Фридрих Незнанский 3 страница

Она протянула пачку измятых листков. Я же вместо документов взял ее за запястье и не отпускал. И снова, как вчера, когда мы танцевали, мне почудилось ответное волнение, хотя руку она высвободила.

Дворничиха пихнула домоуправа под ребро: гляди, мол, следователь-то наш — шустрый.

Я вел машину по извилистой «сталинской» дороге. Слева в зелени утопали белые здания Купцовской больницы, бывшей резиденции генералиссимуса. Справа — склон, переходящий в жидкий лесок, где текла Сетунь. Пышные волосы Ланы бились от ветра, она их придерживала, высоко подняв локти. Я невольно косил глаза и думал, какая она красивая… Лана слегка нахмурилась, достала из сумки косынку и странно повязала ее через лоб к затылку. Косынка прижала волосы к вискам, и это совершенно изменило ее лицо, сделало его грубым и жестким. Я потянул косынку за кончик, стремясь снова освободить Ланины волосы. Она схватила мою руку и с такой силой отшвырнула ее, что я от неожиданности выпустил руль. Машина вильнула в сторону, запрыгала вниз по склону и, въехав в сиреневый куст, заглохла.

— Ты что, сумасшедшая? — заорал я, хватая ее за плечи.

Запрокидывая голову, она засмеялась. Мои руки скользнули по ее груди и сомкнулись у нее между лопатками. Она кинула сильное тело навстречу, одновременно отталкивая меня ладонями. Мы боролись, сжимая друг друга в объятиях, искали губы и не давали их для поцелуя. Это была прелюдия, и мы знали это, инстинктивно продлевая ее, доводя себя до той точки накала, когда уже не помнишь, как все произошло, как случилось, что мы оказались на этой пахнущей земляникой поляне, а наши одежды были брошены Бог знает где.

Она обещала прийти ко мне завтра. И весь этот день я только о том и думал. Работал как одержимый, и все мне удавалось. Даже бумажная писанина приносила радость. Иногда брал страх: а вдруг что-нибудь случится, вдруг я попаду в аварию, вдруг меня вызовут на ночное дежурство… или просто она не придет, и я снова брался за работу с удвоенной энергией, подгоняя время.

— Турецкий, ты занят? Я не заметил, как открылась дверь, — на пороге стояла Ким. Ну вот. Вот сейчас мне надо жестко все поставить на место.

— Мне надо с тобой поговорить, Турецкий.

Я почувствовал раздражение от того, что она называет меня «Турецкий».

— Нет-нет, ты не думай, что я… — Она испуганно посмотрела на меня, и я увидел, что она очень бледная. Господи, не хватало, чтобы она в меня влюбилась! У меня вылетели из головы все слова, которые приготовился ей сказать. Я подошел к ней и взял за руку. Рука Ким дрожала.

— Послушай, Ким, ты должна понять… Мы же взрослые люди… — «Что за чушь я несу?» Я остановился, не зная, что же еще сказать.

— Нет, Турецкий, послушай меня. — Не называй, пожалуйста, меня «Турецким». У меня есть имя.

— Хорошо Турецкий, то есть Саша.

— Турецкого вызывает Леонид Васильевич, — донеслось из селектора, и я сорвался с места, предательски счастливый от возможности избежать дальнейшего объяснения.

— Извини, Ким, мы поговорим попозже.

— Можно я тебе позвоню, Ту… Саша?

Я даже обрадовался возможности объясниться по телефону.

— Ага позвони, запиши номер.

Лана пришла ко мне ровно в девять часов. Я к этому времени вымыл всю квартиру и притащил из ресторана всякой всячины.

Она вошла, и я забыл об этих приготовлениях. Я вообще перестал соображать, где мы находимся. Она принесла с собой все запахи вчерашней земляничной поляны. Я вспомнил, что должна позвонить Ким, протянул руку и отключил телефон. И мы вновь и вновь погружались в глубину древнего, никому не ведомого до нас ритма сплетенных тел…

Я проснулся от какого-то звука, что-то разбудило ценя. А может быть, это было еще во сне, потому что вокруг была полная тишина, прерываемая шуршащими по мокрому асфальту шинами. Сколько я спал — минут пятнадцать? Двадцать?

— Сколько времени? — шепотом спросила Лана. Я включил свет и поразился — было больше двух часов ночи.

— Я должна идти.

— Должна? Почему? Она засмеялась.

— Не хочу превращать это в кухонный роман. — В кухонный?

— Ну да, с мытьем посуды после утреннего кофе и разгуливанием в шлепанцах по неубранной комнате.

— Я тебя провожу.

Она опять засмеялась.

— Мне до дома десять минут медленным шагом.

Она стала одеваться, и я не слышал, как она ушла, потому что сразу уснул глубоким умиротворенным сном. Во сне я пытался что-то вспомнить, но никак не мог, я спорил с кем-то и чему-то удивлялся, но к утру я напрочь забыл, что совершалось со мной в моих сновидениях.

Сильные струи били по лицу, плечам и груди. Приятность утреннего душа возрастала от сознания того, что я могу не спешить. Было семь часов утра, и до начала моего дежурства по Москве оставалось два часа. Наконец я повернул кран. В комнате надрывался телефон.

— Турецкий! Ну ты, брат, спишь! Извини, что все-таки разбудил тебя. Подполковник Яковлев беспокоит.

Я чертыхнулся почти вслух.

— Что стряслось, подполковник?

— Выручай, Турецкий! Ты ведь у нас сегодня дежурный по графику? В Октябрьском районе убийство, а ехать некому. Следователь, которого ты должен сменить, все еще возится с другим трупом в Текстильщиках. Так что собирайся, браток…

— Хорошо, уже еду.

— Ехать не надо: уточни мне свой адресок, мои ребятишки за тобой заедут.

Утренняя Москва тонула в холодном тумане дождя. Июньское тепло за одну ночь сменилось почти осенним ненастьем. «Дворники» еле справлялись с потоками воды, заливавшей ветровое стекло. «Осталась лужа у телефона», — безучастно подумалось. Я уже не принадлежал себе. Я был руководителем следственно-оперативной группы, которой в течение суток 14 июня 1985 года надлежало выезжать на место происшествия умышленных убийств и других особо опасных преступлений, случившихся в эти сутки на территории Большой Москвы. Я смотрел на людей, ехавших со мной в милицейском «рафике» — некоторых из них я видел впервые, с другими не раз встречался в подобных рейдах «по горячим следам»… Это было мое двадцать первое дежурство по городу Москве.

Ленинский проспект. Многоэтажный дом, вдавленный в глубину площади Гагарина. Внизу магазин «Тысяча мелочей».

— …Отец вернулся утром из командировки… Они оба, и отец, и мать — геологи… Глядь, а она мертвая. Соседи прибежали, услышали, как он кричит…

Позвонили в отделение, мы тут недалеко, возле гостиницы «Спутник» дислоцируемся… — успевает мне сообщить капитан из местного отделения милиции, пока мы поднимаемся по лестнице на третий этаж. — Вот, товарищ следователь, триста двадцать вторая квартира, как раз над магазином…

Стандартная московская квартира со стандартным набором не то чешской, не то югославской мебели. В квартире все перевернуто: у дверцы платяного шкафа громоздится куча белья, одежды, шарфов и косынок, пространство вокруг письменного стола усеяно бумагами, тетрадками, ящики выдвинуты и пусты, на журнальном столике рассыпаны фотографии, разодранный фотоальбом валяется тут же, на полу, два чемодана выволочены из-под тахты, их содержимое перерыто, на трюмо — ювелирные шкатулки перевернуты, драгоценности горками лежат рядом… В открытую дверь кухни мне видны бесформенные, почти плоские очертания женского тела, распростертого на полу.

Я ни к чему не прикасаюсь, я просто быстро прохожу по комнатам. Сознание непроизвольно фиксирует фотоальбом и драгоценности. Но это интуитивная фиксация: никогда заранее нельзя сказать, какой факт будет полезен в будущем.

— Ну, что ж, товарищи, — будничным голосом говорю я, — приступим к осмотру.

Судмедэксперт уже наклонился над трупом, взял за запястье безжизненную руку и тут же отпустил ее обратно. Криминалист несколько раз щелкнул фотоаппаратом, зафиксировав общее положение труда, и сделал мне знак: открой лицо. Я встал на одно колено и откинул с лица убитой прядь иссиня-черных волос.

Передо мной в луже крови лежала Ким.

«Нет, Турецкий, послушай меня… мне надо с тобой поговорить…»

Ее голос преследовал меня, я видел ее перед собой, дрожащую, бледную и… живую. Я делал все, что полагалось делать дежурному следователю, выехавшему на место происшествия. Я инструктировал участников осмотра о порядке его проведения, совместно с экспертом-медиком произвел наружный осмотр трупа, ползал по полу в поисках следов обуви преступников, выслушал доклад проводника служебно-розыскной собаки, которая взяла след возле убитой и на улице его потеряла. «Мне надо поговорить, Турецкий»… Я допрашивал соседей, приобщал к делу вещественные доказательства…

Я ей сказал: «Ты должна меня понять». А она меня перебила. «Нет, Турецкий, послушай меня». А я не давал ей говорить.

И мне сейчас хотелось взять ее безжизненную руку и сказать «Прости меня, Ким. Скажи, что же случилось с тобой? Клянусь тебе, Ким, я найду его, я, Турецкий, следователь, найду его. Только тебе это уже не поможет».

И я внимательно слушал рассказ экспертов, заносил их слова в протокол осмотра, а мне казалось, что я слышу ее голос, мне казалось, что я пишу этот длинный протокол суконным языком юриспруденции под ее диктовку:

«…Труп гр-ки Латаной, 23 лет, обнаружен на полу у самой двери. Обильное количество крови под трупом указывает на то, что убийство произошло на месте…

Смерть наступила в результате проникающего ранения, нанесенного в область сердца колюще-режущим орудием. Судя по форме раны (оба угла острые), орудием убийства является обоюдоострый нож или кинжал. Удар был нанесен с большой силой со спины…

Посмертные изменения, как-то: падение температуры тела, трупные пятна, — указывают на то, что смерть наступила за 7–8 часов до начала осмотра, т. е. в районе 24 часов прошлой ночью…»

Около полуночи. Где я был, когда кто-то нанес тебе этот страшный удар в спину? И ты меня звала на помощь, а я отключил телефон, и все для меня тонуло в любовном угаре…

«…Обнаружено 14 (четырнадцать) следов папиллярных узоров различных участков рук человека. Следы пересняты на следокопировальную пленку и приобщены к делу в качестве вещественных доказательств.

Один из свежих отпечатков выявлен с помощью йодной трубки для окуривания невидимых следов рук парами йода на деревянной поверхности зеркального трюмо в спальне родителей… Между зеркалом и деревянной створкой, к которой оно крепится, была обнаружена черно-белая фотография, которая при первоначальном осмотре зеркала была не видна. На фотографии изображена гр-ка Лапша и неизвестный мужчина 22–23 лет. Оба в лыжных костюмах, на фоне портика с мраморным изображением лежащего льва, являющегося частью разрушенного старинного архитектурного дворцового ансамбля. На обороте дата: «4 февраля 1985», выполненная от руки…»

У парня лицо хорошее. Трудно предположить, что такой мог убить. Но кто может знать? Почему и кто спрятал фотографию так тщательно? Сама Ким? А убийца ее искал — зачем ему искать какую-то фотографию, если его на ней нет? Что мне хотела сказать Ким? И почему мне? Почему не любому другому следователю? Кого она боялась?

«…В коридоре обнаружен ящик с песком для кошки, на котором имеется вдавленный след мужского ботинка 43 размера. С помощью химического реактива — перхлорвиниловой смолы — данный след зафиксирован и изъят для приобщения к делу…

…Осмотр производился с 8 до 13 часов при дневном и электрическом освещении…»

Справедливость — это истина в действии. Сейчас для меня справедливым было только одно — искать, искать и искать убийцу Ким.

Но неотвязные обязанности дежурного следователя висели на мне тяжелым грузом.

И после осмотра квартиры Лагиных наша группа двинулась в район трех вокзалов, на Комсомольскую площадь, где на чердаке клуба железнодорожников был обнаружен труп известной вокзальной проститутки «Тамары Большой», задушенной собственными колготками, а в семь часов вечера мы были в гараже Совета Министров СССР, где был убит током автомеханик. Потом до ночи возились с самоубийцей-женой бывшего министра торговли, не выдержавшей позорной отставки мужа за взятки.

Потом я спал три часа на неудобном диване в комнате дежурных следователей. И мой сон был подобен забытью тяжелобольного, одолеваемого жаром.

Я слышал сквозь сон, как ранним утром приехал Меркулов, и, чтобы меня не будить, они с Грязновым еле слышным шепотом обсуждали результаты первых исследований, намечали версии и первоначальный план расследования дела по убийству Ким.

— Вот, Константин Дмитриевич, след в кошкином сортире — скорее всего принадлежит убийце, это — улика номер один, найдем эту сволочь — не выкрутится! Из нашего НТО сообщили уже, этот тип носит ботинки американского производства.

У Грязнова смешно дрыгается рыжая борода в такт словам.

— А что с отпечатками пальцев?

— Пока тухлятина. Пять принадлежат самой потерпевшей, четыре отцу, происхождение остальных пока неизвестно.

— На трюмо?

— Большой палец правой руки Ким. — Фотографиями занимались?

— Начали. Пока работали только с Лагиным. Исключительно семейные или групповые школьные и университетские фотки, надо срочно выходить на этого «лыжника».

— Ну, этим займется сам Турецкий.

«Сам Турецкий» — это означает, что следствие поручено, мне. Хорошо, хорошо, думаю я и вновь мгновенно засыпаю.

Окончательно я проснулся от громкого голоса полковника Романовой.

— Так шо ж вы, девку загубили, а сами дрыхнете?

Ну, во-первых, дрых я в единственном числе. А во-вторых, Шура понятия не имела, насколько близка она была к истине, говоря, что мы загубили Ким, но это опять же относится только ко мне.

— Да что вы на меня цыкаете?! Ваш Турецкий уже сидит, как огурец на грядке! Глянь на его физиономию — ему сейчас сто грамм и в бой!

На Александру Ивановну обижаться нельзя. Она в одинаковой манере разговаривает со всеми — от постового милиционера до министра внутренних дел.

Я сидел лохматый, небритый, голодный и уже знал, что мы, то есть я, Меркулов, Грязнов, Романова, скоро, очень скоро найдем того, кто убил Ким. Сейчас я был уверен в этом на сто процентов.

— Так вы долго туточки собираетесь проедаться? А ну, давайте ко мне в отдел. А ты, Турецкий, мой морду, пожуй чего в нашем буфете — столовка в субботу не работает — и бегом ко мне!

* * *

Я с жадностью проглотил стакан ряженки с марципановой булкой и действительно бегом направился в Шурин отдел. Проходя огромной приемной городского управления внутренних дел, я услышал противный дискант дежурного офицера:

— Сегодня, милые граждане, у руководства не приемный день. Приходите в понедельник.

Мне сначала показалось, что рядом с высоким майором стоят какие-то дети. Потом я увидел, что это были парень и девушка невысокого роста, совсем молоденькие.

— Вон следователь идет, он вам то же самое доложит… Я смотрел на девчонку — то ли я ее где-то видел, то ли она кого-то мне здорово напоминала…

— Минуточку, товарищ майор. А вы, молодые люди, по какому вопросу, собственно? Постой, постой! Ты что, соседка Лагиных?

— А откуда вы…

— Да что там откуда, просто ты же одно лицо с твоей мамой, Корабельникова.

Я потащил ребят на пятый этаж, во второй отдел МУРа.

— Товарищ следователь, только у нас просьба — вы можете дать слово, что не расскажете родителям о нашем приходе?

— Честно говоря, обещать этого я вам не могу.

Смотря с чем вы пришли…

— Да нет, вы понимаете, мой папа не разрешает мне встречаться с Толей. Ну, то есть, считает, что я еще маленькая…

— Люд, дай я расскажу, а то ты будешь кота за хвост тянуть…

Мы вошли в приемную второго отдела. Я кивнул дежурному оперативнику. Занял пустой кабинет, расположенный напротив Шуриной резиденции. Продолжил беседу, начатую в лифте:

— Послушайте, ребята. Я вижу, что у вас есть что мне рассказать. И вероятно, это что-то очень важное. Садитесь.

— Просто мы с Людой позавчера стояли в подъезде и… ну это неважно. Стояли, и все. Вдруг хлопнула входная дверь, и мы испугались, что это ее родители. Отец у нее вредный, то есть строгий. И мы, это, спрятались…

Ребята, дорогие мои, давайте же! Я уже все понял — целовались в парадной, боитесь, что влетит от родителей. Это я думаю про себя и чувствую, как у меня от волнения начинают трястись колени.

— Ну, мы только не хотим, чтобы они знали, то есть родители.

И тогда я не выдерживаю и говорю вслух.

— О том, что вы целовались, я никому не расскажу, даю слово. Дальше.

Теперь уже говорит Люда:

— В общем, они вошли, а мы стояли в углу, у нас там темный угол, совершенно темный, и когда входишь в подъезд и идешь к лифту или поднимаешься по лестнице, то ни за что не увидишь, кто там в углу.

Я спряталась за Толю, а сама подсматривала — вдруг там мои родители? Но это были двое мужчин. И они позвонили в квартиру Лагиных.

— Откуда ты знаешь, что они позвонили именно в эту квартиру?

— У нас на первом и втором этаже квартир нет, потому что все занимает «Тысяча мелочей». Они прошли два пролета и остановились. Лагинская квартира напротив нашей.

Люда Корабельникова теперь отвечает на мои вопросы четко и однозначно. Я записываю ее показания крупными буквами, очень спешу.

— Время помнишь?

— Да, я знаю точно — когда они вошли, было пятнадцать минут первого.

— Ты что, смотрела на часы?

— Да, когда им открыли дверь, я сразу же посмотрела на часы. Мы постояли еще пятнадцать минут. Мне велят в 12 часов быть дома. Родителей не было дома, и я боялась, что они вот-вот придут.

— Ты мне можешь описать, как они выглядели?

— Как? Обыкновенно… Я их не очень хорошо разглядела, но. Лучше вы мне задавайте вопросы…

Молодец, Людочка.

— Возраст?

— Один не очень молодой, вот как вы, примерно лет 26–28…

Вот так грустно: с точки зрения 17-летней девочки я уже старый.

— А второй моложе, лет 22, может, меньше.

— Рост?

— Который постарше — высокий. А молодой — среднего роста.

— Цвет волос?

— Цвет? Вы знаете, у них не было цвета. То есть это очень странно, они были… нет, не лысые, а… нет, не бритые… То есть да — бритые, но уже недели две назад. И они оба были серые… лица, руки серые… Цвет глаз не видела. У того, кто постарше, голова круглая. А молодой, по-моему, очень красивый… Одеты? В джинсы, фирменные. И кожаные куртки. Цвет не помню — темные. В руках ничего не было. Ах нет, было, было! Знаете, у молодого в руке был зонтик…

— Зонтик?! Разве тогда шел дождь?

— Да. Как раз начался очень сильный дождь. Зонтик — знаете, такой импортный — в кожаном футляре, складной. По-моему, черного цвета? Обувь? Не знаю, не помню. Кажется, на одном были тяжелые ботинки. Нет, они ничего не говорили. Ни между собой, ни с тем, кто был в квартире. Им сразу открыли дверь — и все.

И все. Зонтик… Я задаю последний вопрос:

— Вы сможете, ребята, их опознать, если увидите?

Толя молчит.

— Молодого — да! Того, постарше — не уверена, — говорит Люда.

— Да, еще вот что, — многозначительно говорит парнишка, — они не сразу позвонили, а чуть постояли, так секунд десять — пятнадцать… Потом нажали кнопку. Она открыла сразу, почти сразу. Знаете, как обычно, нужно ведь какое-то время дойти до двери.

— Она что-нибудь сказала? К примеру. «А-а, вот и вы!» или «Что-то долго вы ехали?»

— Нет. Она не сказала ничего. Даже «здравствуйте» или там «привет». И они тоже просто молча вошли в квартиру.

Итак, Турецкий, никаких эмоций. Ты должен смоделировать версию. То есть представить то, что произошло в прошлом. Наметить план. То есть представить, что необходимо сделать для проверки версии. Задача номер один — словесный портрет этих парней.

В присутствии понятых, организованных Грязновым, я предъявил юной Корабельниковой все фотографии, изъятые у Лапшой, в том числе — «лыжника». Тех двоих в темных куртках, что пришли в полночь, на фотографиях не было. «Лыжника» она видела впервые.

Теперь Люду начинает мучить Грязнов. Он достает из своего шкафа платы — удлиненные куски картона — и начинает колдовать: перемещать платы с различными лбами, носами, ртами и битый час комбинирует их. Наконец готовы два фоторобота, суммирующие внешние данные двух неизвестных. Теперь этих монстров репродуцируют в НТО, размножают в милицейской типографии и раздадут различным оперативным службам для розыска. Но я пессимист. Не верю в это чудо криминалистической техники: девять из десяти найденных преступников никогда не бывают похожими на те "синтетические портреты, что пачками изготавливают милицейские криминалисты.

На кратком оперативном совещании в кабинете Романовой было решено: бросить все наличествующие сыскные силы на установление связей убитой и розыск «лыжника».

С размноженными фотороботами и копиями фотоснимка «лыжника» ребята из Шуриного отдела разъехались по различным районам Москвы.

Вскоре мы с Меркуловым остались одни.

— Как так, Саша, девочка что-то хотела сказать, тебе — следователю, а ты не стал ее слушать! А теперь казнишь себя, и, между прочим, правильно делаешь. И не жди от меня сочувствия, — Меркулов сломал три спички, прежде чем сумел зажечь сигарету.

— Ничего я не жду, Костя, я ведь мог тебе это не говорить…

— Не ври, я знаю, что ты не мог мне этого не сказать. Только я не могу понять, Саша, почему ты ее не слушал? — Я думал, она о чем-то другом…

— О чем другом?

Я выкуриваю целую сигарету, прежде чем решаюсь ответить. Меркулов ждет.

— Понимаешь, у нас с ней… в общем… мы устроили — тут вечеринку, я здорово перебрал и… Костя, клянусь тебе, это как-то само получилось.

Я знал, что я был по крайней мере смешон, но Меркулов и не думал смеяться. Он смотрел на меня так, как будто видел меня первый раз в жизни.

— Ты понимаешь, Костя…

— Нет, я не понимаю. Но это твое личное дело, сугубо личное дело…

— Она хотела мне позвонить домой по телефону, но меня не было… то есть я был, но отключил телефон. Но это другая история… — Я наношу себе, как утопающему, последний удар веслом по голове.

— Телефон?! Подожди, подожди, Саша. — Меркулов стал торопливо крутить телефонный диск. — Леля, Лелечка, ты говорила, что позавчера мне кто-то звонил? Нет, нет, позавчера, когда я был в Доме архитектора, мы провожали Танасевича на пенсию… Нет, ты точно вспомни, что она сказала? Как ничего? Ведь она меня как-то называла? Так, так. — Меркулов взял авторучку, приготовился записывать. — Это точно — она попросила «товарища Меркулова»? А-а, значит, она сказала: «Можно мне поговорить с Меркуловым?» Без «товарища»?.. Да, Леля, это очень важно. Так, так. В котором часу это было? Часов в одиннадцать или чуть позже. — Меркулов быстро записывал.

Это звонила Ким. У нее такая привычка называть всех просто по фамилии… Была такая привычка…

— Саша, она сказала: «Мне надо поговорить с Меркуловым по личному вопросу, не как со следователем». Ты знаешь, когда так говорят, я уверен, что со мной хотят говорить именно как со следователем. Ты думаешь, что это она звонила?

Меркулов задает этот вопрос просто так. Он тоже знает, что звонила Ким. И вид у него очень расстроенный, потому что он ощущает причастность к моему черному делу.

— Почему она больше никому не сказала — вот что меня тревожит.

— Она не успела, Костя. Она, кроме моей, знала еще твою фамилию. Она мне звонила, вероятно, долго, а телефон не отвечал, а потом узнала в справочной номер твоего телефона. После одиннадцати позвонила тебе, а в четверть первого пришли они — в темных куртках. Она посмотрела в глазок и впустила их. Значит, хорошо знала хотя бы одного. Но она не ждала опасности. Иначе не открыла бы дверь…

— Ты понимаешь, что это значит?

— Понимаю, понимаю. Эти двое каким-то образом связаны с опасностью, которую она чувствовала или о которой знала, но именно этих — в куртках — она не подозревала.

— Ты обрати внимание — они даже не пытались инсценировать ограбление, но не оставили ни одного письма, ни одной записной книжки. Для чего они им понадобились? Или в них было что-то, чего никто не должен знать? Именно это нам и предстоит выяснить и как можно скорее…

Я медленно ехал по Гоголевскому бульвару к Кропоткинской. Вот здесь, в переулке за Филипповской церковью я прожил шесть лет в маленькой нескладной комнатенке, в перенаселенной квартире с минимальным количеством удобств. Мне казалось, что это было так давно, а ведь прошел всего год с того момента, как председатель месткома вызвал меня к себе и торжественно объявил:

— С тебя причитается, Турецкий. Получаешь однокомнатную квартиру на Фрунзенской набережной…

У меня сжалось сердце: когда-то на Фрунзенской жила Рита, почти три года прошло, как она погибла, и только связка ключей, ей принадлежавших, до сих пор покоится на моей книжной полке… Целая вечность миновала с тех пор, и сейчас другая женщина вошла в мою жизнь.

Я не видел Лану два дня, даже как будто забыл о ней — смерть Ким вырвала меня из повседневной жизни — забот, печалей и радостей…

Стоп! Я так резко нажал на тормоз, что меня даже крутануло на перекрестке. Я развернулся на площади каким-то немыслимым образом и рванул обратно к Сивцеву Вражку, где жили славные ребята Юля и Олег, архитекторы со смешной фамилией Чи-пига. Олега я нашел на его обычном месте — выходные дни он проводит под машиной, без конца ее ремонтируя.

— Привет, Саш — крикнул он, высунув голову из-под кузова, — я сейчас быстренько, подожди.

Он снова спрятался, застучал инструментом и сдавленным голосом продолжал:

— Сейчас сообразим что-нибудь… Бутылка есть.

Юляха сварганит закусон…

Наконец он вылез и стал вытирать руки ветошью. — Олежка, я, собственно, к тебе по делу…

— Вот и хорошо, за рюмашкой и поговорим.

— Да ты знаешь, мне надо, чтобы ты порылся в справочниках, или как там у вас — в буклетах? — Я достал фотографию «лыжника». — Мне бы хотелось узнать, что это за развалины.

Олег глянул на снимок и сказал:

— Это Царицыно, Екатерининский дворец, возводившийся по проекту гениальных Баженова с Казаковым, но, увы, строительство было заморожено по монаршему повелению Екатерины. Теперь новый «гений» Илюша Глазунов хочет восстановить кое что и организовать музей. А львиная морда — принадлежность потешинского домика на центральном острове Царицынских прудов…

— Как это ты с ходу? Олег, ты уверен, что это там? Он засмеялся:

— Если я спрошу тебя, например, что такое… — он поднял глаза вверх, — а, вот — что такое «необходимая оборона»? Тебе что — в справочниках надо будет копаться? Ну, давай, пошли, выпьем.

— Олег, не могу, надо ехать.

— У-у, что-то серьезное, да?

— Надо отыскать этого парня.

Олег посмотрел на часы:

— Через полчаса уже будет темно, что ты там найдешь?

Честно говоря, мне самому очень хотелось посидеть у ребят, а прогулка вокруг Царицынских прудов в десять вечера в субботу не сулила никакой перспективы. Я спрятал фотографию в нагрудный карман и сказал:

— Ладно, пошли.

Первым делом я позвонил в МУР, сообщил номер Чипиг, по которому меня в экстренном случае можно найти в течение этого вечера.

— Турецкий, — обрадовался дежурный, — тебя целый день разыскивает какая-то девица. Не соглашается разговаривать ни с кем другим. Говорит, только ты в состоянии разобраться.

— Девица имеет правильный путь суждений.

— Не выпендривайся. Давай номер телефона.

Через минуту звонок:

— Александр Борисович, это Люда Корабельникова. Я не знаю пригодится ли вам это.

— Во-первых, здравствуй, Людочка. Во-вторых, пригодится все, что ты скажешь.

— Ой, здравствуйте… Я вот вчера как-то вдруг представила их себе и вспомнила, что у здорового парня в руках была книжка, а вот что касается второго…

— Стоп, Люда. Что за книжка — записная?

— Ой, ну это я так выразилась. Книга. Довольно толстая. В темной обложке. По-моему, не очень новая…

Убийца — любитель чтения. Идет на дело и прихватывает с собой приключенческий роман. И надо опять ехать к Лагиным и производить дополнительный осмотр. Книгу могли забыть при бегстве. Или она принадлежит Ким.

— Вот, это все про книгу… И вот у меня еще есть некоторое соображение… то есть мне кажется, что молодой парень, в общем… гомосексуалист…

— Что?!

— Я знаю, это очень глупое соображение, но мне так показалось…

— Людочка, почему тебе так показалось? Что-нибудь особенное в походке или… или эти двое вели себя соответствующим образом?

— Да нет… Извините меня, Александр Борисович, я не знаю почему. Просто я почувствовала это инстинктивно…

Акселерация принимает в наши дни гигантские размеры. Я, например, инстинктивно эту публику не знаю. Даже в толпе гомиков у метро «Сокольники», где они обычно встречаются, я не могу с уверенностью сказать, кто есть кто. Но где эта девочка черпает свои инстинкты? — А ты что, многих из них знаешь?

— Ой, что вы! Вот, говорят, в парикмахерской на Ленинском проспекте один парикмахер… Я его хорошо знаю, у него моя мама причесывается. А так больше никого.

Даю задание МУРу, от меня по цепочке идут дополнительные сведения к фотороботам разыскиваемых преступников.

* * *

Я заночевал у Чилиг и спал глубоким сном без сновидений. Настойчивый луч утреннего солнца лег мне на лицо. Я открыл глаза: сквозь деревянные прутья свешивалась с кроватки смешная пятка маленькой Катьки.