Вилла Романа

Вторая большая серия рисунков, «Крестьянская война», забирала все силы. Мозг и сердце, талант и воля, сцепленные воедино, высекали то высочайшее напряжение духа, которое рождает искусство.

Кольвиц, конечно, понимала, что созданные ею образы - это самое большое, чего ей удалось пока достигнуть, и со страхом ожидала приближения той опасной поры, когда наступит опустошение, иссушающее дыхание усталости. Оно непременно наступит. Так бывает у нее всегда.

Взлет, щедрость мысли и обаяние штриха, все существо творит каждую минуту дня. И потом, в самое неожиданное время, - спад, депрессия, вялость. Как будто в мозгу кто-то повернул выключатель, и погасла лампочка, творящая, рождающая новые образы.

Тогда нужно покориться и ждать. Никто не знает, сколько, никто не скажет, когда же вновь наполнится жизненными соками сосуд, питающий созидающую энергию.

К счастью, вовремя еще раз пришел на помощь художник Макс Клингер. Она не встречалась с ним, была лишь отдаленно знакома. В юности он открыл ей безграничность искусства графики, а сейчас отметил своей премией созданные ею произведения.

Макс Клингер приобрел во Флоренции виллу с удобными мастерскими. На целый год туда отправлялись талантливые художники, получавшие премию Клингера. Они могли там жить безбедно, познавая искусство Флоренции и работая в превосходных ателье.

Премия эта пришлась как нельзя кстати. Хотя еще не все завершено в большой работе, но перерыв лучше сделать самой, не дожидаясь очередного приступа депрессии.

Кэте Кольвиц взяла из школы своего не совсем здорового младшего сына и ранней весной сменила сумрачный Берлин на красавицу Флоренцию.

Неподалеку, в горах, где по склонам вились виноградники, жили друзья - Беата Бонус и ее муж Артур. К ним, запыхавшись, и ворвалась веселая Кэте Кольвиц с Петером.

Беата бежала ей навстречу мимо маслин и виноградников. Нескончаемые расспросы. Давно не виделись. Рассказы о самом важном из берлинских событий. О том, как ширится в Германии юношеское движение, о девушках, участвующих в этих бунтарских группах.

Воспоминания о веселой поре, когда они обе были студийками Мюнхенской художественной школы.

Раз как-то подруги вместе с Петером отправились в маленькой повозке, запряженной осликом, на прогулку. Манили горы. По дороге мальчик выпал из коляски. Это не сразу заметили. Вернулись. Потерпевший оказался невредим. И это происшествие только еще больше всех развеселило. Долго в письмах Кольвиц будет вспоминать о комичных подробностях маленького горного приключения.

Вскоре приехал отец и увез Петера в Германию. Кэте Кольвиц осталась одна. Она тосковала по детям и дому, но старалась не поддаваться этой тоске, как можно лучше узнать искусство Италии.

Прекрасное, светлое ателье. Знойные пейзажи юга. Необузданные и такие яркие итальянцы.

Но Кольвиц не берет в руки карандаша, не открывает альбома. Ее не тянет к работе. Она не может рисовать ничего из того, что видит. Мысли возвращаются к медным доскам и литографским камням, на которых застыли в ожидании ее последние композиции.

Сейчас Кольвиц смотрит, изучает, постигает великое искусство Италии. И чем больше она ходит по музеям, тем непостижимее представляются ей их сокровища.

Но иногда искусство музеев кажется каким-то далеким, даже напыщенным. Тогда она идет в храмы, к древним фрескам монастырей. Встреча с Донателло. «Превосходны его мальчики и юноши. Давид чудесен». Некоторые статуи показались слишком «мягкими».

Делится в письме своими впечатлениями с сестрой Лизой Штерн. Долго вглядывалась в Боттичелли. «Примечательно, что в его картинах есть фигуры, которые удивительно хороши в понимании, колорите и рисунке, и потом снова я не могу его переносить, представляется он мне таким надуманным и декадентским. Восторженность иногда напоминает просто армию спасения, выражение лица глуповато, как после опьянения, и при этом аффектированного. Но все же, одно Благовещение есть там: превосходно!

Убедительнее всего мне до сих пор был Мазаччио».

Архитектура Флоренции казалась Кольвиц какой-то враждебной, она почти готова согласиться с дерзостью своего маленького сына, который ее отвергал.

Фасады церквей, закованные в черно-белый мрамор, действуют гнетуще.

Иным был современный город - южный, говорливый, пылкий. Итальянское лето, солнце, ясная синь неба и розы. Розы на всех перекрестках. Их так же много, как песен. Такое чувство, что поет весь город, под окнами красавиц заливаются тенора гитаристов.

По этим певучим улицам бродила одинокая Кольвиц, впитывая краски, музыку, жаркие слова любви.

В эти дни Кольвиц познакомилась с одной оригинальной молодой англичанкой, женой немецкого врача. Как часто случалось, Кольвиц пленилась своей новой знакомой, и на долгие годы сохранится эта быстро возникшая близость.

Англичанку звали Констанцией, сокращенно - Стан. Она преподавала английский язык, умела недурно копировать живопись и рисунки. Потом стала корреспонденткой газет, была изобретательна и весела, не без любви к авантюрам и рискованным приключениям.

Она воспитывалась в состоятельной семье, ее рано приучили к самостоятельности. Отец дал ей револьвер и оставил одну в Италии, где она зарабатывала на жизнь уроками.

И хотя Стан была вдвое моложе Кольвиц, они вместе отправились пешком из Флоренции в Рим. Обе решили, что только так они лучше узнают страну, ее обычаи, глубже проникнут в историю искусства Италии.

Поход длился три недели. Иногда дорога вела туристок через города, иногда берегом моря. Их принимали за мать и дочь, за пилигримов, следующих на поклон в святые места.

Было очень жарко, поэтому они шли больше ночами, пережидая зной. Старались не переутомиться, вовремя отдыхать и всегда оставаться свежими.

Как-то ночью стало особенно прохладно. Путницы сели друг к другу спиной, чтобы согреться.

А над ними было огромное южное небо и кругом тишина.

Кольвиц писала тогда Бонус:

«Сегодня мы в Пиомбино... Я по меньшей мере потеряла десять фунтов, и не знаю, кто из нас тоньше, я или Стан Харфред. Но это роскошно, хотя и утомительно.

Две ночи мы целиком путешествовали, последнюю ночь из Кастагнето в Популонию и со всем, что к этому полагается: полнолунием, светлячками, которые мерцают перед глазами, и стрекотанием кузнечиков. Мы шли долгие часы вдоль моря, и луна опускалась, а солнце поднималось.

В шесть мы были в Популонии. Это высоколежащий над морем городок. Он состоит только из одной маленькой улицы... Мы прошли улицу до конца к маленькой башне. Там внизу лежала бухта Популонии и Эльба в утреннем свете. И все так немыслимо красиво.

В башне живет восьмидесятилетняя женщина со своим внучком. Она спросила нас, не пилигримы ли мы и не идем ли мы в Рим. Мы сказали, что идем к святому Петру молиться. И она со вздохом сказала, что ей бы тоже очень хотелось пойти с нами. У нее большей грешный путь. Она дала нам поесть и попить и не хотела от нас за это ничего брать...

Стан мне нравится все больше. Ее присутствие духа, спокойствие, веселость очень хороши».

Однажды вечером путешественницы подошли к маленькому городку, разметавшемуся по узкому горному хребту. Мост привел их на единственную улицу этого недоступного волшебного городка.

Неподалеку расположены заброшенные пещеры, в которых, как выражались местные жители, было много «старого хлама».

Кольвиц и Стан бродили по этим обломкам истории, взяли себе многое на память и пошли своим путем, теперь отягощенные дорогой ношей. Они привезли эти древнейшие реликвии в Берлин.

К Риму странницы подходили усталые, едва передвигая ноги. Труднейшее путешествие завершено, найдено место для ночлега, и Кольвиц тут же заснула. У Стан еще хватило сил сделать набросок с нее. Она нарисовала тушью свою спящую спутницу, усталое лицо, обрамленное белыми волосами. Да, в сорок лет Кольвиц была уже совсем седой. Но она выглядела молодо. Все так же лучились ее ясные темные глаза, теперь по контрасту с серебристыми волосами они казались еще более глубокими.

Рим представился городом, который едва справлялся с изучением своих сокровищ искусства. Изобилие антики и средневекового искусства было почти пугающим.

Приехал старший сын Ганс, который в пятнадцать лет совершил свое первое самостоятельное путешествие. А во Флоренции собралась уже вся семья. Доктор Кольвиц получил длительный отпуск и приехал с младшим сыном на каникулы.

Они уехали в маленький рыбачий поселок Фиашерино и поселились у рыбаков. У них была лодка, и они уплывали далеко, целый день проводя на воде. От жары скрывались в прохладных гротах. Вместе с ними жила и веселая Стан с мужем.

Кольвиц так описывала эту жизнь на берегу моря:

«Мы все плаваем, я со своим спасательным поясом. Господи, как хорошо это было; на горизонте вода, зеленоватая, прозрачная, смарагдо-зеленое море и молочно-голубое небо. Купание вообще здесь самое прекрасное. Прелестно также при заходе солнца, видишь, как пять смеющихся лиц, раскаленных докрасна, высовываются из воды».

Она всегда остро чувствовала красоту и напряженную воспаленность цвета. Ее всегда будоражили закаты солнца. И даже беззаботно веселясь, отдыхая, она ни на секунду не переставала быть художником.

Один раз утром они сели в лодку и взяли в руки весла. Гребли весь день в Каррару, там поднялись на мраморный камень, обозревая окрестности, Домой возвращались ночью. Выл штиль, море расстилалось перед ними гладкое и загадочное. Крупные звезды отражались в нем, и видно было, как легкие капли воды с весел падали вниз.

Тревожное письмо из Берлина прервало каникулы. Тяжело заболела сестра Лиза, и Кольвицы быстро вернулись домой.

Только немногим больше половины своего срока, определенного премией Макса Клингера, провела Кэте Кольвиц на Вилла Романа. Так и не открыла альбома, не взяла в руки карандаша. Смотрела и ждала, когда вновь наполнится соками сосуд, дающий радость творчества.

В Италии она провела свой сороковой день рождения. Коричневая от загара, с серебристыми волосами, она танцевала в этот день с той же неутомимостью, как и в молодости, целиком предаваясь танцу. Легкая, гибкая, счастливая.

Она возвращалась в Берлин навстречу своей растущей славе. Ее ждали новый успех и признание.

Друг

Россию Кольвиц узнала по книгам. Она читала очень много. Над всеми возвышался Гёте - пылкая юношеская привязанность. Золя сменялся Толстым, Бальзак - Достоевским.

К «Братьям Карамазовым» возвращалась не раз. «Эта книга возникла передо мной, как широкая жизнь или широкий поток. Эта ширь такая русская, я люблю ее безгранично».

Горький вошел в ее жизнь, как умный друг. Автобиографическая повесть прочитана сразу, как только книга издана на немецком языке. Русский талантливый бунтарь встал перед Кольвиц во весь рост.

Она прошла вместе с писателем по России, полюбила волжские просторы, прониклась нежностью к жителям маленьких избушек под соломенными крышами, близко ощутила глубину и ласковость русской.женщины.

В дневнике появляется запись: «Горький в истории своей жизни рассказывает о бабушке, как нежно и осторожно она говорила о душе, когда бог после смерти берет душу к себе. «Ну, моя любимая, моя чистая».

В январе 1903 года Берлинский Малый театр сыграл пьесу Горького «На дне». Спектакль поставил Макс Рейнгардт. Он имел огромный успех, его исполняли около пятисот раз и всегда при переполненном зале.

Побывали в театре и Кэте Кольвиц, ее сыновья, племянницы. Пьесой Горького долгое время жила вся семья.

Большим праздником для труппы театра было письмо автора, адресованное постановщику и исполнителям. Горький благодарил М. Рейнгардта за хорошую постановку. Он прислал фотографии, снятые в Московском художественном театре, «чтобы показать вам, как близко вы и труппа ваша подошли в изображении типов и сцен моей пьесы о русской действительности... Ничто не объединяет людей, как искусство, так да здравствует же искусство и те, что служат ему, не страшась изображать суровую правду жизни такой, какова она есть!»

Революционные события доносятся и до Берлина. Кольвиц с волнением следит за судьбой Горького.

9 января 1905 года писатель был на Дворцовой площади и видел, как пролилась кровь рабочих. Негодуя, он написал возмущенный протест против царской расправы, и его заточили в Петропавловскую крепость.

Встревоженная Кольвиц читает в январе 1905 года в «Берлинер Тагеблатт» призыв «Спасите Горького!». Лучшие умы всех народов восстали против репрессий царизма, выразили свой гнев по поводу ареста Горького. Горячая защита друзей во всем мире вернула Горькому свободу.

Через год он приехал в Берлин, бывает в театрах, смотрит постановку своей пьесы.

Устраивается литературный вечер, на котором Горький обещал прочитать новые произведения. Но и здесь не менее жесток полицейский террор, чем на его многострадальной родине. Литературный вечер сорван. Горький пишет Л. Андрееву: «Совсем как в России, даже у нас хоть скандальчик бы устроили. А тут разошлись тихо, благородно, как в царствии небесном».

Домашние спектакли были увлекательной частью бытия семьи Кольвиц. В детстве они с сестрой разыгрывали пьесы, иногда актерами их были картонажные куклы.

Теперь дети подросли и также часто превращали маленькую гостиную в зрительный зал.

Ганс уже начал писать стихи и как-то продиктовал матери целую пьесу. Ее сами же разыграли.

В программе бывали Гёте, Шиллер, Гауптман. Теперь героем дня стал Горький, его пьеса пришла на Вайсенбургер-штрассе, 25.

Кольвиц вспоминала:

«Над всем было «На дне» Горького - постановка, которая все в нашей квартире перевернула вверх дном».

Семнадцать действующих лиц, где набрать столько актеров? Приглашены дети сестры, девочки, увлекающиеся театром, их подруги.

Участвует Георг Гретор, которого Кольвиц привезла из Парижа. Мать - художница, подруга - живет тяжко, как ей не помочь. Юноша поселяется с сыновьями, становится любимым членом семьи, третьим сыном. Живет в их доме несколько лет.

Таково щедрое сердце Кольвиц. Она делала добро людям ежеминутно, не представляя себе жизни без этого.

И все же молодых не хватает на все роли, да им одним и не справиться с таким сложным спектаклем.

Раздают роли взрослым. Сестра Лиза Штерн играет Настю, Карл Кольвиц - Луку. В его характере так много от всепрощения и доброты горьковского странника. Кэте Кольвиц выбрала для себя Анну - молодую исстрадавшуюся женщину.

Мало слов дал Горький Анне, но какие это обжигающие, тяжелые, как камень, слова.

Кольвиц прониклась ее мукой. Она говорила своим мягким голосом:

- Побои... обиды... ничего кроме -- не видела я... ничего не видела! Не помню - когда я сыта была... Над каждым куском хлеба тряслась... Всю жизнь мою дрожала... Мучилась... как бы больше другого не съесть... Всю жизнь в отрепьях ходила... всю мою несчастную жизнь...

Глядя перед собой темными блестящими глазами, Кольвиц задает вопрос Анны: «За что?»

В этот момент она забывает, что исполняет роль русской женщины. Перед ней обескровленные лица ее знакомых, их рано ушедшая молодость, тяжелая ноша жизни.

Несчастья, людей не знают границ. Не потому ли так близок ей Горький, что он видит не только горе людское, но и манящий свет радости. Сквозь мрак, драки, пьянство, воровство звучит голос Сатина:

- Человек! Это великолепно! Это звучит гордо!

Вместе с далеким русским гуманистом здесь в рабочем районе Берлина произносят горделивое слово - свобода. К этой крылатой свободе призывает Горький.

В декабре 1906 года в газете «Форвертс» начала печататься повесть Горького «Мать». Нетерпеливо ждет Кольвиц каждый номер газеты. Как многое в этом произведении совпадает с тем, над чем она трудится сама.

Книга перенесла ее в исстрадавшуюся и бушующую Россию. Она вместе с Ниловной переживает опасные дни, когда полицейские уводят ее сына в застенок, вместе с русской матерью на демонстрации принимает алый стяг.

Книга так захватывает, что хочется скорее узнать, читали ли друзья эту повесть.

Когда в немецких газетах после Великой Октябрьской революции стали появляться статьи Горького, Кольвиц не пропускает ни одну. Она проникается пламенной публицистикой писателя, откладывает статью потрясенная и тут же посылает ее друзьям, только просит непременно вернуть газету обратно.

Запомнились слова Горького:

«...русский рабочий-социалист привлек к себе внимание всего мира. Он как бы сдает перед лицом человечества экзамен своей политической зрелости, он показывает себя всем людям земли творцом новых форм жизни. Еще впервые в таком огромном размере производится решительный опыт осуществления идей социализма, опыт воплощения в жизнь той теории, которую можно назвать религией трудящихся».

Газета прочитана, Кольвиц откинулась в кресле, задумалась. Она берет перо и пишет в дневнике: «Если бы я могла верить, как он!.. Я почти завидую русским, которые, так безоговорочно веруя, идут их большим, простым путем...» И сейчас же посылает газету Беате Бонус: «Я посылаю вам одну статью Горького - возможно, вы ее знаете (пожалуйста, обратно!). Он меня, должна я сказать, потряс».

Пишет дочери подруги - Хельге Бонус: «Знает ли отец «Мать» Горького? Ее я тоже хочу тебе дать, когда ты сюда приедешь».

Когда Максиму Горькому исполнилось шестьдесят лет, Кэте Кольвиц написала ему поздравительное письмо:

«С юности я люблю Россию, с которой меня познакомили Достоевский, Толстой и Горький. Я читала их книги наряду с книгами великих французских романистов, но Россия роднее мне, чем Франция.

Большой поездке моей вместе с Калмыковой помешала война. И только в возрасте 60 лет, в 1927 году я впервые переехала русскую границу. Под советской звездой. Все, что я видела в России, я видела в свете этой звезды.

И я испытываю желание еще раз отправиться туда, внутрь страны, на Волгу.

Я шлю Максиму Горькому сердечный благодарный привет за все, что он мне - нам - дал своими книгами».

Горький вплелся в творчество Кольвиц незримыми нитями. Одна из вершин ее искусства - графическая серия «Крестьянская война» - создана именно в годы глубокого увлечения книгами великого русского гуманиста.

Когда в ее квартире ставился спектакль «На дне», она работала над одним из листов своей серии, который называется «Прорыв».