыскиваемых преступников.

* * *

Я заночевал у Чилиг и спал глубоким сном без сновидений. Настойчивый луч утреннего солнца лег мне на лицо. Я открыл глаза: сквозь деревянные прутья свешивалась с кроватки смешная пятка маленькой Катьки.

Я тихонько открыл холодильник, налил себе черносмородинового киселя и съел холодный блинчик с мясом. Маленькая кухонька — повернуться негде — сияла чистотой и «модерном»: Чилиги своими руками недавно сделали ремонт. Ну могут же люди жить нормально, иметь детей и выходные дни, идти куда хотят и не оставлять никому номер телефона, по которому их будут поднимать среди ночи, вызывать с танцплощадки, отрывать от рыбной ловли или варки пельменей. Да, я сам выбрал свой путь. Но я уж не был, как три года назад, непоколебимо уверен в правильности своего выбора.

Я сразу узнал руины царицынского дворца, хотя сейчас, летом, все выглядело по-другому, чем на черно-белом снимке, сделанном зимой. От развалин меня отделяло водное пространство пруда, покрытого сейчас рябью дождя.

— Эй, молодой — красивый, лодку, что ли, хочешь?

Из зеленой будки вылез хромой мужик с всклокоченной бородой.

— Спасибо, как-нибудь в следующий раз. Скажите, вы не знаете, здесь есть лыжная база?

— Ты что, свихнулся, друг ситный? В июне — какие тебе лыжи?!

— Ну, я имею в виду — зимой. Мне надо найти кого-нибудь из служащих.

— А-а, служащие — это мы и есть. Я то есть. Летом — лодки. Зимой — лыжи.

Хромой мужик долго изучал прокурорское удостоверение, недоверчиво сверял мое фотоизображение с оригиналом. Так же долго осматривал фотографию Ким с «лыжником».

— Кореяночку эту видали мы здесь в зимний период. И паренька тоже. Натворили чего? Девчонка, кажись, из Москвы. А паренек — бирюлевский, это уж точно. Видел его несколько раз неподалеку, на станции Бирюлево — Пассажирская, одет был в железнодорожную форму. Между прочим, здесь вели себя прилично. Хотя и целовалися…

Станция Бирюлево — Пассажирская. Линейное отделение железнодорожной милиции. Дежурный слушает с вниманием. Уходит в ленинскую комнату. Оттуда слышен звук домино. Приводит румяного старичка неопределенного возраста, одетого в майку и фуражку железнодорожника.

— Матвеев, — спрашивает дежурный, — не встречал этого в лыжном? Следователь из Москвы интересуется.

Матвеев отставляет фотографию на расстояние вытянутой руки.

— Дубов это, младший, Алексей, помощник машиниста из нашего депо. Сейчас не работает, в прошлом иль в позапрошлом мобилизован в Советскую Армию. Папаша, Дубов Николай, проживает в городке железнодорожников. Вокзальная три, корпус пять, а вот квартиру запамятовал. Ну, да там скажут…

Огромный двор. Беседки, столы доминошников, гаражи, вплотную примыкающие к пятиэтажкам. Всюду люди — на лавочках, на подоконниках, в открытых настежь гаражах. Спрашиваю, где квартира Дубовых. Сразу стало тихо. Я вхожу к Дубовым и все понимаю. В комнате в углу, как икона, — в траурной рамке портрет Алексея Дубова.

— Погиб наш младшенький, погиб… Вчера было сорок дней, как погиб наш Алешенька, — говорит отец.

— А где же он погиб? — зачем-то спрашиваю я. Отец молчит. Отвечает мать, которую я сначала даже не заметил, такая она маленькая и сухонькая:

— В вашем проклятом Афганистане погиб! Где ж еще! И даже не сказали, где могилка. Своих-то сыночков не посылают, при себе держат.

Дубов смотрит на меня с ненавистью. Превозмогая себя, я все же задаю им вопрос:

— Простите меня, но это важно, вы знаете Ким Лапшу? С ней встречался ваш сын… — И я показываю Дубовым фотографию.

Дубова отворачивается от меня. Плачет. Дубов отрицательно качает головой:

— Не знаем мы никаких ваших шалав…

Рома Розовский среди коллег слыл фантазером. Сам же он себя считал представителем новой отрасли науки — криминальной психологии, что находятся на стыке судебной медицины и права. В своей диссертации, которую он двадцать пять лет тщетно пытался защитить, он доказывал, что версии следствия по горячим следам может разработать только специалист, который является одновременно и медиком и криминалистом. Как бы в подтверждение своей концепции Розовский, помимо медицинского факультета, закончил вечернее отделение юрфака. Для меня же так называемые фантазии этого эксперта-медика были если не руководством, то по крайней мере стимулом для дальнейшего хода расследования.

Кроме того, Розовский был истинным энтузиастом своего дела. Этого никто не отрицал, и мне не составило большого труда уговорить его произвести медицинское исследование трупа Ким, а попросту говоря, вскрытие — в воскресенье.

К четырем часам все было закончено, и мы сидели в кабинете заведующего моргом. Розовский, надев тонкие очки на кончик носа, сказал: — Давайте, Саша, приподнимем завесу таинственности этого дела. Вам — первое слово.

Аутопсия никому не доставляет удовольствия, а вскрытие трупа Ким подействовала на меня настолько угнетающе, что я с трудом заставил себя говорить.

— Двое в кожаных куртках подошли к двери и позвонили. Ким уже была в постели. Она, как была в короткой ночной рубашке, босиком подбежала к двери, посмотрела в дверной глазок, увидела только одного, которого, очевидно, знала, быть может, даже была с ним в близких отношениях, так как не надела халат, а сразу открыла дверь. У нас есть данные, что Ким боялась кого-то (эту фразу я произношу деревянным голосом), но тот, кому она открыла, был, как она думала, ей не опасен. Потом она увидела второго и бросилась на кухню…

— А вот и нет! А вот и нет! — обрадованно закричал Розовский. — Вы помните, как она лежала? Ну, в тот момент, когда вы ее нашли. Она бежала, я не спорю. Но не на кухню! Она бежала к входной двери! Убийца входит — я не знаю, сколько их было, — и просит, настаивает, требует какие-то документы, снимки или еще черт его знает что. И в какой-то момент моя пациентка решает удрать: она бежит из гостиной в коридор и… — Розовский вскочил с кресла и побежал к двери. Замер с поднятыми руками, — …и ее настигает страшный удар. Нож или, если хотите, кинжал, вонзился под левую лопатку и перерубил дугу грудного позвонка! Он был брошен с расстояния не менее двух метров. А вы знаете, какой скорости может достичь нож, брошенный с такого расстояния? Десяти — двенадцати метров в секунду! А девчонка-то наша весила не больше 45 килограммов, ее этим ударом внесло в кухню. Ну, скажите, зачем ей надо было бежать на кухню? Не чаем же она их собиралась угощать!

— Рома, но ведь он должен быть профессионалом, этот убийца!

— Вот-вот, Саша, правильное слово. Этот человек — профессиональный убийца! Этого человека учили убивать! Ищите его среди охотников или циркачей. А может быть, военных?

Школьные друзья и подруги Ким, студенты юридического факультета, работники магазина «Тысяча мелочей», жители дома над этим магазином… В кабинет Грязнова на Петровке, 38, оккупированный мною в восемь часов утра, один за другим входили люди, свидетели по делу. Никто из них не был свидетелем в прямом смысле, но по нашему закону любое допрошенное следователем лицо — свидетель.

— Ты, Сашок, как наш участковый зубной врач, — издевается надо мной Грязнов, — десять минут — зуба нет — следующий! И очередь у тебя как в районной поликлинике — с полкилометра.

Сам я себе напоминаю заводную игрушку, которой задали программу — вопрос, ответ, вопрос, ответ, подпишите… Я спешил. Я ждал, что вот сейчас откроется дверь, войдет еще один свидетель и скажет… Но все говорили одно и то же, порой даже одинаковыми словами, и не было ни фразы, ни слова, за которое можно было уцепиться — стоп, вот оно! — снова: вопрос, ответ, подпишите… Обычная школьница, обычная студентка. Она и на юридический пошла лишь потому, что не обладала способностями ни к математике, ни к физике, ни к пению, ни к рисованию. Лишь в одной сфере она была компетентна — в сфере сексуальных отношений.

— Ничего себе девка, за один год семерым дала, — резюмировал Грязнов.

— «Восьмерым», — уточнил я про себя, раздражаясь.

Вслух же сказал, внимательно изучая угол стола:

— Возьми этих семерых в оперативную разработку. Мне нужно знать о них все. Не могу же я допрашивать подозреваемых вслепую. И второе, не в службу, а в дружбу: допроси, пожалуйста, Лагину, мать Ким. Сегодня она должна прилететь из Якутска. Матери знают о дочерях больше, чем отцы: особенно в интимных связях. А я еду в прокуратуру.

Закроюсь на ключ, чтобы никакая собака мне не мешала. Мне нужно просмотреть все, что вы собрали за эти дни, составить донесение генеральному прокурору и план следствия…

Но ничего этого мне сделать не удалось — в Московской прокуратуре был большой хипеж. На нашем прокурорском языке это означает, что начальство проводит очередную внутриведомственную проверку. На этот раз в силки попался прокурор-криминалист Семен Семенович Моисеев. Кто-то донес Пархоменко, что Моисеев устроил сабантуй в кабинете криминалистики.

Зампрокурора Москвы Пархоменко дрожал от страха: вдруг наверху узнают о пьянке, и притянут этот факт к криминальной смерти практикантки. В стране разгоралась невиданная противоалкогольная кампания. Постановления партии и правительства требовали наказывать руководителей ведомств, которые допускают выпивки на рабочих местах.

— Александр Борисович, кто был организатором этой безобразной пьянки во вторник? — Пархоменко спросил это с таким выражением, как будто речь шла об организации по крайней мере Большого ограбления поезда.

— Совершенно случайно… Мы…

— Случайно? Тогда я вам назову зачинщика: Семен Семенович Моисеев.

— Ну, что вы, Леонид Васильевич. У товарища Моисеева больна печень. Он — непьющий.

В таком духе шли, вероятно, «допросы» и других участников нашего сабантуя. Меня беспокоило одно: спросит ли Пархоменко что-нибудь о Ким. Но я надеялся, что о моем приключении никому не известно.

— Кроме того, работы у меня по горло. И отвлечение меня от дел, контролируемых высшими партийными органами, противоречит установкам партии об укреплении дисциплины, — добавил я, демонстрируя свои достижения в искусстве демагогии.

Он нервно повел ушами и распрямил лоб от морщин.

— Почему вы меня так не любите, Турецкий? — расстроено спросил шеф.

«— Ну, Леонид Васильевич, вы не Ромео, а я не Джульетта! Почему я вас должен любить?

— Глаза Пархоменко холодно сверкнули за стеклами очков:

— Идите работайте, товарищ Турецкий…

В результате этой хреновщины всем было рекомендовано молчать о происшедшем, а Пархоменко издал распоряжение об изъятии практикантов из ведения Моисеева и передаче их под начало товарища Меркулова.

На моем столе лежала гора документов — материалов по делу Ким Лапшой было собрано гораздо больше, чем я предполагал. Но гораздо меньше, чем требовалось, чтобы схватить убийцу за горло. Я знал, что найду его сам, один. Я не думал о том, что их было двое, они слились у меня воедино, мне казалось, что я могу узнать его на улице…

Одному Богу было известно, как я ошибался.

А сейчас мне надо было сортировать эту гору бумаг, подшивать их на специальном станке в глянцевый картон, нумеровать страницы.

Несколько листочков — Меркулов еще в пятницу опросил практикантов. Твердый почерк Светланы Беловой: «Учились в разных группах, я ее совсем не знала, только видела на общих лекциях… Вчера ночью я вернулась домой около трех часов ночи. При необходимости этот факт может быть подтвержден». Мне стало немножко обидно, что Лана назвала это «фактом». А что она должна была сказать — что в ночь убийства спала со следователем, который ведет это дело? И вообще зачем Меркулов задавал вопросы такого рода — «Что вы делали в день совершения преступления?» — студенткам, как будто их можно было подозревать в причастности к убийству. Но мне надо было поговорить с Ланой все равно, ведь теперь мы знаем, как выглядят преступники, она умная, цепкая, может, она что-то вспомнит — случайную встречу в университетском буфете, — на спортивной площадке, в клубе.

Все мои попытки заполучить Лану были тщетны. Каждый раз, когда я заглядывал в кабинет Гречанника, где она просто осела, помогая Жозефу с делом о взрыве в метро, у ее стола кто-нибудь стоял. На ней был темно-синий костюм и белая крахмальная блузка. И строгость одежды еще больше подчеркивала необыкновенную соблазнительность всего облика. Я сильно подозревал, что Гречанник, а иногда и сам Пархоменко, просто искал повод, чтобы подойти и заговорить с ней, давая очередную ненужную инструкцию. Она выслушивала их очень серьезно, но в ее зеленых глазах я угадывал легкую иронию — Лана, безусловно, знала силу своей привлекательности.

В конечном счете мне это кобелирование надоело. Я прервал его самым примитивным образом. Набрал номер Гречанника и гаркнул в трубку:

— Белову в кабинет Турецкого.

По-моему, Гречанник неразобрался, кто звонит…

Она стала у двери, постукивая авторучкой по ладони. Не знаю, сколько бы тянулось наше молчание, если бы Лана, наконец, не спросила своим низким голосом.

— Можно, я сяду?

Она улыбнулась, и мне захотелось сейчас же поцеловать ее. Вместо этого я должен был задавать ей вопросы, а она — отвечать на них, и мы исправно выполняли свои обязанности, думая совсем о другом, о том, что было и будет с нами — с ней и со мной, когда все пройдет — неприятность и горе, и останется одно счастье.

Она сидела передо мной, чуть-чуть опустив голову, и чертила что-то на листке бумаги, поднимая глаза, слушая очередной вопрос, и опять смотрела на замысловатый орнамент рисунка. И тогда я видел маленький зеленый бантик, чудом державшийся в ее волосах.

Нас разделяло пространство стола, на нем лежали сто страниц о жизни и смерти Ким и, словно фотоэлемент, установленный в аэропорту для обнаружения металлических предметов, не давали нам преступить невидимую черту: протяни руку — и раздастся сигнал тревоги.

И чтобы пройти опасный участок, я спросил:

— Так что там нового у вас по взрыву?

Лана отложила авторучку в сторону, и я скорее почувствовал, чем услышал, что она вздохнула с облегчением:

— Ты оказался прав: этот Святов, который взорвал церковь, никакого отношения к бомбе в метро не имеет. Оговорил себя, у него оказалось алиби — в момент подготовки взрыва находился целый день на обследовании в онкологической клинике… Но нам удалось нащупать другой след.

«Нам» — она сказала это с нескрываемой радостью.

— Обнаружена группа армян, занимавшаяся террористическими актами. Пытались устроить взрыв во время демонстрации в Ереване. Судя по почерку, взрыв в метро — их работа…

— Они признались?

— Нет еще, не признались. Но признаются, — твердо сказала Лана, — нам помогает опытная бригада из КГБ…

В ее глазах было что-то особенное, затаенное, как будто она отгораживалась от меня — «мы», «КГБ»… Ну, это романтика начинающего следователя, я тоже через это прошел. Потом, через годик, все становится будничной рутиной — и погони, и работа с агентами, и операции ГБ, — и тогда прощай романтический энтузиазм следственной профессии. Зазвонил телефон. Я посмотрел на часы, было пять тридцать вечера.

— Добрый день, товарищ генерал! — Я услыхал характерный смешок Грязнова и поддержал его хохмаческий тон:

— Приветствую вас, гвардии полковник! Как на фронте?

— На втором турецком без перемен: противник наступает, мы, как всегда, в глубокой ж…

Я с силой прижал трубку к уху — от капитана Грязнова можно услышать и более крепкие выражения, но практикантка Белова бесстрастно изучала наполеоновские черты нового генсека на висящем над моей головой портрете.

— Ладно, Сашок, теперь по порядку. Днем через районный розыск прощупал этих… ее партнеров по сексу. Слушай, никто не накладывается на наши фотороботы. У пятерых — алиби, с двумя еще чикаюсь, но, кажется, эта версия у нас не проходит. Мать девочки только допросил, не сказала ничего стоящего. Дочка писала ей о каком-то солдате, уверяла, что у нее «с ним серьезно». И все. Одно слово, товарищ генерал, невезуха!

В дверях показалась холеная голова Гречанника:

— Так я и знал, что ты здесь, Лана. Пошли, ты мне нужна.

Она встала, сказала мне одними губами:

— Я позвоню… — и пошла к двери, покачивая узкими бедрами, обтянутыми синей юбкой.

— Опять у тебя Гречанник бабу увел? — разорялся Грязнов на другом конце провода. — Самбист называется! Дал бы ему разок в пах — и привет!

У меня же вертелась в голове мысль, и вопрос возник сам собой:

— Слушай, Грязнов, ты почту смотрел?

— Что? — не понял Грязнив. — Погоди, погоди, Сашок. Какую почту — Лагиных? Так я же выполнил твое задание — отнес в местное почтово-телеграфное отделение твое постановление об изъятии почтово-телеграфной корреспонденции. Как что-нибудь придет на имя девчонки, они сразу перешлют: тебе.

— Я не о том, Слава. Сегодня понедельник, семнадцатое. Убийство произошло в пятницу. Осмотр произвели в субботу. А ведь утренняя почта приходит до восьми утра, понял?

— Больше скажу, товарищ генерал, когда-то за письмами ходили на почту, но последние полторы сотни лет почту разносят по домам, угадал?.

— Кончай хохмить, — я уже разозлился, — немедленно возвращайся и осмотри почтовый ящик Лагиных, наверняка в него родители не заглядывали, сейчас им не до почты.

— Александр Борисович, — голос у Грязнова посерьезнел, — у меня через десять минут свидание с человеком, с «моим человеком», понимаешь?

На языке оперативников это означало встречу с агентом, с личным агентом Грязнова, и по секретной инструкции пойти на нее не мог никто, кроме Грязнова. Даже начальник МУРа.

— Хорошо, я сам, — бросил я коротко и положил трубку на рычаг.

Мы все забыли о почтовом ящике, думал я, изо всех сил нажимая на акселератор. Убийцы явно искали что-то среди бумаг. А Ким прятала фотографию солдата, воевавшего в Афганистане. И не исключено, что в субботу или сегодня, в понедельник, от него могло прийти письмо. Да что я — совсем свихнулся?! Письмо от сержанта Дубова могло прийти разве что… с того света.

Мать Ким Лапшой, маленькая кореянка с лицом, опустошенным потерей, безмолвно протянула через порог ключ от почтового ящика и сразу закрыла дверь. При тусклом свете лестничного освещения я с трудом нашел номер «322» на огромном металлическом блоке. Ключ не всовывался в замочную скважину. Что за черт! Руки у меня почему-то стали черными. Я вынул зажигалку и увидел… Языки копоти на поверхности ящика. Его кто-то уже пытался открыть, сломал замок, а когда попытка не удалась, то просто сунул спичку в смотровую дырку и сжег то, что там было.

Я поднялся к соседям Лапиных, Корабельнишовым.

— Да тут у нас панки эти, хулиганье часто развлекаются. Волосы выкрасят в лимонный цвет, анаши накурятся и давай идиотничать: игрища устраивают, почту жгут! — возмущался Корабельников, мужик с внешностью свободного художника, патлатый и расхристанный не меньше, чем критикуемые им московские панки. — Кто — то утром в воскресенье устроил нам пожар. Дым еще целый день чувствовался…

От Корабельникова я позвонил в прокуратуру. На мое счастье, Моисеев еще не ушел домой — отмаливал свои алкогольные грехи.

Пока он ехал, я смотался в ЖЭК и приволок двух подвыпивших слесарей.

Через полчаса на дежурной машине прикатил Семен Семенович во всеоружии криминалистической техники, и мы приступили к осмотру пожарища, предварительно осветив лестничную площадку мощным светом электрической лампы, извлеченной из следственного чемодана криминалиста.

Жэковский слесарь отжал стамеской замок…

Сгоревший комочек бумаги с серыми колышущимися бахромками краев напоминал крещенские гадания моей бабушки: вот она комкает тетрадные страницы, кладет их на фарфоровое блюдечко и чиркает спичкой: «Видишь, Сашуля, выпадет нам опять война. — Она обводит пальцем тень на стене от сгоревшей бумаги. — Видишь, воин в кивере, а в руке — копье…» Я забираюсь с коленками на жесткий стул с гнутой спинной, старательно вглядываюсь в очертание тени, никакого воина с копьем не вижу, а по стене плывет чудо — юдо рыба-кит, о котором нам сегодня в детском саду читала воспитательница. Но почему-то чаше всего эти бабушкины тени напоминают мне старинные корабли…

Вот и сейчас я увидел, как в глубине ящика покачивается от ветра обугленный «фрегат», готовый рассыпаться при первом прикосновении, — все, что осталось от какого-то письма.

Мы выставили кордон из слесарей, призванных охранять парадную дверь, чтобы ветер не мог развеять наши слабые надежды. Слесари с радостью выполняли репрессивные функция и никого не впускали в дом, а Семен Семенович тем временем осторожно и ловко с помощью совочка и мягкого пинцета перенес «кораблик» в коробку с ватой, покрытой папиросной бумагой.

Затем, потерев целлулоидные пластинки о свое колено, притянул на их наэлектризованную поверхность отвалившиеся мелкие кусочки, достал из следственного чемодана резиновую грушу со стеклянной трубкой, напоминающую детскую клизму, и всосал в нее мельчайшие частицы золы.

Все это он проделывал с неожиданной быстротой, а я вздрагивал при каждом его движении.

— Не надо нервничать, Александр Борисович, «больной» еще жив, операция прошла удачно, — резюмировал Моисеев, закрывая коробку, — теперь нам остается заключительная часть — выявить текст сожженного документа. Для этого нам потребуется глицерин. Придется заехать в аптеку.

Он помолчал, задумавшись о чем-то своем, а потом предложил:

— Если не возражаете, мы с вами проделаем эту работу у меня дома. Мои мальчики обещали приготовить ужин. Сегодня год, как не стало моей Ани…

Жена Моисеева, Анна Петровна, заведовавшая нашей канцелярией, умерла прошлым летом от рака, оставив Семену Семеновичу двух 16-летних близнецов — Мишу и Гришу. Я не только не возражал против поездки к Моисееву, но обязательно должен был ехать, будучи уверен, что он прочтет уничтоженное огнем. Где-то на задворках сознания мелькнула мысль: Лана обещала позвонить, — и тут же испарилась, как что-то второстепенное. Моисеев отпустил дежурную «Волгу» и, бережно, как новорожденного ребенка, прижимая к груди коробку с пеплом, уселся рядом со мной в «Москвиче».





Дата публикования: 2014-12-11; Прочитано: 202 | Нарушение авторского права страницы | Мы поможем в написании вашей работы!



studopedia.org - Студопедия.Орг - 2014-2024 год. Студопедия не является автором материалов, которые размещены. Но предоставляет возможность бесплатного использования (0.022 с)...