Запретная любовь

ТАМ, ГДЕ когда‑то в изобилии росла осока, служа домом для бесчисленных видов пернатых, теперь стоит особняк и колледж Седжли Парк. Большая часть птиц исчезла, однако то тут, то там осока все еще пытается вернуть себе свои владения.

Главный особняк был построен греческим корабельным магнатом в девятнадцатом веке, и хотя снаружи дом выглядел довольно скромно, внутри он изумлял богатством. В 1906 году Общество Верных Спутниц Иисуса купило это место, добавив несколько стильных пристроек, в том числе и храм. Общество позаботилось о том, чтобы сочетать архитектуру новых и старых зданий, и даже продлило мозаичный узор передней до широких коридоров будущего колледжа. Вход в колледж был довольно скромным; ступени вели к простым дубовым дверям, так что соседний особняк оставался вне конкуренции.

В 1960 году, когда мы приехали в Англию, орден начинал инновационную трехлетнюю программу обучения преподавателей. Присоединившись к Манчестерскому университету, колледж стал первым в своем роде учебным заведением, предназначавшимся для девушек, которым не хватило баллов, чтобы поступить в университет, или которые просто не захотели туда идти, и вступительных экзаменов, чтобы быть принятыми, сдавать не требовалось. Своевременно налаженные связи Седжли с университетом добавили ему напускного блеска. Субсидируемый преимущественно британским правительством, Седжли управлял орден, нанимавший собственную команду учителей. Монахини легко меняли утвержденный государственный план обучения, без колебаний вычеркивая из программы по английской литературе произведения Оскара Уайльда и Д. Г. Лоуренса из‑за его романа «Любовник леди Чаттерлей».

Мне казалось очень важным разумно выбрать специализацию, но я не знала, как это делается. Однажды всех незанятых сестер срочно позвали на импровизированное собрание в главном коридоре, где мы услышали, что глава ордена Маргарет Винчестер хочет, чтобы мы изучали географию. Каким‑то образом это было связано с важностью понимания современного мира. Так решалась проблема: моим первым выбором должна была стать география.

К моему изумлению, подчинились не все монахини. Теперь я понимаю, что они увидели, а я – нет: желание главы ордена было уловкой. Географию преподавала сестра сомнительных качеств (старая, эксцентричная и уродливая), и подходящий набор в ее класс требовался для того, чтобы она осталась в оплачиваемом штате. Вечно задыхающаяся мать Гертруда была большой, с одутловатым лицом и кустистыми бровями; создавалось впечатление, что она чересчур высоко ценит богатство своих знаний, делясь ими с раздражающим высокомерием.

Меня влекло к науке, хотя для серьезных занятий у меня не было необходимой базовой подготовки. (Наука для девочек? Должно быть, я ошиблась школой!) Не внесенная в список, я посещала многие лекции по собственной воле, пока новость об этом не достигла ушей матери Гертруды; она отправилась к моей наставнице с просьбой, чтобы та запретила мне посещать лекции. Однако по географии я получила отличные оценки. Моя полная преподавательница раздулась от важности, а ее щетинистое лицо светилось гордостью за себя.

Я решила изучать французский, поскольку любила этот язык и имела способности к языкам. Оставалось выбрать основной предмет. Мне хотелось в качестве профилирующей дисциплины изучать искусство, чтобы использовать свои творческие способности. Меня никто не предупредил, что мисс Нагель, черствая преподавательница средних лет, терпеть не может монахинь.

«Я думаю изучать искусство, – невинно сообщила я ей. – Вы не могли бы ознакомить меня с учебным планом?»

Она сердито взглянула на меня. «Насколько я могу судить, большинство сестер не получают нужных отметок, – мрачно ответила она. – У них недостаточно воображения и…» Она этого не сказала, но я все равно услышала: и с ними скучно. «Иди и нарисуй морскую раковину, – закончила она. – Это даст мне представление о твоих способностях».

Я была о себе не слишком высокого мнения, но полагала, что моя небольшая изящная работа не так уж плоха. Пару часов спустя я принесла рисунок мисс Нагель. Она удивилась, увидев меня снова, и была беспощадна в своей оценке. «Не пойдет, – бросила она. – Если хочешь заниматься творчеством, займись лучше ремеслом». И отвернулась.

Что ж, ремесло тоже предполагает творчество, но меня оно совершенно не привлекало. Только во время выставки, когда студенты демонстрировали свои первые и последние работы, чтобы зрители оценили проделанный ими за три года путь, я поняла, что тогда произошло. «Да мой рисунок раковины был гораздо лучше любого из этих!» Увиденное настолько меня потрясло, что я произнесла эти слова вслух. В это время мисс Нагель оказалась рядом. Она ничего не сказала и ушла прочь.

СЕДЖЛИ ПАРК остался у меня в памяти по двум причинам, ни одна из которых не имела отношения к учебе. Во‑первых, меня восхищали удивительные рододендроны, величаво возвышавшиеся вдоль всей стены здания и по обочинам тенистых садовых троп. Летом они поражали воображение, и я трижды видела их в цвету – достаточно, чтобы запомнить навсегда.

Вторая причина была личной и глубокой. Я по уши влюбилась, что было против всяких правил. Я полюбила зеленоглазую сестру Элис, неугомонную ирландскую красавицу, обладавшую ярким чувством юмора и острым умом, который в конечном итоге помог ей правильно понять истинное положение вещей в ордене. Она была на одиннадцать лет старше меня и покинула монастырь в начале семидесятых.

Сестра Элис преподавала естественные науки в средней школе ВСИ в Манчестере. На выходные она вместе с коллегами присоединялась к общине в Седжли, поскольку их было слишком мало, чтобы сформировать собственный монастырь.

Я любила глубокий, мелодичный ирландский говор Элис, ее прямой римский нос, темные брови, сдержанный юмор, общительность, вежливость и природную иронию. Она проникла в самую глубь моей романтичной, страстной души. Больше всего мне нравились ее глаза цвета морской волны. Обычно они были карими, но когда она начинала злиться или проявлять иные эмоции, глаза вспыхивали зеленым, и я чувствовала себя беззащитной перед ней. При обычных обстоятельствах мы могли бы подружиться, вместе смеяться и шутить. Но из‑за правила молчания я глубоко прятала свои чувства, да к тому же было еще одно, значительно более пугающее правило, касающееся «особой дружбы». Такой дружбы необходимо было избегать, она являлась «проклятием религиозной жизни». Поэтому я чувствовала себя обязанной бороться со своими нежными чувствами к этой необычной женщине. Однако чем больше я с ними боролась, тем сильнее они становились. «То, чему мы сопротивляемся, упорствует» – этот закон психологии ускользнул от проницательного ума основательницы ордена, которая и сформулировала правило, касающееся «особой дружбы». А дисциплинированные последовательницы знали не больше ее.

Сестра Элис не шла ни в какое сравнение с коллегами. С ее точки зрения, бодрость духа не противоречила возможности быть хорошей монахиней. Ее не наказывали, поскольку считалось, что сердце ее на месте; к тому же она была блестящим, популярным учителем. В любом случае, противоречить ее ирландской логике было слишком сложно. Я видела, как наставницы блюли свою репутацию, завершая дискуссию, в которой не могли одержать верх. Я слышала, как ее коллеги изумленно вздыхали, словно сестра Эллис переходила все возможные границы. Она не боялась наказаний – казалось, к ней они вообще не относятся. Она считала, что хорошей монахиней была та, которая умела любить. Она умела, и в этом была главная причина ее популярности среди детей. Именно это, в конце концов, и явилось причиной ее ухода: она, наконец, поняла суть правил, которые стремились ограничить ее и ценились больше, чем любовь.

Мне неплохо удавалось скрывать свои чувства и не возбуждать подозрений. Однако я не могла упустить возможности бывать с нею рядом и брать дополнительные уроки французского языка. Мы сидели плечо к плечу за маленькой школьной партой. «Ca va tras bon, n'est‑ce pas?» Она улыбалась мне широкой, доброй улыбкой, и я буквально таяла. Элис отлично знала французский, да и я была на высоте, желая поразить ее своими познаниями. Элис оставалась приветливой, но нейтральной.

Мне хотелось, чтобы она заметила меня, и, когда она искала добровольцев для оклеивания школьных учебников, я быстро воспользовалась возможностью побыть в ее обществе. Я стояла в классе, не в силах сдвинуться с места, охваченная необычной страстью, а она тем временем показывала мне особую лампочку, которую приобрела для какого‑то проекта. Она поглаживала лампочку с чувственной нежностью, и я пристально смотрела на сестру Элис, чтобы прочесть в ее глазах то, что выражали руки. Она остановилась, внезапно поняв, что вызвала во мне что– то не слишком сочетающееся с чистой страстью к науке.

Из‑за любви к Элис в моей душе поселилось чувство вины. В конечном итоге мне стало слишком тяжело держать его в себе. Это было нарушение правил, о котором я обязана доложить настоятельнице. Мне предоставили частную аудиенцию, и я оказалась в ее рабочем кабинете. Если бы я знала, что собираюсь совершить нечто вроде харакири, то, вне сомнения, отказалась от своего намерения.

Мать Терезу, нашу настоятельницу, выбрали на эту должность, как мне кажется, совсем не за ее интеллект. В этом она вполне могла положиться на своих помощниц. Говорить такое не слишком вежливо, но, скорее всего, она стала настоятельницей потому, что была хорошей монахиней; преподаватель из нее получился обыкновенный, да и психологической мудрости матери Терезе не хватало. Я опустилась на колени подле кресла, глядя на нее сбоку, как и полагалось. К своему ужасу, я поняла, что не знаю эту женщину, которой собираюсь доверить свою глубочайшую личную тайну, да и она ничего не знает обо мне. Все, что нас объединяло, – это свод правил.

Мое сердце наполнилось тревогой, как только я открыла рот и с трудом произнесла свой собственный приговор. «Матушка, – начала я, решив, что лучше рассказать о ситуации с максимальной прямотой. – Я влюбилась в одну из сестер».

Молчание. Все мое внимание было приковано к ней, моей настоятельнице, и я заметила, как вспотело ее лицо. Я чувствовала запах пота, видела, как от короткого, неглубокого дыхания двигается вверх‑вниз черная ткань облачения. На ее лице читалось невероятное удивление, смущение, а затем, как мне показалось, горячее, но безнадежное желание не иметь к этому никакого отношения. Поскольку она молчала, я ответила на незаданный вопрос: «Это сестра Эллис».

Мать Тереза ответила не сразу. Она продолжала коротко дышать и на некоторое время закрыла глаза, перебирая четки. Мое сердце было готово остановиться. Я чувствовала, что все сделала верно, но при этом совершила большую ошибку. Я была искренней, честной и хорошей, но призналась в чем‑то столь ужасающем, что не могла здесь ничего выиграть. Наконец, к матери Терезе вернулось самообладание, и она подняла голову. Взгляд ее был строгим.

«Сестра, ты знаешь, что это серьезное нарушение. Я должна тебя наказать. Отныне ты обязана использовать плеть всякий раз, когда к тебе придут искусительные мысли о сестре Элис. Это ясно?»

«Да, матушка. Простите меня, я сделаю все, чтобы следовать нашим святым правилам».

Я покинула ее кабинет во второй половине дня. Тем вечером во время обеда я не проглотила ни куска, а ночью не могла заснуть. Глубокой ночью я забралась в самый дальний туалет, который только смогла найти, и впервые воспользовалась плетью, чтобы отогнать мысли об Элис. Вернувшись в постель, я заплакала, стараясь заглушить свои всхлипывания одеялом. Слезы помогли, и облегчение подарило долгожданный сон.

На следующее утро сразу после службы, когда вся община направлялась на завтрак, настоятельница рассказала Элис о моей запретной любви. Я не должна была об этом узнать, тем более увидеть или услышать сам разговор. Однако я подняла глаза именно в тот момент, когда настоятельница поманила сестру Элис к дверной нише, чтобы осторожно поговорить с ней, а потом услышала решительный стук ботинок, говорящий о возмущенных эмоциях, и поняла, что теперь она все знает. Без сомнения, мать Тереза полагала, что это поможет нам обеим. Однако я заметила выражение отчаяния на ее лице, когда она смотрела на уходящую прочь Элис. В тот момент она могла засомневаться в мудрости своего решения. Поступок был глупым, даже если намерения были благими, но она никогда не пыталась его исправить.

Наши уроки французского резко прекратились, и я поняла, что Элис меня избегает. Если, например, мы шли навстречу друг другу по коридору – а коридоры в Седжли были длинными, – то она разворачивалась и уходила. В храме она старалась найти скамью дальше от меня. В столовой выбирала место, где я не смогла бы ее видеть. Во время отдыха она говорила меньше, боясь привлечь мое внимание, и всегда старалась стать спиной ко мне. Я испытывала невыносимую боль, не только лишившись обычного общения, которому так радовалась прежде, но и потому, что видела сестру Эллис в таком состоянии. Она инстинктивно отвергала страстные восторги человека своего пола. Свободная натура и широкий ум возвели стену: ее неприятие я ощущала абсолютно ясно и оно было очень болезненным. Мне можно было носить на шее колокольчик, чтобы заранее оповещать о своем приближении.

Ради того, чтобы ей было не так тяжело, я вела себя очень хорошо. Я старалась никогда не находиться поблизости, хотя всей душой стремилась увидеть ее хотя бы краем глаз. Я не смотрела на нее, когда у меня была возможность, и плакала, если шанс был упущен. Любовь стала мечом, все глубже и глубже проникавшим мне в сердце. Образ Элис превратился в образ всей неразделенной любви, вызывая бесконечную жажду примирения.

Мне был двадцать один год, и я никогда не слышала ни слова «лесбиянка», ни слова «оргазм». Все те годы, что я была монахиней и девственницей, я никогда не занималась мастурбацией, поскольку ничего об этом не знала. Но если сестра Элис приближалась ко мне в храме, все мое тело начинало дрожать мелкой дрожью. Стоя на коленях во время молитвы, я всегда чувствовала, когда она подходит, и слышала каждый ее шаг.

Вот она; я узнаю ее шаги, хотя она пытается ступать легко. Она в нескольких ярдах от меня, и я чувствую ее запах, напоминающий аромат дикого вереска или сырости, словно она вымокла под дождем.

Что же мне делать? Внизу живота появляется усиливающаяся с каждой секундой пульсация… О Боже! Может, если я скрещу ноги, то смогу ее сдержать? Сложно так делать, когда стоишь на коленях! Я переступаю с колена на колено. Бедра начинают сжиматься… Боже, я не могу!

Чувственная энергия преодолела мою волю и устремилась вверх по спине. Голова моя запрокинулась; удивительно, как я не закричала на всю часовню. Ноги тряслись от последствий подавленного экстаза. Со стыдом я опустила плечи. Мне казалось, что скрыть происходящее было невозможно. Я была совершенно подавлена мыслью о том, что кто‑то мог это заметить, – но как такое можно не заметить? Я замерла, услышав позади себя вздох, и кто‑то громко забормотал, стуча четками: «Святая Матерь Божья, Иисус, Мария и Иосиф!»

Никто мне ничего не сказал, хотя такое происходило несколько раз. Если б мой рот не был запечатан отчаянием и железной волей, я бы, конечно, закричала, и только Бог знает, что бы за этим последовало.

Раз в неделю сестры‑студентки по традиции встречались с нашей непосредственной наставницей, выслушивая ее проповеди и поучения. Мы сидели, опустив глаза и сложив руки на коленях. Нам говорили: «Не общайтесь с девушками, которые приводят в колледж своих приятелей». Появление мужчин на территории школы было нарушением правил, но студенток это не заботило, и мы часто видели, как парочки целуются на прощание, стоя на ступенях у главного входа. И однажды настоятельница сказала нам нечто, должное, по ее замыслу, служить нам предупреждением, однако результаты оказались совсем иными.

«Хочу напомнить вам правила, касающиеся обета целомудрия, – начала она. – Вы не должны поддаваться искушению заходить друг к другу в спальни. Также вы не должны лично общаться друг с другом». (Ну и ну! Что еще за мысль – заходить друг к другу в спальни!)

Имен она не назвала, но я понимала, что это не просто предупреждение, – нечто в этом роде на самом деле должно было происходить, иначе настоятельница не казалась бы столь нервной, а атмосфера не была бы такой напряженной. Несмотря на правило смотреть вниз, я быстро огляделась по сторонам. Кто виноват? Почему она не обращалась лично к нарушителям? Почему я одна ни о чем не знаю? Теперь я думаю, не было ли это скрытым намеком в мой адрес, в случае если я подумываю о чем‑то подобном. Возможно, подозревалось, что я это делаю.

Я так никогда и не узнала правды, но этот запрет лишь подстегнул мое воображение. С тех пор я мечтала зайти к сестре Элис, пока она спала, смотреть на нее столько, сколько мне бы хотелось, а потом нежно поцеловать в губы. В храме вместо того, чтобы сосредоточиваться на размышлениях, я мечтала, как она приходит в мою спальню, забирается ко мне в постель и крепко обнимает. Я представляла ее сильное тело, ее пахнущее вереском дыхание, ее грудь рядом со своей грудью и едва не теряла сознание от дикого удовольствия, вызванного этими образами.

После этих мыслей о наслаждении приходило чувство вины. Некоторое время я могла оттягивать наказание, но рано или поздно оно должно было свершиться. Туго заплетенной плеткой с узлами я беспощадно хлестала себя по голым ногам и бедрам. Иногда это было очень болезненно, и я вся дрожала, особенно если ноги были холодными, а иногда возникало тепло и приятное ощущение. Порка обостряла боль в варикозных венах, появившихся у меня еще в подростковом возрасте.

С течением времени Элис стала более спокойно относиться к происходящему. Возможно, она почувствовала, какое глубокое и бесконечное страдание я испытывала, хотя я с головой ушла в учебу и старалась по возможности принимать участие в жизни общины. Однажды утром во время общих размышлений она совершила довольно смелый поступок, нарочно встав на колени рядом со мной, словно выражая так свою солидарность или поддержку, – возможно, она подумала, что может проявить немного любви в этом Богом оставленном месте. Однако я не знала, что именно она хочет сказать, и притворилась, будто не замечаю ее. Долго это не продлилось: настоятельница увидела Элис, подошла, положила ей руку на плечо и шепотом попросила перейти на другую сторону, что та и сделала.

Тем вечером в пятницу настало время благословения верующих дароносицей. Хористы отправились наверх. Я любила красоту и сладость нашей музыки, наслаждаясь мелодичностью своего голоса, который практически не слышала в течение дня. Пение выражало суть моей души, и я чувствовала энергию, свободно текущую по всему телу. Мне казалось, что мы пели как ангелы.

Нашим искусным органистом была не кто иная, как неуклюжая сестра Гертруда, печально известная преподавательница географии. Когда она нажимала на педали древнего инструмента, ее полное тело манерно раскачивалось, и благодаря помощи умелого оператора мехов рождалась прекрасная музыка, которую она умела подбирать ответственно и с хорошим вкусом. Ее толстые пальцы творили волшебство: она безупречно играла всё, начиная от Палестрина, Паганини, Гайдна и Моцарта и заканчивая Бруком, Альбинони и Верди. Наш постоянно расширяющийся репертуар включал работы Вебера, Скарлатти, Цезаря Франка и Шуберта, не говоря уже о тщательно изученных григорианских хоралах под руководством спокойных монахов– бенедиктинцев, которые изредка пели вместе с нами.

Сестры, преподававшие в школе, часто возвращались домой как раз во время благословения, и некоторые из них присоединялись к певцам. Так случилось, что Элис оказалась наверху и снова опустилась на колени рядом со мной. Там, где располагался хор, не было настоятельницы – она находилась внизу, в обществе пожилых сестер и студенток. Одежда Элис, вымокшая под осенним манчестерским дождем, приятно пахла. Я не решалась взглянуть на нее или улыбнуться. Я могла лишь наслаждаться ее присутствием, ее свободным духом, которому невероятно завидовала. Боже, это так восхитительно и так больно! По моим щекам текли слезы: я не могла удержать их или скрыть, и они впитывались в накрахмаленную льняную подвязку под подбородком. Я не смела вынуть платок и тем самым выдать себя. Я продолжала петь. Любовь сделала мой голос более красивым и сильным. Я хотела, чтобы Эллис услышала меня! Я пела о любви к ней в «Te Deum» и «Ave Maria», и ее сердце должно было это почувствовать. В конце, в тишине размышлений, прежде чем спуститься вниз, я была рядом с возлюбленной, пребывая в ослепительном свете любви, – если б только она могла увидеть ее или почувствовать.

Но Седжли Парк запомнился мне не только из‑за Элис. Разумеется, я помню лекции и учебную суету, большие комнаты с высокими потолками, эхо шагов в главном холле. Были автобусные экскурсии и походы в Манчестерский университет на лекции, в том числе и на лекции о Фрейде. Из них я узнала, что маленькие дети тоже обладают сексуальностью и их потребность в тактильном контакте, тепле и любви, а также их исследования собственной чувственности являются формой аутоэро– тической сексуальности.

Однажды субботним утром Элис поручили обойти всех и сообщить срочное распоряжение настоятельницы. Не помню, о чем именно шла тогда речь, но меня настолько удивило это внезапное событие, что я оказалась захвачена врасплох: прямо передо мной стояла Элис и смотрела мне в глаза, вопросительно склонив голову и желая убедиться, что я ее услышала. Наверное, я должна была ответить на какой‑то вопрос, но смогла лишь прошептать: «Красавица. Ты красавица». Как дурочка, я в упор смотрела в ее глаза и могла бы смотреть в них вечно. Элис спокойно выдержала мой взгляд, моргнула и, поняв, что не получит вразумительного ответа, ушла, а я осталась стоять, будто только что увидела призрак. Увы, я была неисправима! Элис шагала прочь, чувствуя спиной мой взгляд; каблуки ее стучали по паркету, широкие бедра покачивались.

Наступили летние каникулы, наполненные развлечениями, в том числе и концертами. Сестры часто разъезжались в свои монастыри в зависимости от волеизъявления их настоятельниц. Оставшиеся с удовольствием развлекали концертами посетителей и пожилых членов общины. Это было редкое время творчества и веселья. Несколько пьес были взяты из представлений предыдущих лет, проходивших где‑то еще, но для меня они были новыми, и я много смеялась глупостям, с которыми мы выходили на сцену. Помню, что смех вызывал у меня боль – болели живот и лицо, привыкшее к слезам и чрезмерной серьезности. Я смеялась всему подряд, не в силах сдержаться, и тут же сгибалась пополам от боли, пока не наступало облегчение. В результате от смеха у меня начала болеть голова.

В то время Элис особенно веселилась, хотя не обращала на меня внимания. Только раз мы встретились лицом к лицу за кулисами театра, где слонялись без дела. Она любовалась шелковым материалом, прижимая его к лицу и примеривая в качестве головного убора. Шелк был ярко‑красным, но она называла его настоящим именем – багряный. Такими были цветы растущих во дворе рододендронов. Я замерла, увидев, как прекрасно шелк подходил к ее темным бровям и глазам. Она превратилась в настоящую цыганку! Заметив меня, остолбеневшую от восхищения и слабо пытавшуюся улыбнуться, Эллис бросила шелк на пол и повернулась спиной ко мне. Я обиделась и едва не расплакалась. Я же просто помешана на Элис, а это неправильно, сказала я себе и придумала новое наказание – никогда больше не смотреть на багряные цветы рододендронов.

СЛЕДУЮЩИЕ два лета я провела вне монастырских стен, наслаждаясь великолепием английской природы. Со своими спутницами я гуляла вдоль высоких изгородей из многочисленных диких цветов, собирала букетики и наполняла корзины ежевикой. Я сидела под старыми деревьями на широких роскошных газонах, читала или делала наброски. Моими любимыми объектами были деревья – я рисовала их углем и карандашом. Они были так прекрасны! Их гордые обнаженные стволы, мускулистые руки‑ветви, складки в их белой плоти, шепчущие листья… Как и в храме, когда поблизости оказалась Элис, мое тело забилось в конвульсиях экстатического наслаждения. Я не стала сдерживаться, поскольку меня никто не видел.

На фоне тех летних месяцев, что я провела с сестрами, которых видела недостаточно долго, чтобы запомнить по именам или в лицо, выделяется лишь одно крошечное событие. Я сидела за длинным обеденным столом среди радостных женщин, которые в тот момент шумно и с удовольствием разговаривали друг с другом. Я была чужой в этом необычном месте, и мне не говорили: «Привет! Рада снова тебя видеть!» – но кое‑кто заметил мое отстранение. Это была пожилая, но довольно живая и опытная монахиня. Я никогда не замечала ее; она находилась в стороне, наполняя тарелки пирожками и не участвуя в беседах. Проходя мимо, она вдруг положила мне руку на спину между плеч. Это был такой теплый, такой невероятно добрый жест, что я помню его до сих пор. Мне стало намного легче – напряжение спало; ее тепло проникло в самую глубь моей души, сказав, что меня любят, что все будет хорошо. Я всегда легко краснела, и в тот момент вспыхнула из‑за внезапно нахлынувшего сильного чувства, возникшего как благодать. Я повернулась, заметив улыбку на лице старой монахини, а потом она ушла – настоящий ангел в образе мудрой, молчаливой сестры.

В колледже мы прежде всего были монахинями, а потому не участвовали в общественной жизни и не слишком тесно соприкасались со студентами или светскими учителями. Все изменилось в один момент, когда в Седжли Парк началось наводнение после многодневного ливня. Тревога росла вместе с уровнем воды, поднимавшейся в садах: сначала она плескалась у стен во внутренних двориках, а потом начала струиться по полу колледжа.

И так случилось, что именно я, обычно столь непрактичная, догадалась, почему это происходит: стоки оказались забиты летним мусором. Вода все прибывала, а потому я решила действовать. В тот момент я находилась в коридоре вместе с преподавателем английского языка миссис Грин, женщиной пятидесяти лет, обладавшей сильным, лишенным всякой сентиментальности характером, и ее молодой подругой, тоже учителем. «Они достаточно взрослые, чтобы понять, что монахини – просто люди, с такими же телами, как их собственные», – подумала я, сняла платок, черный чепец и протянула им. Мой план был таков: выбраться через окно и нырнуть под воду, чтобы расчистить стоки. Я не могла себе позволить повредить хрупкие стежки и рюш чепчика, а платок препятствовал бы движению рук. Должно быть, в белом нижнем чепце и без волос я была похожа на персонажа комиксов. «Не страшно», – подумала я, подняла юбку, выбралась наружу через окно и опустилась под воду в поисках стоков. Довольно быстро я нашла один, затем другой, убрала мусор, вернулась тем же путем в здание и забрала сухие части одежды. Я вымокла насквозь. Уровень воды немедленно упал, по крайней мере, в той части колледжа, где были мы, и у меня появился повод чувствовать себя довольной. Я надела сухой чепчик и платок поверх мокрой одежды и прошла мимо других монахинь, учителей и студентов, вычерпывавших воду ведрами. Я чувствовала себя героиней, но о моем подвиге никто ничего не сказал. Что ж, чем меньше говорят, тем лучше!

В СЕДЖЛИ мы становились свидетелями умирания, смерти, а также безумия.

У нас было несколько пожилых монахинь – вероятно, для того, чтобы уравновесить большое число молодых. Это были учителя на пенсии и пожилые рабочие сестры. Рабочие сестры были малообразованны и служили Богу и общине, выполняя простую, не требующую большого ума работу, – готовили, стирали, убирали и гладили белье.

Классовость пронизывает в Англии все сферы жизни, и снобизм является врожденным качеством верхов, а потому никто не мог гарантировать, что подобное проявление превосходства не возникнет и в монастыре. Рабочим сестрам часто доставалось: их словам попросту не верили, чего никогда не случалось с так называемыми образованными матушками и монахинями.

Одна из этих женщин, сестра Джероми, вот уже несколько недель жаловалась на боль в груди. Она была старая, лет восьмидесяти, и с трудом дышала. У нее были грубые руки, сгорбленное тело и большой сморщенный рот на изборожденном морщинами лице. Выросшая в бедной английской деревне, она имела привычку жалостливым голосом сетовать на свое плохое самочувствие. Рабочие сестры обычно трудились молча, стараясь оставаться незаметными. Их задачей было прислуживать остальным и помалкивать, не попадаясь на глаза. Поэтому на мольбы сестры Джероми не обратили внимания, с раздражением выбросив их из головы. У медсестры не было лекарства для облегчения ее состояния, а врача так и не позвали.

После службы, когда мы поднимались по широкой лестнице в столовую, сестра Джероми, отскребавшая перила, упала на лестнице и осталась там лежать лицом вниз. Все прошли мимо, включая настоятельницу, которую, несомненно, возмутила такая драматичная симуляция. Там, на ступеньках монастырской лестницы, сестра Джероми и умерла. Два дня она пролежала в гробу на лестничной площадке, чтобы мы могли помолиться за ее душу и выказать свое уважение, которого она не получала при жизни. Я встала на колени рядом с ее бездыханным телом, наконец‑то освобожденным от бремени тяжелой постоянной работы, от унижений и боли, и склонилась, чтобы поцеловать ее холодные сложенные руки. Мои губы ощутили плесневелый вкус, который я не забуду никогда. Я скривилась и убежала прочь, чтобы сплюнуть и избавиться от противного вкуса на губах вместе с сентиментальными чувствами по поводу мертвых монахинь в гробах.

Вскоре после этого я оказалась свидетельницей ужасной кончины другой сестры нашей общины. Она лежала в комнате на самом верху, рядом с лестничной площадкой неподалеку от столовой, и мы часто проходили мимо. Когда я зашла к ней, она была очень беспокойной, тяжело дышала и закатывала глаза, не имея возможности говорить, но прекрасно осознавая собственное состояние и все, что ее окружает. Рядом на столике стояла бутылка глицерина и пипетка для смачивания пересохшего, хрипящего горла. Я взяла пипетку и приблизила ее к лицу умирающей сестры. Она увидела пипетку и открыла рот, словно оголодавший птенец. Ей было мало глицерина, и она продолжала держать рот открытым.

Кто‑то сказал: «Не давай слишком много, ей это вредно!» Я прислушалась, полагая, что советчица обладает медицинскими познаниями, которых нет у меня. Умирающая была с ней не согласна. Глаза ее распахнулись, рот открылся еще шире, дыхание стало более тяжелым.

Почувствовав ее глубинный страх, я с холодным удивлением поняла – все, что она узнала за свою религиозную жизнь, потеряло всякое значение перед лицом реальной смерти. Все мысли о загробных наградах за жертвенную жизнь исчезли из сознания, как и убеждение в том, что Бог ее любит. В час крайней нужды она утратила веру, которая перестала что‑либо значить, и все ее жертвы превратились в эгоистическую бессмыслицу, не научившую ее подлинному смирению. Ее оставили – так мне показалось. Тысячи молитв Богоматери и просьбы о том, чтобы Дева Мария молилась за рабу Божью в смертный час, судя по всему, не были услышаны.

Мы не знали, как облегчать страдания умирающих, и не могли помочь этой женщине, одной из наших сестер. Мы могли только бормотать банальности, восклицать: «Боже, как это ужасно!», «Иисус, Мария и Иосиф, помогите ей», – и читать избитые отрывки из молитвенника.

Бедная женщина много дней мучилась в ужасной агонии. Я не знаю, как люди умирают в обычных больницах, но не могу представить себе ничего хуже, чем подобная медленная смерть в полном сознании и без всякой возможности попросить об облегчении, а то единственное, что могли ей предложить, представляло собой смесь сострадания и пошлости. Сестры, оказавшиеся свидетелями ее мук, могли бы задуматься и спросить себя, что же не так с нашей жизнью, если она заканчивается подобным образом, однако мы жили в полном невежестве, отказываясь мыслить. Истина очень медленно проникает в сознание, полагающее, что все правильно и так.

ПОСЛЕ трех лет обучения в Седжли Парк я получила диплом преподавателя. Настал день прощания. Мне необходимо увидеть Элис и поговорить с ней, и на этот раз я не совершу ошибки! Я надеялась, что наступило самое подходящее время, к тому же есть повод для любящего объятия, но все оказалось не так. Трясясь как осиновый лист и пытаясь это скрыть, я стояла перед ней и протягивала руку, стараясь вести себя как обычно.

«Пока, я уезжаю, – сказала я и больше не смогла ничего вымолвить. Как я ненавидела свою неловкость! Почему я должна быть такой глупой, косноязычной голландской деревенщиной, полной противоположностью общительной ирландки?

Элис вежливо пожала мне руку. На ее лице не промелькнуло ни тени симпатии. Она печалилась из‑за расставания со своей подругой, сестрой Имельдой, канадкой, которая, как и она сама, любила поболтать. Стоя перед Элис, я поняла, что она думает и чувствует, и меня пронзило ощущение предательства. Элис не чувствовала ко мне ничего, кроме случайной жалости. Она избегала меня не потому, что моя любовь к ней была против правил, – просто я ей не нравилась. Она и сама не избежала сильной привязанности к той, что была ближе ей по образу мыслей и взглядам на мир. Это горькое осознание унесло прочь лелеемую мной надежду на то, что она меня полюбит.

Как может быть, чтобы такая сильная любовь не породила любви в ответ?

Я побежала на улицу, чтобы попрощаться с багряными рододендронами, надеясь вопреки здравому смыслу в июне увидеть цветы на ветвях, но цветов на них, разумеется, еще не было.

Годы учебы в Седжли прошли под знаком страсти к Элис. Когда в 1965 году я вошла в класс в качестве учителя, то поняла, что точно так же могла бы прийти туда прямо с улицы, столь бессмысленным оказалось обучение для моего ума, поглощенного другими заботами.