Снежный вавилон 2 страница

Посещение одного из таких чайных магазинов было похоже на путешествие в Китай. Поскольку чай — жизненно важный напиток для россиян, люди, принадлежавшие к знати, обычно сами совершали покупку чая, так что магазины обставлялись столь же элегантно, как и гостиные. Мебель и все предметы убранства были китайской работы: китайские ковры покрывали полы, стены обивали вышитыми шелковыми панно. И всю эту экзотику освещали китайские фонарики, создавая иллюзию лунного света. Воздух был напоен восхитительным ароматом чая. Разнообразие сортов и названий достигало нескольких сотен, и поэтому ценники, высылаемые клиентам, походили на ботанические каталоги. Чай был расфасован по самым разнообразным коробочкам, которые стояли рядами, наподобие книг в библиотеке. В маленьких коробочках, называемых китайцами lansin, ценные сорта чая были завернуты в мягкую бумагу, а затем в свинцовую фольгу, чтобы не пропал аромат чая. Лансин укладывали в раскрашенные и лакированные шкатулки. Шкатулки с самыми дорогими сортами чая украшали барельефы с изображением сцен из китайских поединков в боевом искусстве и монгольских баталий.

Хотя чай в этих очаровательных магазинах служил основным предметом торговли, там продавались и другие товары — цветные картинки, трубки и чайные сервизы, мозаичные и резные деревянные изделия, китайская бумага, гладкая, как бархат, расшитые золотыми нитями, тонкие, как паутина, китайские шелка. Тут были механические куклы и игрушки изящнейшей работы. Владельцы магазинов разрешали покупателям заводить их. И тогда игрушечный джентльмен ехал на слоне, а другой перелетал через стол на драконе. Русские обожали эти забавные китайские игрушки.

В дополнение ко всем специализированным чайным магазинам по всему городу и по всей России были открыты чайные для простого люда. Они объявляли о себе яркими разноцветными вывесками, на которых на синем фоне изображался самовар в окружении белых чашек. В такие чайные обычно заглядывали извозчики, крестьяне и купцы. Они рассаживались группами за небольшими, расставленными рядами столами и оживленно беседовали, попивая из стаканов чай с сахаром вприкуску, по обыкновению простолюдинов.

Лучшие иностранные книжные магазины, в которых покупателям предлагались наряду с последними новинками и классические произведения их национальной литературы, также в большинстве своем располагались на Невском. Старая фирма Биреф и Гард продавала немецкие и французские книги. У Вольфа можно было купить книги, журналы и газеты на семи языках. Плюшар был лучшим издателем и продавцом литературы на французском. Смирдин держал престижный магазин русских книг, и в нем была широко представлена русская литература, а выпущенные им книги отличались особым изяществом. Смирдин издавал Пушкина и Гоголя, а также многих других авторов. В его магазине известные писатели и поэты часто встречались за завтраком и обсуждали вопросы литературы.

Любовь к чтению была так велика, что Коль писал в 1842 году: «Если что-либо и вызывает удивление иностранцев в Петербурге, так это прежде всего необычайная тяга к чтению в среде русской прислуги. Большинство прихожих в домах петербургской знати, где постоянно находятся ожидающие господ слуги, выглядят как читальные залы библиотеки; все собравшиеся там увлечены чтением книг. Самая обычная картина, которая предстает взору посетителя — это шесть- восемь человек, сидящие в разных углах, углубившись в чтение. И если это само по себе поражает иностранцев, предполагавших найти в этой стране лишь варварство, лень и невежество, то каково же будет их удивление, если они узнают, что именно читает прислуга. Это Мемуары Буриенна, История государства Российского Карамзина, Очерк универсальной истории Полевого, Басни Крылова, перевод Энеиды Вергилия — вот заголовки, которые предстанут взору интересующегося приезжего. Сегодня в России выпускается достаточно книг, чтобы ознакомить прилежного читателя со всеми стоящими новинками, а книжный рынок и библиотеки Петербурга мгновенно распространяют их.»

Общее количество имевшихся в продаже книг во многих магазинах Москвы и Санкт-Петербурга зачастую превышало 100 000 экземпляров. Книги популярных авторов стоили весьма дорого. Некоторые русские писатели за деньги, выручаемые от продажи своих сочинений, покупали поместья в несколько квадратных километров. Знаменитые литераторы получали от пяти до семи тысяч рублей за согласие публиковаться в популярных журналах и периодических изданиях, число подписчиков которых превышало двадцать тысяч.

Модным временем променада по знаменитому проспекту был промежуток между полуднем и двумя часами дня, когда дамы после завтрака выезжали в магазины. Мужчины выходили, чтобы повстречаться с ними и засвидетельствовать свое почтение. Затем, между двумя и тремя часами, после ежедневного военного смотра, когда биржа уже закрывалась и коммерческая деятельность замирала, светская публика прогуливалась вдоль Невы по Английской набережной и перед Адмиралтейством.

Некоторые экстравагантные чудаки взяли себе за правило показываться на этой набережной каждый день — один барон, столь толстый, что говорили, будто бы он не видел пальцев своих ног уже тридцать лет; молодой человек, который принял за правило всегда прогуливаться без шляпы, и еще один господин, одевавшийся в середине девятнадцатого века в стиле времен императора Павла: на голове его красовался пышный парик, а в руках была прогулочная трость с серебряным набалдашником. Александр I предпочитал совершать променады по Дворцовой набережной перед Зимнем дворцом. Во время своих ежедневных прогулок он иногда встречался с Джоном Квинси Адамсом, послом Америки, и вежливо расспрашивал его о жизни в Санкт-Петербурге. Николай I больше любил Английскую набережную, и там он свободно прохаживался с семьей среди своих подданных в сопровождении двух огромных лакеев, одетых в красные ливреи. Эти лакеи всегда были рядом с Императрицей, куда бы она ни отправлялась; они несли ее вещи, а также открывали перед ней двери.

* * *

Чтобы горожане, заполнявшие Невский проспект, могли вовремя попасть к месту своего назначения и выполнить различные поручения, в Петербурге существовала целая армия извозчиков и кучеров. Эти лица были поистине столь характерной и живописной частью российской жизни, что про них складывались песни и сказания, о них непременно рассказывали в своих воспоминаниях все путешественники. Пушкин писал:

…Автомедоны наши бойки,

Неутомимы наши тройки.

И те извозчики, что гнали своих лошадей по необъятным просторам страны из одного города в другой, и те, которые быстро везли пассажира от одного конца улицы до другого, принадлежали к особому племени. Эта профессия зачастую передавалась по наследству от отца к сыну. Все кучера, богатые или бедные, состоявшие на службе или занимавшиеся частным извозом, были одеты одинаково. В состоятельных домах, в которых слуги носили ливреи, кучер все же продолжал одеваться в соответствии с русской традицией, хотя в таком случае его шапка могла быть из красного бархата, а армяк — из высококачественной ткани. Вплоть до 1920-х годов извозчики не отказывались от своего характерного наряда, который Теофиль Готье в 1858 году описывал так:

«Низкая шапка с круглой тульей плотно сидит на голове извозчика, поля у шапки загнуты, подобно крыльям, спереди и сзади. На нем длинный синий или зеленый кафтан, который застегивается сбоку на пять серебряных пуговиц. Кафтан образует на бедрах мягкие складки и перетянут черкесским ремнем, украшенным медной бляхой; у него небольшой стоячий воротник, под которым повязан шейный платок. Извозчик с бородой, распущенной на груди, с вытянутыми вперед руками, держащими вожжи, выглядит великолепно, победоносно… Чем толще извозчик, тем больше ему платят. Если он нанимался на ямщицкую службу, будучи худым, то, поправляясь, непременно требует повышения платы. Так как извозчик правит двумя руками, то хлыстом он не пользуется. Лошади хорошо понимают команды, отданные голосом. Русский ямщик и хвалит своих лошадей, и бранит; иногда он называет их нежными уменьшительными именами, а иногда ругает так ужасно, что присущая нам скромность не позволяет перевести такие слова…» (Но надо заметить, что кучер из респектабельного дома считал вопросом чести никогда не повышать голос.)

А работы у извозчиков было хоть отбавляй, так как русские не любили ходить пешком, даже если предстояло пройти всего полквартала. «Русский без кареты, — писал Готье, — как араб без коня». На улицах, занесенных зимой снегом и превращавшихся в непролазную грязь весной, экипаж был не роскошью, а необходимостью. В любом городе по всей стране имелось огромное число извозчиков. В середине девятнадцатого века только в Петербурге их было около восьми тысяч. Один из путешественников насчитал двадцать пять извозчиков на протяжении одного километра.

Хотя немало иностранцев приезжали в Россию, чтобы скопить капитал, большинство извозчиков были русскими. Они стекались в большие города со всех окрестностей и, поступив в ученики к другим возницам, работали с ними до тех пор, пока не скопят достаточно денег для покупки собственной лошади и саней или пролетки. Профессия предоставляла извозчику полную свободу; если ему не нравился какой-то город или корм для лошадей был там слишком дорогим, он мог уехать в другую местность и попытать свое счастье заново. В провинциальных городках, где фураж был дешевым, извозчики обычно содержали двух лошадей, в Петербурге же — только одну.

Для удобства извозчиков на улицах Санкт-Петербурга и Москвы устанавливались небольшие деревянные кормушки, к которым можно было подъехать и покормить лошадей. Извозчики всегда имели при себе небольшой мешок, торбу, который они в перерывах между поездками прикрепляли к голове коня. Сено продавали пучками на одну-две лошади во множестве палаток, а воду всегда можно было зачерпнуть ведром на канале.

Улицы Петербурга были заполнены самыми разнообразными повозками, которые везли лошади всех известных пород, от обычных терпеливых и выносливых русских ломовиков до великолепных, резвых серых рысаков орловской породы. Русские так любили волнистые, длинные гривы и пышные хвосты лошадей, что когда природа терпела неудачу и обделяла животных, люди приукрашивали коней, используя искусственные накладки. (Один из путешественников утверждал, что в Петербурге 20–30 процентов длинных лошадиных грив и хвостов были искусственными.)

Готье удивлялся тому, что движение на улицах Петербурга было оживленнее, чем в самом Париже. Здесь встречались разнообразные повозки, от грубых крестьянских телег до элегантных, отличавшихся особым лоском экипажей богачей. Широко распространенным транспортным средством были дрожки — маленькая открытая коляска, похожая на фаэтон, созданная для особенно любимой русскими быстрой езды, ради которой они охотно жертвовали удобством.

Упряжь дрожек была настолько легкой, что она казалась просто полосками кожи; деревянная дуга, соединявшая оглобли, воспринималась как рама картины с изображением головы лошади. Дрожки были обычно черного цвета с росписью синими или зелеными красками, сиденья выполняли из кожи, пол застилали восточным ковром, а чтобы ездок не замерз, его укутывали меховой полстью. Существовала разновидность дрожек, которые называли «эгоистками», рассчитанных на одного либо на двух человек. Они были настолько тесными, что второй пассажир, чтобы поместиться на сиденье, вынужден был обнимать спутника. «Ничего нет более красивого и хрупкого, чем этот маленький экипаж, который кажется выполненным каретником королевы Мэб», — восклицал Готье. Сам Николай I, одетый в военную шинель, нередко ездил по городу в открытых дрожках или в маленьких санках, в которые запрягали одну лошадь.

Так как все извозчики одевались одинаково, то некоторые горожане прибегали к преднамеренному обману. В стремлении продвинуться по служебной лестнице те, кому хотелось сделать вид, что они имеют собственный выезд, могли нанять особых извозчиков, называвшихся «синими билетами». Такие «лимузины своего времени» были элегантными экипажами с запряженными в них вороными конями, лоснящимися, как атлас, в упряжи, украшенной драгоценными металлами; кучера этих экипажей были одеты щеголевато, и своим ездокам они предлагали медвежьи шкуры, чтобы те могли в них укутаться в пути.

Извозчиков на улицах было так много, что стоило лишь оглянуться пешеходу, которому нужен был экипаж, как к нему, по словам Коля, подъезжали сразу десяток колясок, и «если оказывалось, что прохожий не желает воспользоваться их помощью, извозчики принимались красноречиво убеждать его в неудобствах пешей прогулки; они говорили, что погода слишком жаркая и можно потерять сознание в духоте, и что лучше сесть в их чистые дрожки, чем идти, утопая в грязи».

В городе, в котором здания иногда занимали несколько кварталов и требовалось чуть ли не полчаса, чтобы дойти до другого конца дома, даже самый заядлый пешеход обычно вскоре сдавался и кричал извозчику: «Давай!» Торба с кормом мигом исчезала с лошадиной морды, и возница начинал торговаться с клиентом. Твердой таксы на перевозку не существовало; в выходные дни извозчики, как правило, не уступали ни копейки, но в будни они были настолько вежливы и благодушны, что из любезности могли перевезти пешехода с одной стороны грязной улицы на другую совершенно бесплатно.

«Если кто-то вовсе не говорит по-русски, — рассказывал Коль, — извозчик все равно поймет его. Он знает, как галантно вести себя абсолютно с каждым, начиная от нищих и кончая Императором, и понимает любые иностранные языки». Если случалось, что пассажиром оказывался итальянец, извозчики, желая быть крайне вежливыми, бранили свою лошадь на ломаном местном наречии — смеси итальянского и русского: «Экко, сеньор, какая каналья!» Они благодарили немца на его родном языке, а если приходилось везти мусульманина, то приподнимали шапку со словами: «Да благословит Вас Аллах!» Англичан они называли «айсэйки» за их привычку повторять в разговоре «I say^[48]».

В Санкт-Петербурге считалось, что извозчик-немец был самым умным возницей, финн — самым бедным и невозмутимым, поляк — неугомонным, а русский, никогда не пользовавшийся кнутом и любивший вести беседу с лошадью в пути — самым красноречивым. «Давай», — обычно говорил он, — «Ну, что там стряслось? Ослепла ты что ли? Живо, живо, пошевеливайся, берегись, здесь камень. Ты что не видишь его? Вот так. Умница. Гоп, гоп! Держись правее. Ну, куда ты смотришь? Вперед, прямо. Асса! Ух!»

Извозчики всегда были в хорошем настроении, их лошади ждали лишь сигнала, чтобы отправиться в путь, а в пути возницы пели, шутили и охотно вступали в беседу. Встречая знакомого на улицах, извозчики окликали его. В ожидании ездоков они лениво прохаживались около своих повозок, напевая песни родных мест. Глинка в своих мемуарах вспоминает песню извозчика из Луги, настолько прочно запавшую ему в душу, что композитор использовал ее мотив в партии главного героя оперы «Жизнь за царя». Встретив друзей на углу улицы, извозчики затевали игру в снежки, борьбу и отпускали шутки до тех пор, пока кто-нибудь из прохожих не нанимал их и они снова не отправлялись в путь.

Зимой дрожки и экипажи мгновенно заменялись различного вида повозками на полозьях. Шесть месяцев в году природа поддерживала в безупречном состоянии утрамбованную дорогу из снега и льда, и по ней сани скользили столь же мягко и бесшумно, как гондолы по каналам Венеции. Русские сани, писал один из путешественников, «превосходили по легкости, изяществу и практичности любые транспортные средства такого рода на всей земле. Они — результат многовекового опыта и изобретательности русского народа, которому полжизни приходится ездить по ледяным дорогам». Зимой можно было увидеть такое же разнообразие саней, как летом — экипажей. Их раскрашивали в красный, золотистый или серебристый цвета, отделывали причудливой резьбой и металлическими вертушками, медными и серебряными бубенчиками и колокольчиками. Придворных можно было узнать по ярко-красным саням и волчьим полстям. В середине девятнадцатого века один из аристократов прославился своими высеребренными санями, в упряжке которых мчались северные олени. Сбрую лошадей украшали медной или серебряной чеканкой, ярко-красной материей и сотнями разноцветных кисточек.

Среди всех этих выездов «самой величественной разновидностью», по мнению Готье, была романтическая тройка. Тройка представляла собой большие розвальни, ярко расписанные и позолоченные, как колесница Нептуна. В тройку вмещались четыре ездока и возница. Она могла мчаться с огромной скоростью и требовала очень высокого мастерства от кучера, так как в сани впрягали трех лошадей, но только средняя из них имела хомут и сбрую. Каждая из двух пристяжных лошадей управлялась с помощью лишь одной вожжи. Эти три лошади располагались веерообразно; одна из пристяжных называлась «кокеткой», а другая — «неистовой». У кучера было только четыре вожжи, чтобы править всеми тремя лошадьми.

Русские любили быструю езду. Скорость движения свидетельствовала о положении, занимаемом ездоком в обществе. В «Мертвых душах» Гоголь писал: «И какой же русский не любит быстрой езды? Его ли душе, стремящейся закружиться, загуляться, сказать иногда: «Черт побери все!» — его ли душе не любить ее?». Каждый иностранный путешественник дивился скорости русских кучеров и боялся довериться их мастерству. Натянув поводья, возницы трогались с места прямо вскачь и, несмотря на то, что их наказывали жесткими штрафами, когда они задевали пешеходов, извозчики мчались по улицам города, возбужденно покрикивая: «Поберегись! Поберегись! Пади! Пади!»

* * *

Внимание иностранных путешественников, наряду с извозчиками, неизменно привлекали также и шумные, многолюдные местные рынки с их красочностью и царящим на них оживлением. Многие иноземцы посвятили описанию их целые главы.

У русских существовала традиция выставлять все местные товары в одном здании, которое напоминало базары Константинополя. В каждом поселке и городе имелся Гостиный двор, обычно располагавшийся в самом центре. Кроме того для торговли яйцами, дичью, мясом и овощами было несколько специальных продуктовых рынков. Западноевропейские купцы и владельцы магазинов совсем не допускались со своими товарами на эти чисто русские базары. Русские купцы, их жены и семьи составляли особое сословие, и до революции они продолжали одеваться так же, как делали это в течение нескольких веков, сохраняя собственный стиль и верность национальным обычаям.

Санкт-Петербургский Гостиный двор был построен в конце восемнадцатого века, в годы правления Екатерины Великой. Огромное желтое здание длиною в несколько кварталов, украшенное белыми колоннами, замыкало просторный двор. Гостиный двор одним из фасадов выходил на Невский проспект, а другим — на Садовую улицу; здание имело также несколько флигелей и пристроек. Вдоль всех улиц, расположенных по периметру четырехугольного здания, выстроились в ряды магазины, так что этот квартал круглый год выглядел похожим на нескончаемую ярмарку. По русскому обычаю, торговцы, продававшие однотипные товары, выстраивались рядами в какой-либо определенной части рынка. Суконный ряд, где торговали шерстяными тканями, тянулся почти на полтора километра, имелся длинный ряд торговцев писчебумажными товарами и двойные ряды, где продавались игрушки, сладости, колокольчики и бубенчики. Здесь можно было найти все, что душе угодно. Коль вспоминал: «Словом длинный можно описать почти все в России. Их улицы с рядами домов — длинные, шеренги солдат — тоже длинные, длинный ряд верстовых столбов тянется вдоль их бесконечных дорог; все их здания вытянуты в длинные линии; ряды магазинов длинные и вереницы саней и караванов — тоже длинные.» Отыскивая необходимый им товар, люди просто спрашивали: «А где меховой ряд, галантерейный, шапочный?»

В петербургском Гостином дворе и его пристройках, по словам Коля, торговали десять тысяч купцов: «все чрезвычайно смышленые, расторопные, с белокурыми или русыми волосами и бородами», одетые в синие кафтаны и с синими картузами, какие носили владельцы магазинов по всей России. Зимой не разрешалось жечь костры, и чтобы согреться, купцы укутывались в тулупы из волчьих, бараньих или лисьих шкур. В свои небольшие лавки они заманивали прохожих самыми разными прибаутками, на все лады расхваливая свой товар: «Самая лучшая одежда!» «Казанские сапожки, первоклассные!», «У меня есть все, что угодно. Кому шкуру медведя? Волчью шкуру? Только зайдите!» В углах магазинов всегда горели лампадки, и торговцы любили окружать себя клетками с соловьями и другими певчими птицами. Когда посетитель совершал покупку, купцы на счетах, весьма характерном для России инструменте, мгновенно определяли, сколько он должен заплатить. На деревянном столе стоял дымящийся самовар, что позволяло продавцам в течение всего дня прихлебывать обжигающе горячий чай. Когда купцы были не слишком заняты заманиванием покупателей и не торговались с ними, они проводили время, играя в триктрак на деревянных столах и скамьях, стоявших прямо перед их лавками, а иногда — в мяч в длинных галереях, ловко перебрасывая его друг другу через головы проходивших мимо покупателей.

В Гостином дворе можно было найти любые самые лучшие русские товары и подделки под иностранные изделия. Чуть подальше по Садовой располагались еще два огромных рынка, Апраксин и Щукин двор, которые чаще всего посещали крестьяне и горожане-простолюдины. Вместе эти рынки занимали огромное пространство в 200 тысяч квадратных метров, которое почти целиком заполняли магазины, лавки и палатки — всего около пяти тысяч. Они теснились друг к другу так, что небольшие строения почти соприкасались крышами и между ними оставались только узкие проходы. Над неширокими деревянными воротами, ведущими на рынок, устанавливали иконы. Деревянные переходы и арки были переброшены от крыши к крыше, и они также украшались иконами и зажженными лампадами. Внутри рынка было сумрачно, стоял едкий запах квашеной капусты и кожи. Резчики по дереву сидели за своими станками, распевая во время работы песни собственного сочинения, играли шарманщики, и толпы бородатых русских в тулупах заполняли узкие проходы. Вперемешку с лавками, иногда прямо рядом с кабаками, где продавались водка и вино, стояли небольшие часовни с иконами, перед которыми крестьяне молились, стоя на коленях, или благочестиво крестились.

Любые подержанные вещи можно было найти на огромном Блошином рынке. Часть населения Петербурга постоянно обновлялась; здесь, подобно приливам и отливам, появлялись и снова отправлялись на поиски счастья жители провинции. Коль называл это явление «головокружительным кочевьем русского народа… Тысячи человек ежедневно проходили через городские ворота, не зная, превратятся ли они завтра в поваров или плотников, каменщиков или маляров.» Рынки предоставляли такой богатый выбор товаров, что, как писал Коль, «если бы в ворота вошли одновременно самоеды из Сибири и толпы обнаженных гуронов или чипевасов в том виде, в каком они обитали в своих родных лесах, то, скорее всего, лишь через несколько мгновений они отправились бы далее экипированными, как цивилизованные люди».

В одном из уголков рынка располагались торговцы иконами. Их товар был сложен стопками, как пряники, и иконы продавались дюжинами. Медные кресты и амулеты располагали снаружи лавок, стены которых были полностью увешаны сверкающими иконами всех форм и размеров в дешевых окладах под серебро и золото. На Готье произвел впечатление вид бородачей, продававших их, и он заметил, что с такими кроткими лицами они могли бы сами позировать художнику, писавшему Христа на иконах, которыми они торговали. Некоторые из образов были только что созданы учениками Санкт-Петербургской Академии художеств, но многие были старинными, и чем более закопченными и темными они выглядели, тем выше ценили их крестьяне, часто интересовавшиеся, не висели ли эти иконы ранее в церквях.

Так как в городе ежедневно праздновалось до пятидесяти свадеб, существовали ряды лавок, в которых продавались только свадебные принадлежности по вполне доступным ценам, в том числе всего за несколько копеек можно было купить металлический венец или венок из искусственных роз, скрепленных серебряной проволокой. Обычно лавки, в которых торговали смолой и мелом, были украшены по всему периметру рядами висящих балалаек. В некоторых ларьках не продавали ничего, кроме ладана, в других можно было купить белое одесское масло. Были там и магазинчики, торговавшие только медом из Казани, Тулы и близлежащих губерний. Можно было выбрать мед любого оттенка, от белого до очень темного, и разлит он был по бочонкам из липы. Целый квартал занимали лавки, в которых продавали огромное количество сушеных фруктов. Эти магазинчики были убраны просто фантастически. Тут красовались подставки с бутылками и банками, наполненными вареньем из Киева и различными сладостями. Вдоль стен стояли небольшие лари с изюмом, смородиной, миндалем и инжиром. В углах лежали огромные мешки с орехами, черносливом и ягодами можжевельника. У входа находились пузатые бочки с клюквой — ягодой, которую русские очень любят. Зимой мороженая клюква, похожая на маленькие красные кристаллики, отмерялась покупателям большими деревянными совками. Все эти магазины внутри и снаружи были увешаны гирляндами из длинных нитей с нанизанными на них сушеными грибами — любимой едой всех жителей России, независимо от их положения в обществе. Столы денежных менял располагались на каждом углу, заваленные монетами самых разных стран, но даже когда за таким столиком стоял мальчик лет двенадцати, почти никогда не случалось краж Если стол случайно опрокидывали проходившие мимо в спешке люди, они тут же начинали собирать монеты и все их возвращали меняле.

На Щукином дворе располагался птичий рынок, который заявлял о своем существовании кряканьем уток и воркованием голубей. Два длинных ряда деревянных лавок, обращенных к улице таким образом, чтобы проходившие могли видеть, что творится внутри, были до отказа заполнены птицами — большими и маленькими, живыми и забитыми — цыплятами, гусями, утками, лебедями, жаворонками, снегирями, коноплянками и соловьями. Над этими лавками на деревянных перекладинах, перекинутых через узкую улочку, мирно сидели голуби, и, как это ни любопытно — иногда бок о бок с кошками, которых держали, чтобы они уничтожали мышей. Русские никогда не употребляли в пищу голубей, считая, что эти птицы являются символом Святого Духа. Голубей покупали лишь для того, чтобы кормить и забавляться с ними, наблюдая, как они летают. Продавцы доставали их с перекладин с помощью шеста, к которому были прикреплены лоскутки. Размахивая такими палками определенным образом, торговцы умудрялись сообщить птицам, должны ли они лететь вверх или вниз, и, как это ни поразительно, голуби послушно выполняли команду. Соловьи, жаворонки и снегири продавались купцам, которые любили подвешивать клетки с ними в своих магазинах и кофейнях. Самую лучшую домашнюю птицу привозили из Москвы, а замечательных голубей — из Новгорода. Большинство певчих птиц поставляла Финляндия; гусей привозили даже из Китая, и они преодолевали более семи тысяч километров для того, чтобы прибыть на Щукин двор. Белки, ежи и кролики бегали в своих клетках. На задней стенке лавки, как правило, висели иконы с горящими лампадками, окруженные клетками с жаворонками.

Здесь продавалась в огромных количествах и замороженная птица: саратовские куропатки, финские лебеди, рябчики из Эстляндии и степные дрофы. Этих птиц упаковывали замороженными в огромные ящики и доставляли не только в столицу, но и во все уголки России. Подобные рынки существовали везде — будь то Тобольск, Одесса или Архангельск.

Огромный Сенной рынок, который Достоевский обессмертил в своем романе «Преступление и наказание», занимал целую площадь, расположенную на Садовой улице. На соседних улицах теснились лавки букинистов, в которых продавались подержанные русские и иностранные книги. Торговцы восковыми свечами предлагали свечи самых разных размеров и формы, свечи, украшенные позолотой или отделанные сверкающими кусочками металла и красными и синими стекляшками, свечи толщиной с человека и высокие, как столб, или же вытянутые подобно тончайшей нити. Сенной рынок был так забит людьми по утрам, что городовым с трудом удавалось очистить в центре проезд для экипажей. Одну сторону площади целиком занимали торговцы сеном и дровами, саженцами и садовыми растениями. Торговля сеном была очень оживленной; в середине девятнадцатого века в Петербурге было более шестидесяти тысяч лошадей. Крестьяне раскладывали сено на земле и разделяли его на небольшие охапки таким образом, чтобы извозчикам было удобно его покупать.

На другой стороне площади крестьяне продавали мясо и рыбу, масло и овощи, которые привозились в город целыми обозами. Груды яиц и горы масла были уложены на санях, превращавшихся в лотки и прилавки. Гусей тут же разделывали; кто-то мог купить шеи, кто-то — отдельно лапы, дюжинами и полудюжинами. Русские любили молочных поросят, и целые возы с ними прибывали, вытянувшись в линию, подобно цепочке муравьев. Как и во многих российских поселениях, здесь также были длинные ряды с мороженым мясом. Иностранцы поражались, наблюдая, как к рынку подъезжали сани с тушами быков и телят. Туши на глазах у покупателей разрубали топором и распиливали на части, и во все стороны разлетались кусочки костей и мяса. Никто не просил отрубить ломтик на бифштекс или отбивную — покупали большими кусками или частями туши. Огромные сани привозили мороженую зайчатину, а также лосятину, оленину и медвежатину. Крошечных, почти прозрачных маленьких рыбок, называемых снетками, привозили в больших мешках и накладывали на весы совковыми лопатами. Чтобы сохранить замороженными щук, лососей и осетрину, их накрывали снегом и кусками льда. Живых телят, лошадей, крестьянские телеги и сани продавали еще на одном огромном рынке, неподалеку от Александро-Невской лавры.