Глава VII СЕКС И РОМАНТИКА

Княгине Варваре Павловне Гагариной.

Львица модная, младая

Честь паркета и ковра,

Что ты мчишься удалая,

И тебе придет пора.

На балах ты величаво

Жопой круглой и вертлявой

Своенравно не виляй,

И меня не раздражай.

Погоди, тебя заставлю

Я смириться подо мной,

Жаркий член свой позабавлю

Окровавленной…

Граф А. Толстой

Давайте поговорим о романтике в сексе.

О любовных приключениях, случайных встречах, изменах, любви с первого взгляда и прочих атрибутах так называемых «романс-новелл».

Правда, в России такого жанра литературы нет напрочь, но зато в жизни любовные приключения можно встретить на каждом шагу. В стране, где женщин на 10 миллионов больше, чем мужчин, в стране, где все виды свободной общественной активности населения были запрещены, где еще могла сохраниться у людей хоть какая-то независимость от системы, как не в сексе?

И вот на постелях многочисленных квартир происходили самые бесконтрольные, неожиданные, романтические, лирические, космические и трагические сексуальные приключения.

На поиски этих приключений люди тратят порой все свое свободное время. Особенно – молодые люди и незамужние женщины так называемого «бальзаковского возраста».

В каждом советском городе имелся свой «Бродвей».

То есть официально эта центральная улица города, городка или поселка называется проспектом Ленина, улицей Маркса или еще как-нибудь в духе советской системы. Но пожилые обыватели упорно называют эти улицы их старыми, дореволюционными названиями, а молодежь – только одним словом «Брод» – от слова «Бродвей», причем это сокращение «Брод» совпало с корнем русского слова «бродить», т.е. ходить без всякой цели, гулять.

«Пошли на Брод» или «Пошли на Бродвей!» – в русском языке это теперь такая же своя, русская фраза, как «пепси-кола» и означает – пошли гулять по центральной улице.

Разница между Нью-Йоркским Бродвеем и советскими «бродвеями» огромна. Не потому, что в Нью-Йорке куда больше рекламы, магазинов, порнокинотеатров и мюзиклов, а потому что на Нью-Йоркском Бродвее вы можете подцепить только дешевую шлюху, а на советские «бродвеи» молодежь каждый вечер стекается со всего города, чтобы познакомиться друг с другом.

Школьники старших классов, студенты техникумов и первокурсники вузов – вот кто шагает рядами и даже колоннами навстречу друг другу в этом ежевечернем «бродвейском» променаде. Дойдут до конца улицы и поворачивают обратно, и снова дефилируют, не спеша, лузгая семечки, по тротуару – парни высматривают девушек, с которыми хотят познакомиться, а девушки косят глазами на прохожих парней.

Это длится часами – с семи вечера до двенадцати, ежевечерне, но, конечно, особенно многолюдно по субботам и воскресеньям. Здесь принято заговаривать с незнакомыми девушками, флиртовать, шутить, назначать свидания, а все дальнейшее уже зависит от ее Величества Судьбы.

Когда я учился в Москве, во ВГИКе, на экономическом факультете, в нашем общежитии жил один студент из Армении. Я не знаю, когда он успевал учиться – я никогда не видел его в коридорах нашего института, в институтской столовой или в библиотеке. Но по вечерам я регулярно встречал его в нашем общежитии, и всегда – с новой девушкой, явно не московской, провинциальной внешности.

Однажды я оказался днем на московском «Бродвее» – улице Горького и зашел в кондитерскую, что напротив гостиницы «Минск». Эта кондитерская славится свежими булочками с изюмом и вкусным кофе, который вы можете выпить за столиком.

Я взял булочку и чашку кофе и оглянулся в поисках свободного столика или хотя бы свободного стула. И тут я увидел своего знакомого по вгиковскому общежитию. Он сидел за одним из столиков, одетый в черное кожаное пальто, белые кожаные перчатки, при галстуке и со шляпой на голове. На столе перед ним лежала французская газета «Ле Монд» и стояла недопитая чашечка кофе. Соседний стул был свободен, но на нем лежали пестрые иностранные журналы и пышный шерстяной шарф.

– Привет! – подошел я к нему и кивнул на стул. – Тут свободно?

Но мой знакомый вдруг нагнулся к своему кофе, прикрыл лицо газетой и прошептал мне сквозь зубы:

– Не говори со мной по-русски! Я тут – иностранец, француз. Сядь где-нибудь в другом месте…

Я изумленно отошел в сторону. Через минуту я увидел, как он пристально наблюдает за пышнотелой крашеной двадцатипятилетней блондинкой, стоящей в очереди за кофе. Стоило ей взять чашечку кофе и булочку, отойти от стойки и оглянуться в поисках свободного места, как он словно бы невзначай убрал с соседнего стула свой шарф и журналы, и блондинка с провинциальной наивностью тут же поспешила занять этот «чудом» освободившийся стул.

Нужно ли говорить, что вечером мой «француз» привел эту провинциальную блондинку в наше студенческое общежитие, в свою комнату на третьем этаже?

Позже я как-то разговорился с ним, и он сказал мне, что эта кондитерская на московском «Бродвее» – его постоянный пост. Здесь он каждый день кадрит новую грудастую провинциальную блондинку, выдавая себя за француза, который учится в Институте кинематографии. Сочетание слов «француз» и «кино» действует неотразимо, за четыре года «учебы» во ВГИКе мой знакомый перетрахал никак не меньше тысячи провинциальных пышнотелых блондинок – будучи армянином, он имел пристрастие именно к этому сорту женщин…

По вечерам московская улица Горького мало чем отличается от провинциальных бродвеев – я имею в виду уличные нравы. Здесь тоже слоняются без дела, флиртуют, назначают свидания возле памятника Пушкину или главтелеграфа.

Впрочем, здесь все-таки больше шансов попасть на «динамо» или на проститутку, чем в провинции.

Что такое «динамо»?

Обычно это две-три девушки, студентки техникума или молодые фабричные девчонки, гуляющие по «Бродвею» с определенной целью – подцепить пожилых командированных.

Они легко отшивают всех прочих молодых и явно безденежных уличных искателей лирических приключений, но при появлении нужных им «кадров» легко идут на сближение и столь же легко принимают приглашение поужинать в ресторане. А то и сами намекают, что надо бы сначала поужинать в ресторане, потанцевать, а уж потом…

«Потом» чаще всего не происходит, т.е. эти девицы, так называемые «динамо» или «динамистки», доужинав за счет своих ухажеров в хорошем ресторане, умело смываются от них в конце вечера, чаще всего – перед десертом.

В провинции «динамистки» могут действовать еще наглей – я не раз видел в провинциальных ресторанах, как такие «девушки» посреди ужина со своими новыми знакомыми вдруг приглашали к столу своего местного хахаля и заставляли приезжего искателя развлечений поить его шампанским и кормить шашлыками…

Но вернемся к романтике.

Я полагаю, что самым романтическим обстоятельством в русском сексе является не проблема «кого» и «как», а проблема «где». Это практически невероятно, чтобы молодой человек или молодая девушка имела здесь свою отдельную квартиру.

Молодой рабочий должен отработать на одном предприятии десять, а то и пятнадцать лет, чтобы получить государственную квартиру. А аренда квартиры на частном рынке простому советскому человеку не по карману, да и найти квартиру в аренду даже за большие деньги очень нелегко. Поэтому молодые люди продолжают жить с родителями в одной квартире даже после того, как у них самих появляются дети, – по два или даже три поколения в одной квартире или даже в одной комнате. Но если с помощью фанерных перегородок, мебели и прочих ухищрений молодоженам еще удается как-то отгородиться от родителей для своих законных супружеских утех, то как быть молодым и неженатым? Привести домой, к родителям парня или девушку и уложить его (ее) на диване в одной комнате с родителями – дело немыслимое. Получить комнату в гостинице без брони какой-нибудь высокой правительственной организации – так же невероятно. Кроме того, у вас в паспорте есть отметка, что вы живете, скажем, в городе Горьком. Значит, вы уже не имеете права снять номер в горьковской гостинице. Мотелей, «холидей ин» и прочих западных удобств, когда вы за 30-50 долларов получаете ключ от номера и никто не спрашивает ваших документов, – таких буржуазных вольностей здесь нет и в помине.

Спрашивается: где же молодежь занимается сексом? Где двое влюбленных могут провести ночь? И как вообще в таких условиях стать женщиной или мужчиной?

О том, какими романтическими становятся эти проблемы в стране, можно судить хотя бы по тому, что на эту тему сделано несколько прекрасных фильмов.

Один из них – «А если это любовь?» – рассказывал драматическую историю: поскольку двум влюбленным десятиклассникам негде было переспать друг с другом, они занимались любовью на грязной лестничной площадке.

Любопытно, как относился бы Ромео к Джульетте, если бы она отдалась ему не в своей роскошной спальне с окном в сад, а на грязной лестничной площадке?…

В результате Джульетта из фильма «А если это любовь?» брошена своим Ромео и рожает ребенка, который будет расти без отца…

Второй фильм на эту тему, «Двое в городе», с крупнейшими советскими кинозвездами Михаилом Ульяновым и Алисой Фрейндлих, целиком посвящен тому, как два взрослых человека, мужчина и женщина, встретившись и влюбившись друг в друга в Москве, ищут место для ночлега. Весь фильм ищут место, где они могли бы отдаться друг другу, да так и разъезжаются из Москвы, не пригубив из чаши любви…

А герои третьего фильма, «Осень», поступают мудрей: для того чтобы спокойно заниматься любовью, они, едва встретившись в Москве, тут же садятся в поезд и уезжают из Москвы в глухую, далекую деревню, где, выдавая себя за мужа и жену, снимают комнату в избе у какой-то старухи…

Короче говоря, вся наша действительность романтизирует секс ежедневно и повсеместно. И это – еще одно достижение коммунистического образа жизни. Потому что, согласитесь, нет никакого удовольствия в сексе, если к этому не примешана хоть какая-то доля романтики – влюбленности, опасности, авантюры, тайны или приключения. Без этого секс только соитие и не более того.

Но вот если вы хоть чуточку влюблены или объединены одной тайной или опасностью… О, тут удовольствие от секса становится на много порядков выше…

Примеры теснят мою память, не знаю какой выбрать для начала.

… Она приехала в Дом отдыха актеров прямо из Парижа, и директор этого дома, святая и чуткая душа, поселил ее в трехкомнатном коттедже, где одну комнату занимал я, а две другие пустовали.

В день ее приезда меня в доме отдыха не было, я уезжал куда-то по делам и таким образом разминулся с ее мужем, известным актером, который привез ее в дом отдыха на своей машине и уехал. А она осталась – худенькая стройная блондинка 28 лет, с большими зелеными глазами и холодным взглядом пуританки. Можете себе представить, как взыграло мое ретивое, когда вечером, вернувшись из Москвы в дом отдыха, я обнаружил в своем коттедже это узкобедрое зеленоглазое созданье, эдакую Николь Курсель-Марину, сотрудницу Института мировой литературы, только что закончившую годовую лингвистическую практику в Парижской академии художеств. Мало того, что она была красива, мало того, что мы вдруг с ней оказались одни в коттедже, она еще год провела в Париже. Я не сомневался, что кроме лингвистической практики, она прошла там за этот год хорошую практику французского секса, и тут же взял курс на осаду этих зеленых дразнящих глаз.

Когда мне кто-то очень нравится, я не спешу.

Это странно, я много раз думал об этой странности – вот я случайно, чуть ли не с тротуара подхватываю роскошную девочку, сажаю в свою машину и везу к себе домой, и это не блядь, не проститутка, это подчас вполне порядочная молодая женщина, но через пятнадцать-двадцать минут мы уже в постели. Но встреть я эту женщину в других условиях, на каком-нибудь вечере в театре, я принялся бы за ней волочиться, долго окружал бы ее хитрыми петлями, сам втянулся бы в эту игру и только потом, через несколько дней, атаковал напрямую. Результат был бы тот же, хотя…

Марина приехала в этот «рассадник разврата», в Дом отдыха актеров, с твердой уверенностью в стойкости бастионов своей крепости. Ее зеленые глаза смотрели на рой пожилых и молодых театральных ухарей свысока, холодно, отталкивающе. Подавая при знакомстве холодную узкую руку, она называла себя по имени-отчеству – Марина Андреевна, и целый день валялась в шезлонге, читая французскую классику в подлиннике.

Я тоже выказал холодность и безразличие при встрече. Я даже дал понять, что присутствие женщины в коттедже мешает мне, нарушает мой отдых – уже и не включи лишний раз телевизор, если она спит, не громыхни дверью, ну и так далее. Короче, в первый день я был с ней сух и отдален, только «доброе утро» утром и «спокойной ночи» вечером.

Но стоял май, с утра за окном начинают петь соловьи, а с реки тянет прохладной свежестью, голубиным ознобом. И оранжевое майское солнце бьет сквозь зеленую листву в окна, радугой вспыхивая в каждой капле росы… Весна была, весна, пора весенних гроз и весенних соблазнов.

Лежа по утрам в своей комнате, я невольно представлял, как в комнате напротив под легким одеялом, на натуральной льняной простыне лежит абсолютно голая худенькая зеленоглазая Марина, пьет чуть распахнутыми губами этот зябко знобящий воздух весны, и ее длинное, узкое, как стилет, тело просыпается, просыпается, просыпается, наливая весенним соком маленькую крепкую грудь.

Я ворочался в своей постели с торчащим от похоти Братом, всего два шага по коридору отделяли мою комнату от ее двери, и мы были только вдвоем в коттедже, но я держал себя в руках, ждал, и снова только:

– Доброе утро. Как спалось? Идете на завтрак?

За завтраком я болтал с соседом-старичком об очередной прогулке в лес, о замечательном воздухе недалекого от нас ельника. Марина молча сидела за нашим столом, церемонно ела творог с булочкой и уже собиралась встать, явно уязвленная отсутствием внимания к ее персоне, когда я как бы вскользь спросил:

– А вы не хотите пройтись по лесу?

Быстрый взгляд зеленых глаз, молчание, оценка, не кроется ли за моим предложением что-либо еще, но я уже продолжал разговор со старичком-соседом:

– Леонид Осипович, давайте мы вас вдвоем с Мариной вытянем на прогулку в лес. Вы не представляете, как там сейчас замечательно. Далеко не пойдем, а тут рядышком побродим… Марина, идите собирайтесь, нечего вам сидеть целыми днями над Монтескье.

И так вышло, что ей уже деваться некуда, вопрос о ее прогулке решен.

Три дня мы гуляли с ней по лесу.

Первый день в сопровождении Леонида Осиповича, второй и третий – вдвоем, но даже в густом ельнике, лениво и устало валяясь на весенней траве, я ни словом, ни взглядом не выдавал своей тяги к ней, мы просто были друзьями-рассказчиками – она рассказывала мне о Париже, будоража воображение тем, о чем и не упоминала, – о сексе в Париже, а я рассказывал всякие смешные были и небылицы из телевизионной практики.

И, казалось, мы так сдружились, что и в мыслях секса нет. А вокруг была весна, чириканье птиц, перезрелое томление лягушек на реке, утренняя роса на нежной листве, прозрачно-серебряный воздух по ночам и… весенние грозы. На третий день наших лесных прогулок грянула майская гроза со спелым крупным дождем. Мы прибежали из лесу, промокнув до нитки, согрелись крепким чаем, и она нырнула в свою комнату, а я слонялся по пустому коттеджу, ожидая сумерек.

Они пришли с грохотом весеннего грома, ярым шумом дождя за окном и бешеным ветром, от которого шатались деревья.

Уже непонятно было – то ли вечер, то ли сразу ночь, но только казалось, что наш деревянный коттедж одиноко плывет в ожесточенной буре. Сумасшедший дождь атакует крышу, молнии раскалывают землю, а гром сотрясает мир прямо за окнами.

Я постучался к ней, к Марине, и сказал:

– Слушайте, вы все равно не спите, а у меня есть коньяк. В такую бурю коньяк – лучшее средство.

– Но я боюсь зажечь свет… – донеслось из-за двери. – И я уже в постели.

– Ну и лежите. Все равно мой ключ подходит к вашей двери. Я сам открою.

И я своим ключом открыл ее дверь и вошел к ней с коньяком.

В полумраке комнаты, освещенной только очередной вспышкой молнии, я увидел в углу, на кровати, узкое, как стилет, укрытое одеялом тело и испуганные зеленые глаза на белом лице. Она мгновенно оценила ситуацию – она запирала свою дверь каждую ночь, а, оказывается, я мог войти к ней в любую минуту среди любой ночи.

Но, до чего же благородный человек! – не воспользовался этим, хотя все это время мы были только вдвоем в коттедже.

Мы стали пить коньяк, болтая о чем-то, я отворил окно в парк, и теперь шум дождя, запахи мокрой земли, шелест деревьев и грохот грома заполнили комнату, и она закутавшись в одеяло, сидела на постели, и ее зеленые глаза мерцали при свете молний. При каждом новом раскате грома она испуганно куталась в одеяло и просила: «Закройте окно, я боюсь, Андрей!»

Я закрыл окно, подошел к ней вплотную и нагнулся, чтобы поцеловать.

– Нет! – сказала она, почти вскрикнув. – Нет!

Я обнял ее. Ее худые руки ожесточенно выставили локотки, сопротивляясь моему объятию, но в этом ожесточении было чуть-чуть больше энергии, чем это нужно для холодной решимости отчуждения, это было только как вскрик самозащиты, тут же и ослабевший.

Очередной сумасшедший удар грома заставил ее испуганно вздрогнуть и инстинктивно прижаться ко мне. Казалось, сама природа, все раскалывающееся от грозы мироздание подыгрывала мне в моей игре.

Впрочем, играл ли я?

Боюсь, что я уже не только играл влюбленность, но и был влюблен в эти зеленые глаза…

Сумасшедший поцелуй, останавливающий дыхание, и еще несколько ударов грома, из-за которых она невольно все больше прижималась ко мне, уронили нас на постель.

– Нет, – шептала она. – Нет! Не смей! Никогда! Нет!

Но мои руки делали свое упрямое грубое дело, а губы уже добрались до ее груди.

У каждой женщины есть определенное место, которое она защищает сильней всего остального, у большинства наших женщин это – трусики. Вы можете раздеть их догола, зацеловать допьяна, но вот снять трусики – это подчас немыслимая проблема, они ухватывают их руками, скрещивают ноги мертвой хваткой, барахтаются, но если вам все-таки удалось снять или просто разорвать трусики – все, женщина обмякает и сдается и даже сама раздвигает ноги в позу первой готовности.

Марина защищала сначала грудь, потом трусики, а потом с тем же неистовством не разрешала моему Брату протиснуться в ее скрещенные ноги.

Гремел гром, молнии рвались в окно, майская гроза атаковала землю с таким же темпераментом, как я атаковал Марину, или – наоборот – я атаковал Марину с темпераментом майской грозы и грома. Она не сдавалась. Ее узкое тело извивалось подо мной, выламывалось в моих руках, возбуждая меня все больше.

Какая там к черту французская любовь! Я просто раскалывал ее скрещенные ноги своими ногами, и, наконец, с очередным ударом грома мой Братан самым бандитским, грубым, яростным толчком прорвался в заветную узкую штольню и тут же продвинулся в глубину, до конца.

Марина охнула у меня в руках, опустошенно расслабилась и… заплакала.

Уже не сопротивляясь, безвольно-податливая, она открыто лежала теперь подо мной, и ее зеленые глаза истекали слезами, а узкая, теплая щель ее Младшей Сестры обнимала моего Брата.

Я поднялся над ней на руках. Узкое, как у змейки, тело, с маленькой грудью, хрупкими плечами, с головой, безвольно отвернувшейся набок, покоренное, но еще не завоеванное, осветилось подо мной вспышкой молнии.

Я стал ласково и нежно целовать ее – так нежно, будто в самый первый раз, словно и не был уже в ней мой член. Я целовал ее плечи, шею, грудь, лицо, губы, мои руки гладили ее волосы, и снова мягким касанием губ я кружил по ее плечам и наконец почувствовал, как тихо шевельнулась ее рука – только шевельнулась рука на постели.

Мой Брат осторожно, чутко, будто украдкой выходил из нее – но не до конца, а только до головки, а потом так же медленно, как бы ползком, вдвигался в нее, и эти замедленно-мягкие движения разбудили, наконец, ее, и я почувствовал смазку. Теперь я мог делать с ней что хотел.

Я лег на нее, обнял ее ноги руками, подтянул кверху и закинул их к себе на плечи. Так распахнув ее ноги до упора, я уже до самого корня, до мошонки всаживал в нее Брата, и он уходил вертикально вниз по этой теплой узкой штольне, а потом медленно выбирался вверх, и снова – вниз.

Ее тело начало оживать. Сначала шевельнулись ягодицы, да – маленькие белые ягодицы вдруг шевельнулись – еще не в такт моему движению, еще не подмахивая мне, но просто ожили, шевельнулись, а потом при вспышке молнии вдруг распахнулись зеленые глаза и взглянули на меня с немым вопросом.

Я остановился, нагнулся к этим глазам и мягко поцеловал их, а она вдруг обняла меня двумя узкими прохладными руками.

И тут какая-то сумасшедшая волна любви, искренней нежности и даже жалости нахлынула на мое сердце. Я полюбил это завоеванное узкое, как ножницы, тело, эту тонкую шею, этого взрослого ребенка. И тихим, мягким движением перевел ее сначала на бок и дальше – на себя. И теперь беззащитно голая, хрупкая, тонкая, с лицом еще мокрым от слез, она сидела на мне, на моих чреслах, на столпе моего вертикально торчащего Брата.

И – верите или нет, друзья – она не знала что ей делать!

Женщина, только что прилетевшая из Франции, русская женщина, год прожившая в Париже, жена известного актера, оказалась необразованной, как тринадцатилетняя девчонка.

О, наши русские женщины! Провести год в Париже и не переспать с десятком французов, да что там с десятком – хоть бы с одним! – это не укладывалось в моей голове, я не верил этому.

Я обнял ее ягодицы ладонями и приподнял на моем Братце до верха, а потом, указательными пальцами нажимая ей на бедра, повел ее вниз до конца, а потом – снова медленно вверх, и опять – вниз. Ее легкое тело было удивительно послушным, ее тонкие руки упирались мне в плечи, а ноги обнимали мои бедра, и я любовно-нежно, томительно-осторожно стал обучать ее азам половой гимнастики.

Нужно сказать, что это было замечательно нетрудно. В ней было килограммов пятьдесят, не больше, она вся была просто одним маленьким влагалищем, узким и теплым, а весь остальной ее вес был только обрамлением этой теплой глубокой штольни.

Это невесомое, прохладное, узкое тело можно было вертеть на Брате, изламывать, поднимать без усилий на ладонях, держать на весу, дразня себя и ее, а потом одним движением обрушить на себя и войти в нее без остатка.

Да, она была восхитительно сексуальна, она была создана для секса, но не подозревала об этом, ничего не умела, и теперь к удовольствию секса присоединилось удовольствие от учебы.

Я вертел ее на своем Брате, я сажал ее на колени, разворачивал к себе спиной, я обрушил на нее целый каскад разламывающих ее ноги и тело приемов и наконец просто встал в полный рост. Дождь продолжал хлестать по крыше, по веткам деревьев, молнии зелеными сполохами освещали нашу комнату, и при этом коротком свете, в грохоте грома, она обнимала меня за шею, а я держал свои руки замком под ее коленями, поднимая и опуская на своем Брате, всаживая его до конца, до остатка.

Мы занимались этим всю ночь.

Уже стихла майская гроза, и деревья уронили дождевую воду на землю, уже проснулись птицы, и соловьи защелкали навстречу поднимающемуся солнцу, уже повариха прошла за окном в столовую, а я все не мог оторваться от этого хрупкого, узкого, вновь и вновь возбуждающего меня тела.

Бледная, худенькая, с зелеными глазами, увеличившимися от шести или восьми оргазмов, покорная, лежала Марина на постели рядом со мной, но я не чувствовал усталости. Стоило мне прикоснуться к ней, провести рукой по ее прохладным плечам и теплым комочкам груди, как мой Младший Брат возрастал с новой силой, и я опять легко поднимал на себе невесомое, хрупкое тело и в который раз – в десятый, наверно, – мой ненасытный упрямец раздвигал узкую теплую щель.

На рассвете она сказала, что ненавидит меня и себя и немедленно уезжает.,

И тут же устало уснула.

Днем мы спали.

Отдыхающие театральные шакалы, скаля свои похотливые прокуренные зубы, кружили вокруг нашего коттеджа в надежде прорваться в нашу крепость и унести мою добычу в свои комнаты.

Во время обеда или ужина за нами следили десятки любопытных глаз, и кто-нибудь обязательно прилипал к ней, заводил разговор, предлагал прогулки, компании, выпивки, поездки в загородный ресторан, но я никак не реагировал, на людях мы продолжали быть с ней на «вы» – холодные, не интересующиеся друг другом соседи.

Но ночью…

Я плотно закрывал все окна и двери коттеджа, задергивал шторы, изо всех комнат приносил в одну комнату все постели, стелил на полу, и получалась обширная, пять квадратных метров арена. Потом я шел в ее комнату, и, вновь преодолевая ее короткое, со слезами, сопротивление, поднимал ее на руки и нес на эту арену свою добычу.

Она все не могла смириться с тем, что изменила мужу, и каждое утро умоляла меня прекратить наши ночные встречи, забыть о них и грозилась уехать в тот же день. Смеясь, я соглашался, говорил, что – все, конечно же, это была последняя ночь, что мы с ней снова на «вы» и вообще ничего не было, завтра я вызываю к себе другую девочку.

Но проходил день, наступала ночь, и снова я швырял на эту широкую, на полу, постель хрупкое прохладное тело, зеленые бешеные от ненависти глаза.

Да, она ненавидела меня, ненавидела за то, что я почти изнасиловал ее в первую ночь и собираюсь насиловать снова, но эта ее ненависть только распаляла меня, и я, почти рыча, набрасывался на нее, и, ломая сопротивление скрещенных ног, с первозданной силой вламывался в ее тело.

А через двадцать минут, покорившись судьбе и похоти, она уже взлетала над моим Братом и легкая, хрупко-тонкая, сексапильная до обморока, извивалась на нем, трепеща от возбуждения. А я неистовствовал. Это бестелесное звонко-хрупкое тельце возбуждало меня даже тогда, когда я был в нем, даже когда мой Брат уходил в нее целиком, я чувствовал, что еще какие-то внутренние силы похоти выпирают меня из моего тела и переводят это тело в мой член. У меня было такое чувство, будто мне не хватает моего члена, не хватает потому, что я не достаю им от ее щели до ее глаз. Мне ужасно хотелось совершить немыслимое – войти в нее всем своим телом, пронзить ее до горла и в таком положении вертеть ее на себе, как на шампуре.

И я разламывал над собой ее тонкие ноги, я ставил ее на четвереньки, я укладывал ее на письменный стол, перебрасывал ее тело через спинку мягкого кресла, катал по полу, снова перебрасывал на кровать и седлал ее с хищным неистовством дикого зверя, и при этом еще открывал шторы на окнах, чтобы при лунном свете видеть ее зеленые мерцающие глаза.

Часа через полтора усталый, но не обессилевший, я лежал рядом с ней, пил коньяк, держа рюмку на ее узком плечике, но стоило мне прикоснуться к ней даже нечаянно, прикоснуться хотя бы к ее руке, как какая-то новая сумасшедшая сила бросала всю мою кровь вниз живота, к Младшему Брату, и он подскакивал, как солдат по боевой тревоге. Отлетал в сторону коньяк, мои руки поднимали ее узкие бедра и опять ее почти невесомое тело беззвучно взвивалось и разламывалось…

В шесть утра властный громкий стук в окно заставил нас обоих вздрогнуть.

– Муж! – Она метнулась в свою комнату, а я, наспех одевшись и прикидываясь полусонным, пошел открывать дверь, в которую продолжали стучать милицейским стуком.

Но это был не муж, это был почтальон. Срочной телеграммой меня вызывали в Прибалтику, в Ригу. Я дал этому кретину рубль за доставку и вернулся в ее комнату.

Я застал ее в холодной истерике, она судорожно швыряла свои вещи в распахнутый чемодан.

– Что происходит? Это всего-навсего телеграмма. Меня вызывают в Ригу на несколько дней…

Она не отвечала. Она нашвыряла полный чемодан платьев и джинсов, кофточек и блузок и пробовала закрыть его, но он не закрывался, он был переполнен.

– Марина, это глупо. Я вернусь, я тебе обещаю.

– Можешь не возвращаться. Меня здесь уже не будет. Уйди отсюда!

В ее глазах и голосе было столько холодной ненависти, что я просто повернулся и вышел.

Через несколько минут, собрав свою дорожную сумку, я постучал в ее дверь. Ответа не было, дверь была заперта изнутри.

Я сказал:

– Я иду на станцию, могу поднести твой чемодан. Ты слышишь?

– Не нужно, – донеслось из-за двери. – Доберусь сама.

– Как хочешь. В Риге я буду в гостинице «Рига», можешь мне позвонить.

Ответом было презрительное молчание.

Я подхватил на плечо свою сумку и в ожесточении зашагал на станцию. Через три часа я уже был в Риге и окунулся в телевизионные хлопоты. Действительно, предстояла сложнейшая ночная съемка, известные актеры слетались к нам в Ригу на одну ночь – с наступлением лета все хорошие актеры нарасхват, снимаются в разных картинах в разных концах страны, и свести их вместе для одной большой сцены – редкая удача. Директор телефильма один не справлялся, меня вызвали из отпуска, и я с головой окунулся в хлопоты и не сразу понял, что за телеграмму подсунул мне на площадке ассистент режиссера.

В телеграмме было всего три слова: «Люблю. Жду. Целую».

Без подписи. И только место отправления телеграммы – «Руза, Московская обл.» – подсказало мне, что это – от Марины.

Всю ночь я проработал как сумасшедший, а в четыре утра, когда мы кончили съемку, я вместе с актерами поехал на аэродром и первым же самолетом вылетел в Москву.

В семь утра с букетом цветов в руках я вошел в свой коттедж, своим ключом открыл ее дверь и застал ее сонную, изумленную, радостно потянувшуюся ко мне всем телом.