Тема всей жизни

Счастливые минуты. Ребенок поправился. Родители пришли навестить девочку в детскую больницу. Они принесли ей что-то вкусное. Больная обхватила маленькую чашку худой, костлявой рукой и пьет осторожно, маленькими глотками, продляя удовольствие.

Девочку уже посадили на стул, ей можно встать с постели. Скоро они возьмут домой свое хрупкое, тонкое дитя. А пока мать поддерживает чашку и заглядывает настороженно, как она пьет. Отец, стараясь скрыть свою радость, тоже не отрывает глаз от светлых, чуть растрепанных волос выздоравливающей.

Трогательная сценка редкого счастья бедной простой семьи. Как много непринужденной теплоты в этой литографии, сделанной Кольвиц! Мать и дитя были всегда излюбленным мотивом ее рисунков. Она видела счастье материнства, самого раннего, когда ребенок еще у груди. Он насытился и уснул, теплый, ублаготворенный. Он обнял мать за шею руками, уже выросший. И маленький курносый профиль с вытянутой губкой вырывает светом офортная игла.

Нежное материнское объятие. Ребенок гладит по лицу матери руками, заползает пальцами в улыбающийся рот, играет, резвится, мягкий, только что проснувшийся, еще сохранивший тепло постели.

Самое страшное нависает над материнством - смерть замахивается на жизнь ребенка. Этой теме отдано много рисунков Кольвиц, она мучает ее давно, с молодости. Она опутала мысль теснее, когда погиб ее сын. С тех пор эта вечная угроза жизни становится сюжетами множества ее графических листов.

И вновь радость перемежает мрак. Их знают меньше, эти бесчисленные рисунки, не переведенные ни в офорты, ни в литографии. Они заполняли папки в шкафах мастерской. В них позы счастливого материнства, тесные объятия и круглые детские лица, выступающие из сильных рук. В них великая, застенчивая и могучая материнская любовь.

Появилась мысль претворить в скульптуре красоту и силу материнства. Пластические пробы начались еще до первой мировой войны. С годами многое менялось, надолго группа стояла отстраненная, потом вновь пробуждался к ней интерес.

И прошло четверть века, прежде чем уже почти семидесятилетняя Кэте Кольвиц облегченно сказала, что больше она ничего не может прибавить.

Почти не веря себе, в ноябре 1936 года записала в дневник: «Мне стало ясно, что я действительно со своей работой подошла к концу. После того как я перевела группу в цемент, не знаю, собственно, что дальше, нечего больше сказать».

Еще в октябре 1917 года это была мать с одним ребенком. Кольвиц посмотрела ее после долгого перерыва и даже обрадовалась. Группа показалась неплохой. Только «не понравились Мне положенная на туловище левая рука и кисть. Пришла мысль изменить это, освободить руку, и она открытой ладонью держит ножку».

Весной 1923 года у невестки Оттилии - жены сына - родились близнецы, две девочки, названные Ютта и Иордис. Здоровые, веселые.

Однажды Кольвиц увидела Оттилию с двумя девочками руках - в «каждой руке по ребенку», - и ей стало ясно, что и в материнской группе должен прибавиться еще од малыш.

Их теперь стало трое, и скульптура называлась «Большая группа». Она стояла, массивная, могучая, вылепленная в глин на постаменте, который можно было легко поворачивать к любому освещению.

Выход из академии лишал Кольвиц удобной мастерской. Группа переехала на Вайсенбургерштрассе. Чтобы не создавать в комнате излишней тесноты, ее поместили наверху до лучших времен.

События, происходящие в стране, действовали угнетающе. «Ну, конечно, можно делать полезные вещи, но они никого не интересуют. Если они не сделаны, то это тоже небольшая потеря. Жизнь так безразлична, как это говорится в «Фаусте»: «Солнце не восходит и не заходит». Так погасла я...»

Но после того как снято подходящее ателье на Клостерштрассе, большая группа водворена на место. Теперь можно обратить на нее внимание. «Потом я себя заставила один час в ателье что-либо рисовать, и сейчас так, как будто начинает расти новая трава».

Скульптура захватила, увлекла, а тогда и возникли силы.

Удивительная особенность. Шли годы, настигали болезни, старость давала себя знать. Но талант создавал все более зрелые произведения. От работы к работе не переставало расти мастерство Кольвиц. Можно даже сказать так: чем слабее она становилась физически, тем сильнее ее творения.

Кольвиц не, довелось испытать горечи оскудения, старческого бессилия в творчестве. Выразительность ее пластики не только встала вровень с графическими шедеврами, но даже их опередила.

Маленькая исхудавшая женщина стоит возле своей громадной скульптуры и работает скальпелем по гипсу. В мастерской тихо, с улицы не доносится леденящий шаг штурмовиков и не слышны их наглые крики.

В ателье властвует труд, неутомимый, день за днем. Отто Нагель вспоминает о том, каких усилий стоила Кольвиц ее большая скульптура; «Возникали сотни рисунков с натуры, которыми часто был покрыт весь пол мастерской. Найти натурщиков было не всегда просто; как радовалась Кэте Кольвиц, когда она для «Материнства» нашла «чудесную толстушку», как она, смеясь, рассказывала мне».

Когда силы иссякали, помогала чашка крепкого кофе. Несколько взбадривающих глотков, и можно снова подойти к матери с детьми, прикоснуться к ней нервными тонкими пальцами, ощупывать, отходить и вновь подходить, осторожно снимая лишнее. Кольвиц работает упоению, для будущего.

Мне довелось осенью 1966 года увидеть скульптуру «Материнство» на Большой Берлинской выставке, где было показано немецкое искусство XIX и XX веков. Она стояла в середине светлого зала, и зрители могли осматривать ее, обходя вокруг.

Шли непрерывно. Я долго наблюдала за тем, как действует на зрителей пластика Кольвиц. Не было ни одного, кто бы прошел мимо, бросив утомленный, равнодушный взгляд. Обходили скульптурную группу со всех сторон. Она превосходно смотрится в разных ракурсах. Что-то записывали в блокнотах. Улыбались. Делились друг с другом впечатлениями.

Скульптура «действовала», а это было главным, чего Кольвиц добивалась своим искусством.

Дети безмятежно спят в могучих объятиях. Полной рукой мать ухватила за ножку одного младенца, а другой тесно прижала к себе мягкое тельце второго.

Неугасимая и несокрушимая сила исходит от этих объятий. И еще уверенность: такая мать обережет.

Все круглое в этой статуе: руки, головы, овал согнутой женской фигуры. А в округлости этой - женственная мягкость и теплота. При скупости средств все фигуры производят впечатление огромной дышащей массы.

Вглядываясь, вы все больше теряете ощущение, что перед вами белый гипс; живую душу удалось вдохнуть Кольвиц в свое изваяние.

Это торжествующая плоть, которая живет, цветет и творит будущее, несмотря на то, что за окнами мастерской неумолимо шагают убийцы.

На той же выставке показывали и другой пластический шедевр Кольвиц «Пиета». Бронза. Я знала эту вещь по репродукции, теперь стояла перед ней.

Какая она маленькая, всего 38 сантиметров высотой! Но при этом сколь крепок и монументален созданный образ. По фотографии можно было думать, что это большая статуя. Вот он, закон верно найденных пропорций. Можно увеличить скульптуру до больших размеров, и она сохранит это ощущение цельности, спаянности.

Снова, как часто у Кольвиц, немой разговор рук.

Мать склонилась над мертвым сыном, прикрывая ладонью рот, словно приглушая готовый вырваться стон.

Левая рука матери, которой она касается пальцев сына! Это и нежное, и спокойное, и бережное, и трогательное прикосновение. Нельзя оторвать глаз от того, как изваяна материнская рука.

Эта скульптура завершена в 1937 году. Кольвиц упомянула о ней в дневнике 13 октября: «Я работаю над малой скульптурой, которая проистекла из попытки вылепить старого человека. Сейчас получилось нечто вроде Пиета... Это уже больше не боль, а размышление».

Кольвиц побывала у смертельно больной художницы Фриды Винкельман, с которой училась вместе еще в Мюнхенской школе. Сильная воля и большая одаренность помогали ей до конца не оставлять работы. В дневнике записываются короткие впечатления от этой встречи:

«Когда я 20 сентября была в ее ателье, то видела Пиету. Родственна моей только в том, как мать держит руку мертвого сына.

Но моя не религиозна. Фриды Винкельман религиозна. Благодаря этому она имеет больше величия и значительности. Голова мадонны... поднята вверх к божьей матери.

Моя мать остается в уверенности, что ее сын не будет взят у людей. Она старая, одинокая, мрачная, размышляющая женщина.

Мать Винкельман, напротив, еще небесная царица. Сын в ее работе ближе к моему. Но ее сын лучше... Эта ее работа большая и хорошая. Она ее лучшая».

Так в этих двух скульптурах, завершенных одна за другой, Кэте Кольвиц довела до совершенства тему всей своей жизни - торжествующую радость материнства и следующую рядом с ней печаль.

Обыск

3 июля 1936 года первая фотография с большой материнской группы Кэте Кольвиц была опубликована в «Известиях». Под ней помещена статья Дм. Бухарцева. Автор пишет:

«Мы сидим у Кэте Кольвиц. Она рассказывает о своих последних работах. Голос усталый, но в глубоких, умных глазах светится неисчерпаемая энергия».

Кольвиц говорит о том, что у нее нет никакой надежды показать зрителям недавно оконченную скульптуру. Ее искусство запрещено. Она не имеет средств на то, чтобы перевести в камень «Материнскую группу», и обречена фашистским режимом на «внутреннее изгнание».

В Берлине удивительно быстро откликнулись на статью московской газеты.

Уже через десять дней в квартире на Вайсенбургерштрассе раздался резкий звонок. Вошли два чиновника гестапо. Они допрашивали Кэте Кольвиц о статье в «Известиях». Угрожали концентрационным лагерем, не обращая внимания на ее преклонный возраст.

Через день один из гестаповцев пришел в мастерскую Кольвиц на Клостерштрассе. Это был уже обыск. Гестаповец разглядывал все работы, рисунки, скульптуры, потребовал, чтобы Кольвиц дала для газеты разъяснение, в котором бы назвала неправдоподобными утверждения «Известий».

Кольвиц написала какое-то объяснение, больше ссылаясь на беседу с корреспондентом, чем на опубликованную статью. В дневнике записано:

«Следующие дни прошли в возбужденном и подавленном настроении. Мучило меня представление, что они найдут мое объяснение неудовлетворяющим, что меня загонят в тупик и что в конце концов это приведет к аресту.

Мы приняли решение, если будет угрожать концентрационный лагерь, избежать его самоубийством... Долгие дни тянулись эти волнения».

С тех пор Кэте Кольвиц всегда носила при себе флакончик с ядом. Нацисты нагло пользовались ее произведениями в провокационных целях.

Кольвиц, негодуя от возмущения, увидела свой рисунок, называющийся «Хлеба!», в национал-социалистском женском журнале. Рисунок был опубликован в 1937 году под именем Ст. Франк. Но что было самое возмутительное - рисунок иллюстрировал мерзкие стихи, направленные против революционной Испании.

Кольвиц была взбешена. Она металась, не зная, что предпринять. Протестовать открыто? Что это даст? Друзья посоветовали промолчать. Но какой горькой зарубкой легло на сердце это молчание.

В другом национал-социалистском журнале напечатали все семь рисунков из папки «Голод», в том числе опять литографию, на которой голодные дети требуют хлеба. Отто Нагель вспоминает: «Мы были неожиданно охарактеризованы как значительные немецкие художники, а изображенная нами нужда немецких рабочих фальсифицированно преподносилась как «Голод в красном раю».

И на эту провокацию пришлось ответить негодующим молчанием.

Неслыханный по жестокости террор гестапо взял страну в тиски. С тех пор как 3 марта 1933 года был заточен в тюрьму вождь германских коммунистов Эрнст Тельман, ежедневно вырывали из жизни тысячи революционных борцов.

Сильные продолжали бороться, вступая в подпольные организации Сопротивления. Среди них был дрезденский художник Фриц Шульце. Он отдал свое искусство и сердце коммуниста борьбе с фашизмом. Сначала тюрьма, потом концлагерь и - казнь.

Многим художникам, чьи прогрессивные взгляды были известны, запрещалось заниматься искусством. Гестаповцы могли войти в любую мастерскую без стука, чтобы проверить, не нарушает ли художник этот запрет.

Ганс Грундиг, пламенный коммунист и талантливый художник, не мыслил себе жизни без борьбы с нацизмом. Его искусство до последнего штриха отдано этой гуманной цели. И у него выбили кисти из рук. Ему и его жене Леа Грундиг запретили творить. Они делали это тайком и создали в подполье свои графические листы, которыми выходили на поединок с варварством.

Таились, картины закрывали беспечными рисунками, прятали на антресолях, голодали, но вместо хлеба добывали бумагу и кисти, чтобы ни дня не оставаться вне борьбы.

Но пришел час, и гестапо ворвалось в мастерскую Грундигов, их швырнули в тюрьму. А потом для Ганса Грундига - разлука с любимой женой и мученический подвиг в концентрационном лагере Заксенхаузен.

Они встретились, Леа и Ганс Грундиг, в новой Германии через одиннадцать лет и отдали ей свое большое искусство.

Пользуясь приемами иносказания, Ганс Грундиг создал еще до ареста цикл гравюр «Животные и люди», в которых замаскированно выразил свою ненависть к фашизму.

Он вернулся из концентрационного лагеря тяжело больным. Боролся с болезнью и лихорадочно работал. Написал картины, посвященные жертвам фашизма и проклинавшие атомное оружие. На его мольберте осталось незавершенным полотно, которое убежденный антифашист оставил как завещание, назвав его «Боритесь с атомной смертью».

Леа Грундиг как бы приняла из рук друга выпавшую кисть и создала под этим же названием серию островыразительных гравюр.

В книге воспоминаний - потрясающем человеческом и литературном документе - Ганс Грундиг рассказал о времени и событиях, которые прошли через его жизнь. Он так сказал стойких борцах, которым удалось выйти победителями из фашистских лагерей:

«Мы взяли с собой наш разум, нашу сознательность и, если хотите, мысль о нашей миссии, и это придавало нам силы противостоять кошмару; поэтому многие смогли выжить вопреки воле государства палачей».

В этой изумительной книге Ганс Грундиг рассказал о своей почтительной любви к Кэте Кольвиц:

«За ее человечное искусство мы любили и чтили Кэте Кольвиц больше всех остальных современных художников. Однажды, будучи еще совсем молодым художником, я собрался с духом и отважился поехать к ней в Берлин. Но, к сожалению, не застал.

Больше я у Кэте Кольвиц не был, но в годы варварства мы с Леей послали ей серию наших гравюр: пусть знает, что есть еще в Германии люди, которые защищают ее идеи и борются вместе с ней.

Она написала нам сердечное письмо и прислала свой последний автопортрет, отмеченный печатью скорби и несокрушимого, гордого презрения к тем, кто позорит человечество.

Незадолго до нашего ареста мы так надежно припрятали этот драгоценный рисунок, что варвары его не нашли. Он пережил все бури того времени, он пережил даже «тысячелетний» рейх палачей и адскую ночь гибели Дрездена. Теперь, так же как и тогда, мы с почтением смотрим на этот рисунок, в котором воплощены черты женщины, дорогой всему человечеству».

Каждый день узнавала Кольвиц о новых фактах жестокости. Уходят из жизни люди, с которыми бок о бок пройден такой долгий путь. Одних застигает пуля штурмовика, другой сам предпочитает смерть жизни под свастикой.

Вот уже издан бесчеловечный закон «о защите чистоты крови и в ночь на 9 ноября 1938 года фашисты по всей Германии истребляли людей только за то, что они родились евреями. Страшная ночь, которая вошла в историю позорного двенадцатилетия под названием «Ночи острых ножей».

Как раз в это время вдова Франца Леви, живущая в Кёльне просила Кольвиц сделать надгробие для могилы ее мужа. Художница согласилась и делала много эскизов, отдаваясь работе с полным напряжением сил. Остановилась на одной мысли, которую так записала в дневнике:

«Только руки - четыре сжатые руки, так как всякое изображение человека не принято для надгробных камней на еврейском кладбище».

На белом мраморе высечены переплетенные в тесном слиянии руки. Это создано в самые разнузданные годы разгула расизма, когда уже было большим мужеством так открыто показывать свою симпатию осиротевшей еврейской семье.

15 декабря 1938 года, почти через месяц после кровавой ночи погромов, Кэте Кольвиц пишет:

«Я снова думала о Вас, дорогая фрау Леви, не только к могиле идут мои мысли, но и к Вам. Верьте мне, мы все страдаем вместе и глубоко. Боль и стыд чувствуем мы. И возмущение».