Был понедельник, и они шли к солнцу по канату

Боксер: конец мая

Максу Ванденбургу оставался прохладный цемент и много времени наедине с этим цементом.

Минуты были жестоки.

Часы неумолимы.

Всякий миг бодрствования над ним зависала рука времени, которая без колебаний хватала и выкручивала его. Улыбаясь, время стискивало его и оставляло жить. Что за великая злоба — оставить кого-то жить.

По меньшей мере раз в день в подвал спускался перемолвиться словом Ганс Хуберман. Иногда Роза приносила лишнюю горбушку хлеба. Но лишь когда приходила Лизель, Макс понимал, что жить ему снова интереснее всего. Поначалу он пробовал сопротивляться, но это становилось все труднее с каждым днем, когда она являлась — и всякий раз с новым отчетом о погоде: чистое синее небо, или картонные облака, или солнце, которое пробивается, как Бог, садящийся после слишком плотного ужина.

Когда Макс оставался один, самым отчетливым его чувством было исчезание. Вся одежда на нем была серая — рождалась она такого цвета или нет, от брюк до шерстяного свитера и куртки, которая теперь стекала с Макса, как вода. Он часто проверял, не шелушится ли на нем кожа: ему казалось, что он будто растворяется.

Ему нужны были какие-то новые занятия. Первым стала гимнастика. Макс начал с отжиманий — ложился животом на холодный подвальный пол и поднимал корпус. Руки у него едва не переламывались в локтях, и Макс опасался, как бы сердце не просочилось наружу и не шлепнулось, жалкое, на пол. Подростком в Штутгарте он делал за раз по пятьдесят отжиманий. Теперь, в двадцать четыре года и килограммов на семь легче обычного веса, он едва дотянул до десяти. Через неделю он делал три подхода по шестнадцать отжиманий и по двадцать два приседания. Закончив, садился у подвальной стены среди своих друзей малярных банок, и сердце колотилось у него в зубах. Мышцы будто спекались.

Иной раз он задумывался, стоит ли вообще так стараться. Иногда, впрочем, когда сердцебиение утихало и тело снова обретало подвижность, Макс тушил лампу и вставал во тьме подвала.

Ему было двадцать четыре, но он еще не разучился фантазировать.

— В синем углу, — начинал он негромкий комментарий, — чемпион мира, арийское чудо — фюрер! — Вздохнув, Макс поворачивался в другую сторону. — А в красном углу — еврей, крысолицый претендент — Макс Ванденбург.

Вокруг него все это воплощалось.

Белый свет опускался на боксерский ринг, толпа стояла и гудела — этот волшебный шум множества людей, говорящих одновременно. И почему каждому нужно столько всего сказать в одну и ту же минуту? Сам ринг идеален. Превосходный настил, славные канаты. Даже отбившиеся ворсинки на каждой сплетенной веревке безупречны и блестят в тугом белом свете. В зале пахнет сигаретами и пивом.

В углу наискось стоит Адольф Гитлер со свитой. Ноги высовываются из-под красно-белого халата с выжженной на спине черной свастикой. К лицу подшиты усики. На ухо что-то шепчет тренер, Геббельс. Фюрер переминается с ноги на ногу, улыбается. Улыбка все громче, когда начинается перечисление множества его достижений, и каждое восторженная толпа встречает громом аплодисментов.

— Непобежденный! — провозглашает распорядитель боя. — Против массы евреев и всяких других врагов германской идеи! Герр фюрер, — закончил он, — мы приветствуем вас! — Толпа: буйство.

Затем, когда все утихли, настал черед претендента.

Распорядитель обернулся к Максу, который стоял один в красном углу. Ни халата. Ни свиты. Одинокий юный еврейчик с нечистым дыханием, голой грудью, усталыми руками и ногами. Трусы на нем, конечно, были серыми. Он тоже переминался с ноги на ногу, но едва-едва — берег силы. Он немало попотел в гимнастическом зале, чтобы попасть в весовую категорию.

— Претендент! — запел распорядитель. — Из… — он сделал паузу для эффекта, — еврейской нации. — Толпа охнула, как сборище упырей. — Весом в…

Конца речи никто не услышал. Его заглушила брань трибун, а противник Макса тем временем скинул халат и вышел на середину ринга — к оглашению правил и рукопожатию.

— Guten Tag, герр Гитлер. — Макс кивнул, но фюрер только показал ему желтые зубы и тут же вновь прикрыл их губами.

— Господа, — начал плотный рефери в черных брюках и синей рубашке. К горлу прицеплена бабочка. — Во-первых и в главных, пусть бой будет честным. — Дальше он обращался только к фюреру. — Если, конечно, герр Гитлер, вы не начнете проигрывать. Если же такое случится, я вполне охотно закрою глаза на любые бесчестные приемы, к коим вы прибегнете, дабы размазать по рингу этот кусок еврейской вони и грязи. — Рефери с великой учтивостью кивнул. — Все ли ясно?

Тут фюрер и произнес первое слово:

— Хрустально.

Максу же рефери высказал предупреждение:

— А вам, мой еврейский приятель, я скажу, что на вашем месте я бы не лез на рожон. Совсем бы не лез. — С этим противников отослали по углам.

Мгновение-другое тишины.

И гонг.

Первым выскочил фюрер — тощий, на неуклюжих ногах, — напрыгнул на Макса и крепко ударил его в лицо. Толпа завибрировала, гонг еще звенел у нее в ушах, и довольные улыбки хлынули сквозь канаты. Изо рта Гитлера рвалось дымное дыхание, а его кулаки взлетали к Максову лицу, доставая ему по губам, по носу, по челюсти, — а Макс даже еще не вышел из своего угла. Чтобы смягчить удары, он поднял обе перчатки к лицу, но тут фюрер переключился на его ребра, почки и легкие. А глаза — о эти глаза фюрера! Такие прелестно карие — как у евреев — и такие решительные, что даже Макс замер на секунду, поймав их взгляд сквозь смачные мазки молотящих перчаток.

Бой состоял только из одного раунда, но он длился много часов, и почти все время происходило одно и то же.

Фюрер долбил еврейскую боксерскую грушу.

Все вокруг было в еврейской крови.

Будто красные дождевые тучи на белом небе ковра под ногами.

Наконец колени Макса начали подгибаться, скулы безмолвно ныли, а восторженное лицо фюрера все уменьшалось, уменьшалось, пока наконец истощенный, избитый и сломленный еврей не рухнул на ринг.

Сначала — рев.

Потом тишина.

Рефери начал отсчет. У него был золотой зуб и густые заросли волос в ноздрях.

Медленно Макс Ванденбург, еврей, поднялся на ноги и выпрямился. Голос у него срывался. Приглашение.

— Ну же, фюрер, — сказал Макс, и на сей раз, когда Адольф Гитлер бросился на своего еврейского противника, Макс увернулся и отправил его в канаты. Он ударил Гитлера семь раз, и всякий раз целил в одно и то же место.

В усы.

Но на седьмом ударе Макс промахнулся. Удар пришелся фюреру в подбородок. Тот сей же миг отлетел на канаты, переломился вперед и приземлился на колени. На этот раз отсчета не было. Рефери затаился в углу. Публика уткнулась в стаканы с пивом. Стоя на коленях, фюрер проверил, нет ли у него крови, и пригладил волосы — справа налево. Вернувшись на ноги к вящему одобрению многотысячной толпы, он чуть подвинулся вперед и вдруг сделал кое-что довольно странное. Повернулся к еврею спиной и стащил с рук перчатки.

Толпа окаменела.

— Он сдался, — прошептал кто-то, но всего через пару секунд Адольф Гитлер вскочил на канаты и заговорил с трибунами:

— Собратья немцы, — закричал он, — ведь вы видели, что здесь сейчас произошло, не так ли? — Гологрудый, победно взирая, он вытянул руку в сторону Макса. — И видите, что наш противник гораздо подлее и злобнее, чем мы когда-нибудь представляли. Разве не видите?

— Видим, фюрер, — отвечали ему.

— Вы видите, что у врага нашлись способы — подлые способы — просочиться сквозь нашу броню и что я, очевидно, не могу выстоять против него в одиночку? — Слова были видимы глазом. Они падали с губ фюрера, как драгоценные камни. — Посмотрите на него! Хорошенько посмотрите. — Все посмотрели. На окровавленного Макса Ванденбурга. — Пока мы с вами разговариваем, он замышляет проникнуть на вашу улицу. Занимает соседний дом. Повсюду кишит его родня, и вот он уже готовится занять ваше место. — Он… — Гитлер бросил на Макса короткий взгляд, полный отвращения. — Он скоро завладеет вами, и скоро он не за прилавком будет стоять в вашей бакалейной лавке, а сидеть в задней комнате и курить трубку. Вы и не заметите, как станете работать на него за жалкую плату, а он с трудом будет ходить под грузом собственных карманов. Вы что, будете стоять и смотреть, как он проделывает все это? Стоять в стороне, как делали раньше ваши правители, когда отдавали вашу страну кому попало, когда продавали ее за несколько подписей? Будете стоять там в бессилии? Или… — тут Гитлер переступил на один канат выше, — …подниметесь на этот ринг вместе со мной?

Макса передернуло. В животе у него заикнулся ужас.

Адольф прикончил его:

— Заберетесь сюда, чтобы нам вместе одолеть врага?

В подвале дома номер 33 по Химмель-штрассе Макс Ванденбург чувствовал на себе кулаки целой нации. Один за другим немцы лезли на ринг и сбивали Макса с ног. Ему пустили кровь. Дали вволю покорчиться. Их были миллионы — и вот Макс в последний раз поднялся на ноги…

Он смотрел, как следующий немец перебирается через канаты. Девочка, и пока она медленно шла по рингу, Макс увидел, что левую щеку ей процарапала слеза. В правой руке девочка держала газету.

— Кроссворд, — мягко сказала она, — чистый, — и протянула газету ему.

Темно.

Теперь только темно.

Только подвал. Только еврей.

Новый сон: через несколько ночей

Был послеобеденный час. Лизель спустилась по лестнице в подвал. Макс как раз отжимался.

Без его ведома Лизель немного понаблюдала, а когда подошла и села рядом, Макс встал и привалился к стене.

— Я тебе говорил, — спросил он у девочки, — что в последнее время мне стал сниться новый сон?

Лизель чуть повернулась, чтобы увидеть его лицо.

— Но он снится мне, когда я не сплю. — Макс показал на непылкую керосиновую лампу. — Иногда я тушу свет. Встаю тут и жду.

— Чего?

Макс поправил:

— Не чего. Кого.

Несколько секунд Лизель ничего не говорила. Беседа была из тех, когда нужно, чтобы между репликами проходило какое-то время.

— Кого же ты ждешь?

Макс не пошевелился.

— Фюрера. — Он сказал это совсем обыденно. — Потому и тренируюсь.

— Отжимаешься?

— Верно. — Он подошел к бетонной лестнице. — Каждую ночь я жду в темноте, и по этой лестнице приходит фюрер. Он спускается, и мы с ним деремся по нескольку часов.

Лизель уже стояла.

— Кто побеждает?

Сначала Макс хотел ответить, что никто, но тут заметил банки с краской, холсты и где-то на краю поля зрения — растушую кипу газет. Поглядел на прописи, длинное облако и фигуры на стене.

— Я, — сказал он.

Будто он взял ее руку, вложил ей в ладонь свои слова и свернул пальцы в кулак.

Под землей, под Мюнхеном в Германии, двое стояли и разговаривали в подвале. Звучит как начало анекдота:

— В общем, сидят в подвале немец и еврей…

Но это, однако, был не анекдот.

Маляры: начало июня

Другим занятием Макса был остаток «Майн кампф». Все страницы одну за одной он аккуратно вырвал и разложил по полу, чтобы покрыть слоем краски. Потом высушил на веревке и поместил обратно в переплет. Однажды Лизель, вернувшись домой после школы, застала всех троих — Макса, Розу и Папу — за прокрашиванием страниц. Множество листов уже сохли на прищепках — так же, как они, видимо, развешивались для «Зависшего человека».

Все трое посмотрели на Лизель и заговорили:

— Привет, Лизель.

— Бери кисть, Лизель.

— Самое время, свинюха. Где тебя носит?

Водя кистью, Лизель представляла, как Макс Ванденбург боксирует с фюрером — точно, как он это описал.

* * * ПОДВАЛЬНЫЕ ВИДЕНИЯ, ИЮНЬ 1941 г. * * *