Глава 17. Арсури

«Арсури любит злые шутки – сбивает людей с дороги, пугает жутким хохотом, издевается, щекоча и вырывая зубы.»

Оставаться дома после всего вышеописанного было невыносимо. За стеной подозрительно шуршал сосед Дима, оказавшийся какой‑то неведомой (возможно, всемогущей) зверушкой. Что касается прочих соседей, теперь у меня и на их счет имелись всяческие подозрения – беспочвенные, конечно, но фантазия‑то буйная, что да, то да...

Вдобавок ко всему, я окончательно уверовал, будто темный коммунальный коридор еще недавно был переполнен некими «демонами», успешно мимикрировавшими под моих приятелей; в глубине души я опасался, что они непременно вернутся, как всегда возвращались ко мне незнакомые люди, случайно затащенные кем‑то в гости, «на огонек», без особых причин, без мало‑мальски сносного предлога: «проходили мимо», – вот тебе и вся немудреная подоплека визита. В свое время я даже изобрел для такого времяпрепровождения специальный термин «пописидеть»: то есть, посидеть, попиздеть и в туалет заодно заглянуть (день долог, пиво мокрое, общественные уборные ужасающи), а потом можно идти дальше. Вот и демоны эти вполне могут вернуться, дабы пописидеть всласть. В провинции, небось, и демоны ценят возможность комфортно убить лишний часок времени...

Встречаться с кем‑нибудь из друзей‑приятелей я пока не был готов; идея позвонить родителям или сестре и вовсе приводила меня в ужас. Доверия к знакомым голосам и лицам больше не было. Невелико удовольствие сидеть рядом с человеком и терзаться подозрениями: настоящий, или подделка?

Прогулка по городу после давешних блужданий по улице Маяковского и поездки на троллейбусе, которого в природе быть не могло, тоже не слишком меня привлекала. Но из всех зол это показалось мне наименьшим. Хвала добрым божествам, на улице был май девяносто первого года, а не, скажем, февраль восемьдесят четвертого. Эта сермяжная календарная истина означала, что на центральных улицах полно народу. Во‑первых, потому, что тепло. А во‑вторых, город уже зажил насыщенной коммерческой жизнью: рестораны и летние кафе работали допоздна (некоторые – так и вовсе до рассвета), павильоны с игральными автоматами не закрывались до последнего посетителя, а в одном из кинотеатров даже устроили экспериментальные ночные сеансы, и народу туда обычно набивалось под завязку, словно бы все эти годы люди мечтали лишь о возможности смотреть кино после полуночи. Мир понемногу менялся, город приучался существовать в круглосуточном режиме. Теперь по ночам таксисты неспешно курсировали по оживленным улицам вместо того, чтобы простаивать до утра у вокзала; влюбленные парочки не прятались по подворотням, а с шиком целовались прямо за столиками кафе; в половине третьего утра роскошные женщины горделиво цокали каблучками по булыжной мостовой, пока их дородные кавалеры закупали мокрые пионы у несущих ночную вахту старушек. Да и милицейские наряды не столько дремали по машинам, сколько сновали по переулкам (сейчас этот, прискорбный, в сущности, факт меня скорее радовал: милиция и наваждения – вещи, как мне почему‑то казалось, несовместные).

В общем, если бы пережить такой денек, как сегодня, мне довелось пару лет назад, я бы, пожалуй, запаниковал. Но теперь дела мои обстояли не так уж скверно. Можно всю ночь бродить по городу, не рискуя остаться в одиночестве. Можно затеряться среди незнакомых любителей ночной жизни, а встретится среди них родной человечек или его точная копия – что ж, вот и славно. В леденцово‑желтом свете витрин, среди праздных забулдыг, сорвавшихся с цепи студенток и насупленных ментов мне никакой морок не страшен. До рассвета продержусь, благо светает уже очень рано, а там – поглядим.

Так примерно я рассуждал, спускаясь по лестнице. По карманам (иногда я почти уверен, что «карман» и «карма» – однокоренные слова) было равномерно распределено мое скромное состояние; на груди пригрелся захваченный в последний момент паспорт: я уже привык к тому, что являюсь самой подозрительной личностью всех времен. Ни один нормальный мент не способен равнодушно взирать на мою физиономию в темное время суток. Ее вид вызывает у всякого стража общественного порядка страстное желание меня безотлагательно обезвредить, не знаю уж, почему...

Из подъезда я выходил с такими церемониями, словно под лестницей притаилась медицинская комиссия, решившая вдруг пересмотреть свое мнение касательно моей вменяемости. Дряхлый, но проницательный профессор Гнездушкин, которому я обязан белым билетом, мог бы гордиться своим мудрым решением. Мне искренне жаль, что Валерий Яковлевич не имел возможности наблюдать, как я всматриваюсь в уличную темноту сквозь дверную щель; как, присев на корточки, внимательно изучаю ботинки случайного прохожего, которого черт дернул остановиться напротив подъезда, чтобы закурить; как с облегчением вздыхаю, провожая глазами его спину; как осторожно приоткрываю, наконец, дверь и макаю в ароматную чернильницу майской ночи свой заострившийся от тревоги нос.

Первые два квартала я не шел, а почти бежал. Потом убедился, что ничего не происходит, взял себя в руки, замедлил шаг. Закурил, вытер рукавом вспотевший лоб. Придирчиво оглядел свое отражение в темной витрине ателье мод, остался вполне удовлетворен увиденным. Довольно высокий, довольно худой молодой человек (и рост, и худоба – в пределах нормы, внимания не привлекают, вот и славно). Светлая джинсовая куртка; когда‑то ультрамариновые, но уже до голубизны истертые штаны – что ж, могло быть и хуже. В «Парадиз» меня, пожалуй, в таком виде не пустят, и правильно сделают: всех моих сбережений едва ли хватит на самый скромный ужин в глянцевом кооперативном Поднебесье. Зато меня охотно пустят во все остальные места; пустят, и тут же забудут, как я выглядел: в тертой джинсовой униформе ходит полгорода; таких темно‑русых, не пойми как подстриженных шевелюр, серых глаз и невнятных носов – тысячи тысяч. Может и паспорт предъявлять на сей раз не доведется – на фиг я кому‑то сдался? Магическая формула «на фиг я кому‑то сдался?» – делала меня почти счастливым.

Только‑только я расслабился, как мои нервы снова подверглись испытанию, на сей раз – весьма дурацкому. Из‑за угла мне навстречу вывернуло матерое человечище мужеского пола и, судя по первому впечатлению, чуть ли не школьного возраста. Прелестное дитя передвигалось на четвереньках и хорошо поставленным голосом возвещало: «Я – Луноход‑Один! Я – Луноход‑Один!» Я содрогнулся.

Если бы этому эпизоду не предшествовала вся совокупность моего свежеприобретенного опыта, я бы, конечно же, заржал. После того, как из‑за угла показался еще один «четвероногий», скандирующий: «Я – Луноход‑Два!», – я бы, пожалуй, начал похрюкивать, а в момент столкновения с «Луноходом‑Три» (в белых, между прочим, штанах!) я вполне мог бы вывихнуть скулу. Но сейчас я оцепенел. В ушах у меня звенело, земля уходила из‑под ног. Больше всего на свете мне хотелось развернуться и побежать, но колени были ватными, а в ступни словно бы впрыснули по ампуле новокаина: я только теоретически знал, что они у меня есть.

Их оказалось восемь, этих «луноходов». Моя персона их чрезвычайно возбудила: вместо того, чтобы ползти дальше, они принялись мельтешить вокруг меня, дружным хором заявляя о своем межпланетном предназначении; только порядковые номера «луноходов» не совпадали и потому сливались в некое магическое число «одисемть». Я бессмысленно таращил глаза на эту карусель, благо рассудок срочным порядком закрылся на профилактику.

В довершение всех бед из‑за угла вышли еще пятеро. Эти оказались прямоходящими юнцами в недурных, к слову сказать, костюмах. Они шествовали за своими товарищами с каменными лицами индейских вождей, а теперь остановились и принялись разглядывать меня, оказавшегося в центре безумного хоровода. Позже я узнал, что таковы правила игры: тот, кто не выдержит и засмеется, должен пополнить команду «луноходов», и лишь самый невозмутимый будет признан победителем. Но пока правила игры были мне неведомы, поэтому волосы на моей шее зашевелились от ужаса. Я был совершенно уверен, что именно так и проводят свой досуг пресловутые «демоны». И решил сдуру, будто мне конец.

И тогда какой‑то дремучий инстинкт подсказал мне, что единственный способ выжить среди чужаков – это быстро притвориться «своим». Я грохнулся на четвереньки, взвыл: «Я – Луноход‑Девять!», – и шустро пополз к проезжей части. Невозмутимая доселе компания прямоходящих взорвалась смехом.

Когда они заржали, я сразу понял, что никакие они не «демоны», не наваждения, не плод моего больного воображения. Нормальные пацаны, выпили, небось, по бутылке пива второй раз в жизни и резвятся теперь, ставят на уши участок реальности в радиусе двухсот метров от эпицентра теплой своей компании, делов‑то!

«Луноходы» тоже ржали, опрокинувшись на задницы для большей устойчивости. «Теперь вы луноходы, теперь ваша очередь», – наперебой твердили они своим товарищам. «Это не считается, он был не в игре», – дружным хором возражали те, все еще давясь остатками хохота. Я присел на бордюр, с неподдельным интересом прислушиваясь к их спору.

– Ты‑то чего? – наконец спросил меня один из потенциальных «луноходов», морковно‑рыжий, в сером костюме.

– А вы чего? – парировал я.

– Мы‑то играли, а ты просто по улице шел.

– А я люблю играть в чужие игры, – объяснил я, поднимаясь на ноги. Движение это доставило мне неизъяснимое удовольствие, тело пело от счастья, осознав, что мною же самим сочиненная опасность внезапно миновала.

– Хочешь – присоединяйся, – предложил мне «луноход» в белых штанах. – Сейчас их очередь ползти, ты их рассмешил.

– Да нет, с меня, пожалуй, хватит, – решил я. И полюбопытствовал: Что празднуем‑то?

– Празднуем? А, ну да, у нас «последний звонок» с утра был.

– Вот оно что. Ну, удачи!

Я помахал им рукой и отправился дальше. Встряска пошла мне на пользу: настроение исправилось, давешний страх перед всем на свете куда‑то подевался, метафизическая неопределенность моего положения кружила голову. Сейчас я, пожалуй, даже не отказался бы от приключения‑другого. Слова Оллы: «У тебя все будет в порядке, лучше, чем ты сам себе мог бы пожелать», – вдруг проявились в памяти и теперь звенели в ушах. Жизнь определенно налаживалась. Я даже замурлыкал что‑то себе под нос: фальшиво, но задушевно.